Моя жизнь. Часть II

Как выковывались мои взгляды

Нынешний год проходит для меня не только под знаком 100-летия Октябрьской революции. 10 лет назад я нашёл свои взгляды коммунистическими.

Как читатель уяснил уже из предыдущего рассказа, я долгие годы, и притом самую важную для личного развития часть своей жизни — детство и отрочество, — прожил, вернее просуществовал, в жуткой нищете и не менее жутких издевательствах, которые навсегда искалечили моё физическое и психическое здоровье. Но одним этим нельзя объяснить мой приход к интернациональному коммунизму. Другой, не менее важной, причиной этому явились те условия, в которых я развивался в умственном отношении.

У меня почти не было развлечений, если не считать примитивных игрушек — животных и машинок (почти все — ещё СОВЕТСКОГО производства, многие были попросту сбагрены подругами и знакомыми моей мамаши), а также кратковременных эпизодов, когда дома появлялась бабушка и начинала распекать свою нерадивую и наглую дочь. Матерные и полуматерные слова, такие как «сука», «сволочь», «бл-дь», «дрянь», «тварь», «стерва», я впервые услышал не на улице, а дома, от родной бабушки. По большому счёту, эти бабушкины концерты были единственной радостью в моём детстве. К сожалению, обстановка дома была такой невыносимой, что бабушка годами жила у своей младшей дочери (моей тётки) в Москве или ютилась у своих многочисленных подруг детства в Уфе. Когда она всё-таки приходила домой, она даже заступалась за меня. Когда же она уходила, мать за это всегда жестоко наказывала меня. Она меня морально уничтожала и заставляла в случае следующего появления бабушки делать ей неприятное. Тётка, вместо того, чтобы повлиять на мою мать и уговорить её пойти работать и начать меня поприличнее содержать, всегда покрывала свою сестру и тоже не упускала случая поиздеваться над своей матерью, моей бабушкой.

Когда же я вырос из возраста игр, — а мне пришлось вырасти из него слишком рано, по большому счёту так и не погрузившись в него, — единственной отдушиной для меня стали книги. Почти все книги в квартире были ещё советского времени. Но и их приходилось читать украдкой. «Я эти советские учебники знаю лучше тебя», — претенциозно заявила моя мать как-то раз. Чуть ниже читатель увидит, так ли это на самом деле.

В моём родном городе главная улица называется: Проспект Октября. Тянется она более 10 километров, почти через весь город. Ещё когда мне было шесть лет, я спросил у матери: «А почему нет Проспекта Августа»? «Ну, вот нет Проспекта Августа», — ответила мне мать с такой примитивностью, как будто мне было не шесть лет, а четыре года, если не меньше. О том, почему всё-таки главная улица Уфы называется в честь ОКТЯБРЯ, а не какого-то другого месяца, разумеется, моя мать трусливо умолчала. Немудрено: на дворе стоял 1998 год, когда российские либералы лили просто извержения клеветы и откровенных помоев на большевиков, а моя мать в этих вопросах никогда не занималась чем-то иным, кроме трусливого и подлого приспособления к очередной «генеральной линии», а впоследствии ещё и меня третировала за мой приход в 15 лет к революционному коммунизму, как она третировала меня до 16 лет за любые мои сколько-нибудь самостоятельные шаги. Когда же речь заходила о Гитлере, моя мать трусливо умалчивала о том, что он был врагом коммунизма. Это тоже понятно: подобное родство слишком компрометирует либералов.

Моя мать как-то проворчала о том, что «Ленин развязал гражданскую войну». Она же ещё до того, когда мне было 9 лет, сообщила мне, что Ленин умер в 1921 году. Два перла на одном уровне!

В отличие от матери, бабушка всегда относилась к коммунизму положительно. Но, как это уже должно быть понятным из всего сказанного выше, не она была главным аргументом в моём выборе.

Бабушка интересна в другом отношении. Помню, когда мне было 10 лет, и я, под влиянием поганеньких шовинистических рассказов для младших школьников, возмущался завоеваниями наполеоновской Франции, бабушка мне ответила: «Россия тоже много кого завоёвывала». А потом выяснилось, что она не подвержена и всеобщему шовинистическому угару против кавказцев и среднеазиатов. Более того, недавно я вспомнил ещё один факт из того периода. Вышеупомянутая тётка, покрывая свою сестру, написала тогда из Москвы на бабушку заявление в уфимский психоневрологический диспансер. В конечном счёте бабушку признали здоровой, но дело не в этом. Когда я увидел текст заявления, я обнаружил, что там, среди прочего, тётка сообщала о том, что бабушка... упрекала своих родственников в отсутствии сочувствия к выходцам с Кавказа и из Средней Азии, притесняемым в Москве. Это был уже политический донос. Конечно, это никак не повлияло на поставленный бабушке диагноз. Но тётке уже никогда не отмыться от клейма добровольного агента-провокатора путинского фашизма.

Что касается моего интернационалистского отношения к мигрантам, то оно выработалось не из книжек, а из моего собственного опыта. Ещё тогда, когда я не был интернационалистом и никак не покушался на российский империализм, в любой ситуации, когда на меня совершались нападения и я звал на помощь, оказавшиеся рядом российские мещане только цинично ухмылялись. Зато мне приходили на помощь то среднеазиаты, то кавказцы, то опять среднеазиаты. И без особого приглашения с моей стороны. И даже когда ещё до того меня однажды схватил, взвалил на плечи и поволок по микрорайону один выходец не то из Средней Азии, не то из Турции, в конечном счёте он оставил меня в покое сам, без какого-либо вмешательства местных обывателей, которые и в данном случае продемонстрировали циничное равнодушие. Этого благородства пролетария-мигранта, которому, видимо, просто захотелось поиграть с кем-нибудь помладше, я также никогда не забуду. В конце концов, у меня никогда не было папы или старшего брата, который мог бы прокатить меня на себе. Так что всякий, кто требует выдворения мигрантов из России (независимо от того, что в полной мере российская империалистическая буржуазия никогда не пойдёт на это реакционное донкихотство!), — это мой личный враг. Интернационализм я поистине выстрадал.

Всё вышесказанное относится и к немцам. Ещё весной 2003 года, когда мне было 11 полных лет, я читал взятую в санаторной библиотеке книжонку советского писателя Валентина Катаева «Сын полка», в которой немцы только то и делали, что издевались над Ваней Солнцевым (следует отметить, что издевались они там над этим мальчишкой не более жестоко, чем надо мной издевалась моя родная мать, которая никакой немкой не была). А через полгода я увидел живого немца, в возрасте около 40 лет. Он сам приветливо обратился ко мне на своём языке. Я кисло ему ответил: «Я не понимаю». Он мне ответил уже по-русски: «Пройдёт немного времени, и ты будешь понимать». Этим ответом со своим акцентом он расположил меня к себе, наверное, на всю жизнь. Потом я ещё видел его несколько раз. Последний раз это было в 2009 году.

В тот момент, к сожалению, меня мало интересовала немецкая тема, и эта встреча прошла без особого вдохновения с моей стороны. Вероятно, я уже никогда не увижу этого человека, контактные данные которого я тогда не потрудился сохранить.

Нет необходимости подробно останавливаться на том, как происходило моё знакомство с КПРФ Зюганова (это было ещё в Уфе), РКРП Тюлькина, ВКПБ Нины Андреевой и некоторыми более мелкими ревизионистскими организациями (это всё было уже в Москве) и последующее разочарование в них, а вместе с тем и разочарование в позднем, хрущёвско-брежневском СССР. Это достаточно ясно видно из тех общих взглядов, которых я придерживаюсь с 2011 года и с тех пор излагал не раз.

Более подробного освещения требуют изменения моего отношения к сталинизму. Понятно, что либеральную пропаганду против Сталина воспринимать всерьёз было нельзя, к тому же мои симпатии к «посмертно репрессированному» вождю во многом и были реакцией на эту пропаганду, лживость которой я испытал на своей шкуре. «Большой террор» 1937 года? Ну и правильно, думал я, жалко только, что Сталин не расстрелял родителей современных либералов и их самих. Тем более, либералы всячески избегали опасной для них самих темы общественного расслоения при Сталине, и у меня не было решительно никаких оснований сомневаться в правоте того, кому при жизни его запоздалые критики лизали сапоги. Я несколько лет (2008—2012 гг.) любил Сталина, но мне никогда не приходили в голову мысли о каком-то «превосходстве» России над Украиной, Кавказом или Средней Азией. Здесь сказалось моё незнакомство с печально известным сталинским тостом 1945 года, где русский народ претенциозно был назван «наиболее выдающей нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза», а также слабое знакомство с оценками, данными в национальном вопросе Сталину Лениным. Советский Союз, по крайней мере времён Сталина, рисовался мне прообразом будущего равноправного объединения всех стран в одну революционную пролетарскую республику. Мои взгляды в этом вопросе, таким образом, совпадали с теми представлениями о Сталине, которых придерживался и поныне уважаемый мною вождь албанского народа Энвер Ходжа. Стесняли только излишняя гегемония Москвы и непонятное деление национальных республик на союзные, теоретически могущие даже отделиться, и автономные, лишённые такого права даже на бумаге. Что касается депортации поволжских немцев, чеченцев и других народов, то сделать из этого факта сразу все необходимые выводы мне помешало следующее обстоятельство: в изданиях сталинского времени этот факт подло скрывался, а к современным либеральным источникам я, понятное дело, относился с серьёзным недоверием. Но к лету 2012 года на эту тему передо мною прошло слишком много источников и левой направленности, да и по остальным вопросам (например, социальное неравенство при Сталине) информации накопилось не меньше. Где-то летом или осенью 2011 года я впервые наткнулся в Интернете на статьи Александра Гачикуса и постепенно заинтересовался этим автором. Между тем, он ещё за 10 лет до меня прошёл ту же идейную эволюцию. Наконец, я решил, что нельзя считать случайностью тот факт, что современные сталинисты из КПРФ, РКРП, ВКПБ и других подобных партий ведут мелкобуржуазный образ жизни и являются ярыми великорусскими шовинистами. Всё сильнее напрашивалась мысль о том, что это не было каким-то «отклонением» от сталинского курса, а вытекало из самой логики сталинизма. Если тот же Энвер Ходжа не мог знать всей правды о сталинском СССР, и его отношение к Сталину было платонической ошибкой, то с моей стороны было бы преступным и дальше закрывать глаза на все эти факты. Все эти соображения и предопределили моё разочарование в Сталине и сталинизме во второй половине мая — начале июня 2012 года. И пусть никакие клеветники не говорят, что этот жизненно важный шаг дался мне легко: заснув после первых серьёзных размышлений на эту тему, я проснулся в холодном поту. Помню, особенно меня мучила тогда мысль о том, что так называемый «освободительный» поход Красной Армии в восточные провинции Польши (Западную Украину и Западную Белоруссию) в 1939 году был не освобождением западных украинцев и белорусов, а их завоеванием, пусть и совершённым под лозунгом освобождения от поляков.

С Александром Гачикусом я связался по почте в тот же период, в середине мая 2012 года. На наших дискуссиях лета и осени того года нет необходимости подробно останавливаться — на этот счёт я отсылаю читателя к соответствующим статьям Гачикуса за тот год, с которыми я вскоре солидаризировался. Необходимо лишь остановиться на одном моменте.

Я обронил в статье «По поводу полемики Гачикуса с Бунтарём о фашизме и демократии» (к сожалению, полный текст статьи не сохранился) незрелую мысль:

«Я не разделяю мнение Гачикуса о демократии, сводящееся к тому, что «при империализме демократия невозможна»»

В связи с этим Гачикус резонно возразил в статье «Новое движение и старые болячки (продолжение)»:

«Где это я такое писал, а если и писал, то в каком контексте?».

В данном случае имело место недоразумение вследствие преднамеренной попытки коммуно-шовиниста Бунтаря запутать вопрос. Бунтарь в статье «Нужно ли коммунистам бороться за демократию?», оправдывая вторую мировую войну со стороны империалистического блока СССР, США, Англии и Франции, приписал интернационалистам точку зрения о том, что «при империализме демократия невозможна». Александр Гачикус, посвятив в своей статье «Новое движение и старые болячки» важное место критике целого ряда софизмов Бунтаря, не стал отдельно оспаривать попытку Бунтаря подкинуть интернационалистам это нелепое утверждение. Правда, при более внимательном чтении статьи Гачикуса можно было понять, что он вовсе не считал демократию при империализме невозможной. Но я тогда ещё не научился так хорошо понимать все «оттенки» между взглядами Гачикуса и Бунтаря. Пример с российскими «демократами» начала 1990-х, который оба автора считали ценным, я тогда не принял во внимание по причине кратковременности того этапа, когда «демократы» были сколько-нибудь прогрессивной фракцией российской буржуазии. Теперь, конечно, я не пренебрёг бы подобными аргументами, ибо и кратковременные исторические этапы оказываются могущественным инструментом преобразования общества.

В 2013—2017 годах мои взгляды лишь обогащались новыми данными и частными выводами, но в основе своей закрепились. Если кто-то попытается выискать противоречие между всем вышесказанным и моим прошлогодним июньским заявлением под названием «Почему я больше не коммунист», то таких педантов я отсылаю к следующей фразе Маркса, данной в изложении Энгельса: «Я знаю только одно, что я не марксист» [1]. Фраза эта, как известно, была адресована официальным извратителям учения Маркса.

[1] К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2 изд., т. 37, стр. 370.