Непрошедшее время.
Чем значимы информационно-дискуссионные порталы? У каждого свой ответ. На мой взгляд , наиболее тем, что дают представление о состоянии общественного сознания. Пример: мой недавний блог «Тяжёлая правда». Если судить по комментам, то на портале огромная часть тех, кто в 1945 тоже гогоча стоял бы в очереди со спущенными штанами. У расстрелянного лейтенанта Иванова, случай с которым там приводится, явно было больше совести и мужества – он осознал свою вину и не стал просить прощения - чем у всей этой кодлы вместе взятой. И преобладание их комментов, за исключением примерно десятка человек, создаёт впечатление, что основная масса - тупое быдло. По сути: тяжёлая правда - 2. Однако, судя по рейтингу, есть все основания смотреть в будущее с надеждой – несмотря ни на что, далеко не вся Россия такая. Просто пустая бочка громче гремит.
В реакции на статью меня особенно зацепил комментарий Светланы Чуряковой:
Я живу в бывшем ГУЛАГе, кое-что слышала не от очевидцев и жертв, а от тех, кому они сами это рассказывали. Из вторых рук, так сказать. Вспоминать эти рассказы и думать об этом очень не хочется.... У ссыльной заболел ребёнок - шестилетняя девочка. Надо было в больничку везти, а ссыльная работала на Лесокомбинате, типа вольнонаёмной. Попросила охрану довезти ребёнка (им всё равно было туда надо). Охранники сказали: дашь - отвезём. Отказала. Потом подошёл один, говорит - давай девчонку, отвезём. Ехали в санях. По дороге они изнасиловали вчетвером лежащего в жару шестилетнего ребёнка.... А женщина то ли повесилась, то ли повесили.... Не разберёшь уже. У нас и сейчас милиция легко спишет на самоубийство труп со связанными руками. :))))
Это уже конец сороковых, однако, был, если не позже..."
Меня это настолько задело, что я решил и пообещал вернуться к теме. Что и делаю.
Я уже как-то писал здесь на тему судеб репрессированных в годы сталинизма женщин в блоге "Поздно ночью затихнет наш барак после шмона..." : Читаю "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург. Точнее перечитываю. Первый раз - лет 20 назад. Читаю и охреневаю! Не от масштабов репрессий. Не от дикости и бессмысленности происходящего. Не от тяжести испытаний выпавших на долю героини и стойкости, с которым она их вынесла.
Не от количества зла и подлости, которое обнаружилось в нашем народе, давшем миру величайших гуманистов: Пушкина, Достоевского, Толстого...Охреневаю от простой мысли: огромные дивизии сиволапого мужичья (следователи, тюремщики, судьи, конвойные, охрана) при полном вооружении "воевало" с огромной массой ни в чём неповинных, беззащитных женщин! И ничего зазорного в этом не видело! Наоборот - "служило", да ещё с каким удовольствием!
И до сих пор нами это не воспринимается как величайшее позорище всех времён и народов! Похоже, наше общество просто всё ещё не понимает в какой степени моральной деградации оно находится...
http://gidepark.ru/user/3100181043/article/73528
Я не буду обличать сталинизм. Я не буду говорить о миллионах безвинно погибших во время т.н. раскулачиваний, голодоморов и репрессий. Я не буду писать о мучениях, пытках и казнях в застенках НКВД. На эту тему в Интернете несложно найти воспоминания людей, прошедших сквозь ад сталинских лагерей и сумевших выжить. Просто приведу из них несколько эпизодов. Немного. Совсем чуть-чуть. И причём далеко не самых страшных. Казалось бы.
* * *
Лев Разгон. Непридуманное.
В служебной энкавэдэвской иерархии Корабельников занимал весьма ничтожное место. Он был рядовой оперодчик, работал в Оперативном отделе НКВД, начальником которого был Паукер. Это отдел, который занимается слежкой, охраной начальства, арестами, выполнением приговоров. Но, судя по рассказам Корабельникова, он был при малом своем звании — не то младший лейтенант, не то просто лейтенант — человеком доверенным. Теперь я жалею, что не сумел в себе преодолеть ужас и брезгливость и уже через два дня стал скрываться в тюремном аду от Корабельникова, от его рассказов. Но Корабельникова я навсегда запомнил. И сейчас я совершенно отчетливо вижу его круглое и плоское лицо, его прямые, вскидываемые вверх волосы, его похожие на бельма глаза. И слышу его ровный и спокойный голос.
— …Работать, конечно, можно везде. Но у нас надобно иметь сноровку и — знаешь — такое понимание. Я на наружном работал немного, работа малоинтересная, перешел на операции. Ну, вот там надо понимать всю тонкость. Я когда прихожу на операцию, сразу же срисую себе, что это за народ. На того, кого беру, и не смотрю — его без меня будут колоть. А вот я сразу же берусь за всю ораву в его квартире. И сразу же соображаю, кто ему — арестованному — кто есть. За кого он — за мать, или за жену, или за сына, дочь — за кого он больше боится, кого больше обожает, что ли… И берусь за того… Ох, берусь так, что голубчика на Лубянку привозят уже готовенького — только оформляй… Делаю обыск и по глазам все узнаю — где что искать или что им всего дороже. И не нужно это, конечно, всякая там ерунда — кукла какая от помершей девочки или что… Но сразу же понимаю, как что брать, чтобы их всех перевернуло! Знаешь, в ногах валялись, на все готовы были… И бабы такие из себя красивые да гордые готовые тебе сапоги лизать, могу любую из них тут же… Конечно — ни-ни… Невозможно. Но могу!.. Паукер на этот счет был строг, я же себе не враг. Некоторые из наших так, незаметно от других ребят, дадут свой телефончик и потом пользуются. Самого-то уже отвезли в Лефортово и в расход списали, а его баба или дочка, скажем, ездят куда им скажут, дают со всем усердием, верят, что поможет, выпустят ихнего… Но это дело рисковое, я на это никогда не шел, начальство всегда во мне было уверено: ни на шаг ничего не нарушу, все сделаю как надо! Мне их трахать и не надобно, мне достаточно знать, что могу, что захочу я — все с ними могу делать!..
Сам Волович меня заметил, иногда самолично вызывал и давал распоряжения такие, которые не мог доверить какому-нибудь пентюху.
И было, было всякое, занятное было, да…
— Государственное?
— И государственные дела были, ответственные. И другие. Ну, ты же знаешь, все эти начальники люди-человеки, всех тянет на такое сладенькое, что не позволено. Это меня они в клочья измочалят, если я при обыске что-нибудь там сопру или отведу девочку в другую комнату для личного обыска… А у самих есть такие, понимаешь, дела, ух, только держись! И в делах государственных, и в своих — всегда нужны верные люди. Я всегда был верным!
* * *
…В сорок втором году в лагерь начали поступать целые партии детей. История их была коротка, ясна и страшна. Все они были осуждены на пять лет за нарушение закона военного времени: «О самовольном уходе с работы на предприятиях военной промышленности». Это были те самые «дорогие мои мальчишки» и девчонки 14-15 лет, которые заменили у станков отцов и братьев, ушедших на фронт.
Про этих, работавших по десять часов, стоя на ящиках — они не доставали до станка, — написано много трогательного и умиленного. И все написанное было правдой.
Не было только написано о том, что происходило, когда — в силу обстоятельств военного времени — предприятие куда-нибудь эвакуировалось. Конечно, вместе с «рабсилой». Хорошо еще, если на этом же заводе работала мать, сестра, кто-нибудь из родных… Ну, а если мать была ткачихой, а ее девочка точила снаряды?.. На новом месте было холодно, голодно, неустроенно и страшно. Многие дети и подростки не выдерживали этого и, поддавшись естественному инстинкту, сбегали к «маме». И тогда их арестовывали, сажали в тюрьму, судили, давали пять лет и отправляли в лагерь.
Пройдя через оглушающий конвейер ареста, обыска, тюрьмы, следствия, суда, этапа — эти мальчики и девочки прибывали в наши места уже утратившими от голода, от ужаса с ними происшедшего всякую сопротивляемость. Они попали в ад, и в этом аду жались к тем, кто им казался более сильным. Этими сильными были, конечно, блатари и блатарки.
На «свеженьких» накидывалась вся лагерная кодла. Бандитки продавали девочек шоферам, нарядчикам, комендантам. За пайку, за банку консервов, а то и за самое ценное — глоток водки. А перед тем как продать девочку — ощупывали ее как куру: за девственниц можно было брать больше. Мальчики становились «шестерками» у паханов, у наиболее сильных, более обеспеченных. Они были слугами, бессловесными рабами, холуями, шутами, наложниками, всем, кем угодно. Любой блатарь, приобретя за пайку такого мальчишку, мог его бить, морить голодом, отнимать все, что хочет, вымещать на нем все беды своей неудачливой жизни.
Я был уже «вольным», когда однажды летом пришел на командировку, где врачом был Александр Кузьмич Зотов, успевший освободиться, получить новый срок и снова попасть на одну из командировок нашего лагпункта.
Кузьмич был на приеме, натренированный санитар принес мне в кабинку санчасти привилегированный больничный обед. Есть я не хотел, но и обед было бы глупо отсылать назад на кухню. Опустелый лагерный двор подметала какая-то белокурая девчушка, совсем девочка. Было что-то деревенски-уютное в этой девочке, в ее нехитрой работе.
Я позвал ее. Спросил, что она делает на командировке. Ответила: на ошкуровке занозила палец, он распух, его резали, она уже несколько дней освобождена… Я сказал ей:
— Садись к столу и ешь.
Ела она тихо и аккуратно, было в ней еще много ощутимо домашнего, воспитанного семьей. И была она привлекательна этой домашней тихостью, чистотой выцветшего, застиранного платьица из лагерной бумазеи. Мне почему-то казалось, что моя Наташка должна быть такой, хотя эта лагерная девочка была совсем светленькая, а моя дочь имела каштановые волосы уже десяти дней от роду…
Девочка поела, аккуратно сложила на деревянный поднос посуду. Потом подняла платье, стянула с себя трусы и, держа их в руке, повернула ко мне неулыбчивое свое лицо.
— Мне лечь или как, — спросила она.
А потом, не поняв, а затем испугавшись того, что со мной происходит, так же — без улыбки — оправдывающе сказала:
— Меня ведь без этого не кормят…
И убежала. Конечно, я представлял собой пугающее и непривлекательное зрелище, если и теперь, через тридцать с лишним лет, я начинаю плакать каждый раз, когда вспоминаю эту девочку, её нахмуренное лицо, усталые и покорные глаза…
* * *
Кирилл Иванов. Это было на "великих стройках".
В каждом лагере, где есть заключённые женщины, всегда имеются совершенно неприкрытые дома терпимости. Наложниц имеют все - от начальника лагеря до последнего конвоира. Отбор начинается с момента поступления их в лагерь. Поступившие с этапа женщины проходят медицинский осмотр, причём врач под предлогом определения беременности выявляет девушек, которые затем берутся на учёт и поступают частично как "лакомство" для высшего начальства лагеря или частично как "лакомство" сохраняются до приезда более высокого начальства из центра. Отобранных женщин хорошо кормят, освобождают от всех работ, одевают в дорогие платья.
Большинство миловидных женщин, попавших в лагерь, неизбежно гибнут в грязи этого лагерного разврата, если у них не хватает силы воли покончить свою жизнь самоубийством. И никто, никакая сила не спасёт эту женщину от чёрной грязи невыразимого растления души и тела. Если попавшая в лагерь женщина откажется от первого предложения, она по самому пустяковому предлогу будет избита уголовницами до потери сознания.
Если теперь она с лицом, покрытым синяками и кровоподтёками, с вырванными волосами всё же не даст согласия идти в наложницы, то она немедленно будет отправлена в карцер, где её неделями будут морить голодом, и если и здесь она не будет сломлена, её переведут в штрафной лагерь, где она для острастки остальным женщинам будет "пущена под трамвай", - подвергнута массовому изнасилованию..."
И т.д.
Не самые страшные случаи - не правда ли?
У Солженицина, Шаламова и др. описываются вещи куда похуже. А это, если следовать логике моих оппонентов, вообще по сути ни о чём - ведь всё почти по согласию, не так ли?
Более того: если следовать их логике глубже, то этого вообще не было, поскольку дедушка не рассказывал! Это всё ОБС - одна бабка сказала!
А к чему эта статья? Да всё к тому же: она не о людях сталинских времён. О - нас.
