Песня о Великом русском народе. Слова народов Кавказа

Так получилось, что московские погромы я наблюдала с Кавказа. С того самого, о котором было сказано так много экспрессивных и нецензурных слов «нашими мальчиками».

Слова эти, вздернутые в нацистском приветствии руки на фоне Кремля могли заприметить все, у кого был телевизор и интернет. Я же тем временем ездила по аулам Карачаево-Черкессии, интернета там не было, а когда я возвращалась в гостиницу, больше напоминающую дом свиданий, то телевизор показывал уже только порнографию. Почему-то в России большинство гостиниц сделано так— от Москвы до окраин, и никто в упор не замечает этой нашей культурной постсоветской общности…

Если кто не помнит, Карачаево-Черкессия— это часть России. Тут есть Домбай и Теберда, а так же вода «Архыз». Наши родители ходили тут в походы по совершенно безопасным горам и пели под гитару про «лыжи у печки стоят» и про «старый Домбай». В новое время от этой республики баллотировался Борис Березовский, ни дня здесь не живший. Новодельное казачество тут прокричало ему «любо», насмеявшись над былыми муками настоящих казаков.

Многокилометровый забор с вышками, похожий на образцовую тюрьму, отделяет Карачаево-Черкессию от тепличного хозяйства, принадлежащего Москве. Хозяйство это, по мнению местных жителей, ни копейки не отчисляет в бюджет республики, зато принимает их на работу, за что ему местные жители бесконечно благодарны— безработица в республике с 1991 года достигла цифр, о которых лучше помалкивать. Помидоры и огурцы, которые ест зимой новая русская буржуазия, выращивают для них вот тут, на Кавказе.

Я ездила по аулам, которые в советское время были совхозами-миллионерами. Все здесь было устроено трудом этих людей, с размахом и вкусом. Теперь здесь люди стесняются, что едва смогли залатать крышу на доме культуры, который по масштабам не уступал Дворцу съездов в Кремле. И огорчаются, что опять к зиме не удалось вставить стекла…

Они еще помнят времена, когда они не были жалкими бюджетниками и нахлебниками— они гордились, что кормят множество народа. Теперь в Карачаево-Черкессии по загадочной причине минимальная зарплата почти в два раза меньше, чем в других местах. И люди здесь только разводят руками и удивляются.

В ногайском селении Эркен Шахар я разговорилась со священником Геннадием Малютиным. Он родился на Дальнем Востоке, но с двух лет живет тут. Случайно выяснилось, что храм небольшой православной общине помогал строить местный народ— ногайцы. И его построили.

И теперь мусульмане ногайцы гордятся тем, что это единственный аул на Кавказе, где есть свой православный храм. А еще местные предприниматели и местные власти попросили отца Геннадия окормлять приходы еще в двух поселках. Храмов там пока нет, но русские люди есть, и вот для приходов предприниматели-мусульмане выделили здания, полностью их содержат, оплачивают все бытовые нужды. На двух русских кладбищах построили две часовни— три директора разных предприятий жертвовали деньги.

Русский священник подчеркнул, что помощь ему оказывают мусульмане.

А я вспоминала рассказы разных веков, как русские бежали к ногайцам спасаться от причуд государства своего.

Здесь, в Карачаево-Черкессии говорят о русских так: «Великий русский народ». Вовсе не для того, чтобы подольститься или понравиться. Ведь дальше они говорят вот что: «Великий русский народ уезжает. Закрылись заводы, фабрики, институты. Все закрылось, где мог работать народ. Русские принесли образование, школу. Русским нужны свершения. А больше свершений нет. Нам проще приспособиться к переменам— растишь бычка, продашь, получишь 30 000 рублей, нового бычка растишь. Великий русский народ так жить не хочет. Русскому народу нужен масштаб. А тут— бычок. Вот и уезжают».

Позади меня сидят настоящие русские бабки, суровые и улыбчивые, которые то и дело комментируют все эти речи так: «Конечно, они хотели, чтобы русские за них все делали. Теперь в батраки чтобы к ним шли. Ишь, какие шустрые. И паи наши скупают, и землю прибирают к рукам. Сами-то как соберутся, как начнут по-своему разговаривать. А если это в суде? А если это в налоговой? Слушай их больше».

А в ответ говорится вот что: «Это плохо, что русские уезжают. Там где русские люди живут, межнациональные отношение сглаживаются».

Жаль, что оболваненный молодняк на Манежной никогда не побывает в Карачаево-Черкессии или в Дагестане.

И никогда не узнает, что они— не постыдное безродное городское отребье, а Великий русский народ. Думаю, что уже у них нет шанса услышать это от кого-то, кроме тех, кто осваивает бюджеты на организацию «стихийного всплеска народного гнева».

Никто тут за все дни из деликатности не начинал разговоров про то, что творится в Москве, пока я сама не завела об этом речь.

Всем как-то стыдно было говорить— да и о чем говорить? И мне, и карачаевцам, и черкесам, и ногайцам, и абазинам, и русским звонили из Москвы и подробно рассказывали. Мы не верили и убеждали друг друга, что быть такого не может.

Разговор завязался с молодыми лидерами пяти национальных движений. Молодые ребята, студенты. Они еще совсем недавно были весьма воодушевлены разными идеями национального самоопределения— в этой республике этих идей море. И здесь тоже, как и в Москве, осваиваются бюджеты на поднятие «национального духа» и пересмотр истории.

Весной один мудрый человек посоветовал этим ребятам съездить в Абхазию и посмотреть на грузинские села, чтобы понять, как далеко может завести кавказские народы подъем национального духа. Они съездили. Побродили вдоль сожженных грузинских домов и впечатлились этим настолько, что немедленно заключили союз друг с другом и решили всеми силами противостоять распаду. Но беспокойство их не утихло. Они собрали своих товарищей и проехали вместе по всему Кавказу. И еще больше впечатлились тем, до чего может довести бездумная политика

И вот теперь, после разговоров о московских событиях, эти ребята призадумались. Один из них сказал: «Россия— это символ справедливости, демократии и равенства. Если Россия больше не хочет этого, если она больше не хочет нас, не хочет больше быть с Кавказом, то Россия будет здесь, на Кавказе».

Он говорил это очень серьезно. И другие его товарищи понимали, о чем он говорит. А я с горечью думала, поймет ли хоть что-то «Россия для русских»?

Тут, на Кавказе, трудная жизнь. Она тоже кажется им жуткой карикатурой на жизнь правильную. Но тут есть еще, как в старообрядческих селах, некие основы бытия, нерушимые и крепкие. Из того, что бросается в глаза: нет мата, нет бытовой грубости, нет пьяных, детей и стариков не сдают в приюты. Все детские и стариковские дома полны русскими брошенными людьми. И местные люди понять не могут, как это дети уезжают и бросают родителей. Вот не укладывается у них это в голове.

Несколько недель назад в одно и то же время в республике попытались сжечь два православных храма и баптистский молельный дом. Это событие привело к мгновенной мобилизации общества. Я спросила, почему. Мне объяснили, что это позор, и пойти на это решились бы только чужие.

«Что мы могли без русского народа? Благодаря ему мы вышли к мировой культуре, мы начали учиться на родном языке. Мы должны низко поклониться русскому народу»,— так говорят старики.

Когда я уезжала, все по очереди сказали мне одно и то же— карачаевцы, черкесы, абазины, русские и ногайцы: «Может, не стоит пока ехать-то, может лучше тут переждать погромы-то?»

И вот я в столице русского народа. В воздухе стоит привычная смесь перегара, сигаретного дыма и мата— так разговаривают девушки, женщины, мамаши с сигареткой в одной руке и дитем в другой. Так шутят и так бранятся здесь, в Москве для москвичей. Посреди вокзала на каменном полу лежит пьяная полураздетая женщина. Она что-то бубнит и клянет почем зря весь белый свет. Ее обходят, не замечая, как элемент интерьера. Она и есть непременный элемент Москвы для москвичей.

Мои умные товарищи ходят запечатлевать новые элементы— детали хорошо стилизованного под стихийность уголовного путча. Потом долго и красиво рассуждают о национальном вопросе, гамельнском крысолове и о том, как нам обустроить Россию, желательно поближе к Европе и европейским ценностям.

Никто из них пока что не понял, что Москва для русских их многолетними стараниями превратилась в город террора. Не того специально аранжированного терроризма, которым нас пытаются запугать, а настоящего масштабного террора. Мы увидели лишь пробу пера.