ПУЩЕ ЛЕЙ И ВЕСЕЛЕЙ

ПУЩЕ ЛЕЙ И ВЕСЕЛЕЙ           

   Третий день, не переставая льёт плотный, холодный дождь, остуживая тепло, набравшееся за последние деньки лета и напитывая воздух тяжёлой сыростью, которая, проникая в легкие, отяжеляет их, небо затянуто серой увесистой пеленой, сглатывающей солнечные лучи, пытающиеся пробиться сквозь тяжёлые, упитанные водой облака. Серые, нахмуренные дни. Ветер бьёт сильными порывами. Трещат и гнутся ветки, листва ворохом сыплется на землю. Кажется, что никогда не просветлеет. Завязнешь в ливневой мгле.

   Напрасно так думаешь. Встряхнись душой. Прекрасный день. Над головой зонт, по «крыше» которого барабанит дождь, на ногах резиновые сапоги, и ты хлюпаешь по лужам, как в детстве. Холодновато, но холод улетучивается, когда вспоминаешь себя босоногим, вихрастым пацаном, несущемся по лужам, выбивая фонтаны брызг, которые сверкают и переливаются в солнечных лучах, а за тобой несется такая же ватага, неугомонных, разбитных, босоногих с криком: «Дождик, дождик, пуще лей! Чтобы было веселей!». Дождь закончивается, высветляется небо, просекается радуга. Чумазые с ног до макушки, промокшие до нитки мы возвращаемся домой, где нас ждёт порка, но что она по сравнению с радостью, раскатавшейся по всему телу.

   Воспоминания настолько яркие и живые, что я не выдерживаю и начинаю горланить: дождик, дождик пуще лей…  А куда пуще.

Он и так стеной стоит.

   Иду я среди частных домов с огородами. Хлопают ставни и со всех сторон меня начинают драить и обкладывать словами худыми, да маститыми, но я не обижаюсь. Сам затеял: лей и веселей. Радует, что ожил народ, вздёрнулась душа.  Не обеднела и не оскудела на слово. Даже грубое слово становится метким и наливается силой, если к месту сказано, а если оно безадресно и по ветру пушено, то такое слово болтливое и бессильное.

   Русь не только делами, но и словами рождалась, делами и словами обустраивалась, от инородных слов не отказывалась, если они дельными были. Ценилось слово на Руси: не на языке мостилось, а в совести, дух поднимало, товарищество крепило, но порой и в упадничество погружало. Было и другое, когда   корневые слова   изгоняли, а на их место трепливо - инородные ставили и заводили они нас в тупики кровавые и болотные. Раздиралась Русь на куски, а потом склеивалась, но, как не клей, шрамы остаются.

   Я налегаю с ещё большей силой на детскую присказку. Ставни захлопываются. Закупорился народ, выдохся и сдулся, но меня поддерживают собаки. Они поднимают такой громогласный вой, в котором тонут звуки церковного колокола.

   Что ни говори – замечательный день, потому что не обсыпаешь его словами тёмными, а пробиваешься через прожитое к детству, а в нём и весело, и вольно. И не обращаешь внимание на хлещущий дождь, так как в душе детство светится.