…А Я ЕДУ В САКИ

Желчную, сварливую старуху, жившую в нашем доме на втором этаже, звали Амалия Самуиловна Донбасская. Своим громким именем она была обязана папе, «пламенному рэволюционэру», – говорили, ближайшему соратнику Троцкого, а позднее  – ходили слухи – весьма влиятельному чину НКВД…

Старожилы вспоминали, что лет сорок пять назад Амалия представляла собой перезревшую особу, не лишённую, однако, некоторого женского обаяния. Правда, – на любителя. Тогда же она, блефуя потаёнными могучими связями почившего в бозе папочки, назначила себя старшей по подъезду и, не щадя ни сил, ни нервов (жильцов), начала бороться с «несознательным элементом», злостно снижавшим показатели на доске в   ЖЭКе «Экран соревнования за звание “Подъезд коммунистического быта”».

К тому времени, когда я с семьёй вселился в дом, Амалия Донбасская, прозванная жильцами, утомлёнными её манией величия подъездного масштаба, «Хабалией», превратилась в склочную 66-летнюю грымзу, и смысл жизни её свёлся исключительно к обсуждению с товарками на лавочке «злободневных» тем: кто, куда и с кем пошёл; кто, к кому и с чем пришёл; в котором часу и в каком состоянии кто вернулся; кто раньше неё (а такого и быть не могло!) узнал о том или ином событии во дворе…

Спустя пять лет Амалия вообще перестала выползать на улицу. Зато теперь окно её не закрывалось ни летом, ни зимой. Из него тяжело, как слизь, струился больной воздух. День и ночь в оконном проёме торчала фигура, облачённая в салоп мышиного колера. Неопределённого цвета платок обрамлял сморщившееся, как вяленый инжир, личико с трансформировавшимся в огромную бородавку родимым пятном под левой ноздрёй и редкими, длинными чёрными волосами на верхней губе. Последние проблески разума навсегда покинули старуху.

Отныне и до веку сознание её пребывало на уровне зачаточных рефлексов самого знаменитого пациента профессора Преображенского. Её беззубый рот, не смолкая ни на секунду, заунывно, но громко давал убийственную оценку каждому прохожему, каждому событию, попадавшему в поле зрения пожухлой критикессы.

Местные жители, дабы не портить себе настроение, старались обходить стороной каждодневно оскорблявшее их окно, а «первопроходцам» знатно доставалось на орехи. Злобные проклятия, как назойливые нищенки, волоклись за ними, цеплялись за брючины, за юбки, за каблучки; кровожадными клещами впивались в волосы, в открытые части тела… Казалось, что даже автомобили, увеличивая скорость, всегда шарахаются от нашего дома.

Когда поздними вечерами я возвращался со службы, тишина словно густо пропитывала пышные кроны деревьев, окружающих дом. Но острые, исполненные враждебного безумия глаза, как победитовые грани сверлили меня, а по двору канонадой разносилось: «Ишь, енерал припёрся! – (я не имел генеральского звания, но всяк, облачённый в униформу с блестящими пуговицами, для старухи был генералом). – Щас псину свою поведёть – ссать!..»…

Садясь утром за руль своей «шестёрки», я слышал: «Гля, гля! Деньжищ у енерала – куры не клюют! На такси раскатывает каждый день!»…

Для Амалии всё, что передвигалось на колёсах, было – такси.

А когда я, год отвалявшись в госпитале им. Н.Н. Бурденко, теперь уже пересаживался из инвалидной коляски в «Оку» с ручным управлением, окрест разносилось: «Ни стыда, ни совести нету у энтих енералов! Новую такси себе купил!»…

На днях мне вновь пришлось вспомнить давным-давно постигнутую простую истину: жизнь и смерть – это лишь два призрачных, чередующихся лика вековечного бытия. Тёплым весенним вечером два дюжих санитара свезли старуху Донбасскую в морг.

А я завтра еду в Саки…