Последняя радость... Андрей Растворцев

Андрей Растворцев

                                                            
     Старухи обнялись, расцеловались. Затем, отвернув в сторону лица, будто пытаясь смахнуть слезу, рукавом отёрли губы, с мыслью: «Чтоб, ты провалилась, ведьма старая!».
     Жизнь они прожили большую, и были в этой жизни то лучшими подругами, то заклятыми недругами – периодами. Жизнь одной из них прошла перед глазами другой, и знали они друг о дружке больше, чем мужья их и дети. Правда, последние лет восемь они не виделись: Никитична жила у дочери, в городе. И только нынешней осенью приехала в гости к снохе. 
     Как бы они не относились сейчас друг к другу, новостей накопилось за время разлуки много, и страсть как хотелось ими поделиться. А с кем, если не с бывшей лучшей подругой?
     И, на правах хозяйки, Евдокия Фёдоровна зазвала Никитичну к себе.
- Господи, Никитишна, что ж мы посередь улицы-то, пойдём в избу, посидим в холодке, поговорим, рюмочку казёночки выпьем. Не думай, не думай даже – пойдём.
     А Никитична и не думала упираться – ей тоже поговорить хотелось, да и, сказать честно, рада она была встрече – мало уж в селе осталось тех, кто помнил её.  
Пока шли до Евдохиного дома, Евдокия каждому встречному кланялась и рассказывала, что вот, мол, подруга её закадычная в гости приехала, нашенская. 
- Ну, как не помните? – Никитишна, Ивана Зареченского жена, ну за пекарней-то они жили.      Вот-вот, она самая и есть. 
А кто и сам останавливался, спросить – не Никитична ли? А, узнавая - охали, обнимали, да всё про жизнь расспрашивали и о своей рассказывали.
     Так что больше стояли да разговаривали, чем шли к Евдохиному дому. Для старух ведь свежие уши – бальзам на душу. А тут – своя; и того помнит, и этого.
Те, кто когда-то хорошо знал Никитичну, забыв о своих делах (да и какие у старух дела посередь дня) тоже засобирались в гости к Евдокии. 
     По пути зашли в магазин, бутылочку для разговора прикупили, да хлеба свежего, поджаристого, карамелек к чаю.
     Выйти из магазина тоже просто так не удалось – бабы из очереди, узнав Никитичну, долго её не отпускали, каждый, перебивая друг друга, пытался рассказать о своём. 
Так что, с разговорами да нежданными встречами, только часа через два, добрались до Евдохиной избы компанией из пяти старух.
     Гуртом-то и решили – чего в избе-то сидеть, айда в летнюю кухоньку, там и посвежее и посвободнее.
     Евдокия подсуетилась – нажарила яишни из двух десятков яиц, на сале, помидоров в миску  накрошила, заправила маслицем постным, расплескала водочку по стаканам да чайным чашкам – рюмок-то в доме сто лет уж не водилось. А, может, где и завалялись - да где ж их сейчас искать-то?
     Крутясь между столом и печью (газовой, как ни как цивилизация), Евдокия причитала:
- Знала б, Никитишна, что встретимся, разишь так бы тебя принимала? - не обессудь уж, что на скорую-то руку. Хорошо нонче в огороде всё уродилось, сейчас и картоху поставлю – быстро сготовится. Картоха-то у меня хорошая, рассыпчатая. Да уж ждать-то пока сварится - не будем, давайте, бабоньки за встречу-то по глоточку выпьем. Когда ещё свидимся.  Не Никитишна б – иди нас собери…
     Старухи, согласно закивав головами, выпили.  
На Руси обычное дело – бабы живут дольше мужиков. Вот и здесь, среди собравшихся, только одна при муже жила, остальные вдовые. Так, что отчитываться: где была да с кем пила - не перед кем. Можно и посидеть подольше…
- Ох, забыла! Ты, Никитишна, чай-то с молоком пьёшь, али как? А то у меня в подполе-то молоко вечерней дойки. Жирное. Сливок там с четверть банки. Корова-то моя, Ночка, да ить ты помнить её должна, она ещё при тебе у меня была, богато доится. Или в городе чай без заправки пьют? Да и какое в городе молоко-то – вода.
- Вода, вода - Никитична согласно поддакнула: - Молоко выпьешь, а стакан мыть не надо – чистый, даже на стеночках ничего не задерживается.
     Старухи загомонили враз, что в городе пищи здоровой вообще нет – химия одна, даже колбаса мясом не пахнет, а уж воду, так вообще пить не возможно – хлоркой воняет, аж глаза щиплет. А в помидорах да огурцах одне нитраты, да и в арбузах и дынях тоже. Пища-то здоровая только в деревнях и осталась – дак мы ить навозом удобряем, ни одной коровьей лепешке пропасть не даём – всё в дело, оттого и продукт, как его сейчас называют-то? Во-во – экологически чистый. Да и коровы наши на чистых лугах пасутся, а в городе-то всё больше вдоль дорог, среди газу от машин – так какое ж там молоко – бензин гольный. Нет – в деревне-то оно, как ни крути – лучше. Плюнула б ты, Никитична на тот город да обратно бы и перебиралась, что тебя там, в городе, на верхнем этаже, держит?  Скука ж, небось? Дети взрослые, внуки тоже. Жила бы здесь, в деревне, и их бы чаще, чем в городе видала – внукам-то ведь воздух чистый пользительней, они всё лето здесь бы кувыркались, гольянов ловили, на Фаланге купались, по грибы-ягоды бегали.  Понятное дело, старухи понимали, никуда уже Никитична из города не поедет, что она в этой глуши забыла? Хоть в гости заехала  и то ладно.
     Налили ещё по одной: «Ну, за встречу!».
- Дак, вроде уж пили за встречу-то?
- Ничего, за встречу и ещё раз можно.
     Выпили. Заскребли, кто ложкой, кто вилкой по сковороде с яишней. 
     Евдокия кинулась к плите, посмотреть – как там картоха? 
- Доходит. В этом годе картоха хорошая, разваристая. А то в позапрошлом-то годе уродилась черте какая – варишь, варишь, а всё одно, как камень голыш. И на вкус мыло мылом. Это Ванька Шурупов, по знакомству, мне новый сорт подогнал.

Ты, говорит, тётка Евдоха, теперь беды с картохой знать не будешь. Как же – не будешь! У меня даже Ночка и свиньи эту гадость есть отказывались. А уж на что твари не привередливые. Хорошо хоть весной, по дешевке, цыганам остатки продала, выгоду поимела. А уж на семена у Чуньжуинихи взяла. У той завсегда картоха знатная. Китайцы-то из любой гадости конфетку сделают, вот уж кто ни одной гавёшке пропасть не даст.
- Да какой с Чуньжуинихи китаец? Это муж ейный – китаец, а сама-то она – русачка! 
     Это за подругу вступилась Зыряниха. Мужа её, лет уж как двадцать назад, после аварии Чуньжуиниха какими-то китайскими отварами на ноги поставила. Вот с тех пор и стали подругами - не разлей вода. 
     Чуньжуиниху Никитична очень хорошо помнила - маленькая, чёрненькая, лицом, как яблоко печёная -  и вправду, иди, разберись: русская - китаянка? Тоже одно время дружились. А уж с Зырянихой когда-то соседями были.
- Как она?
- Чуньжуиниха-то? Да что ей будет! Сносу ей нет, бегает, как будто ей не семьдесят пять, а двадцать. Да что вы всё – Чуньжуиниха, Чуньжуиниха! Никитишна, ты Стаховских-то помнишь?
     Вот-вот, на углу жили. Так старый-то руки на себя наложил. Как это, с какого ляду? С молодухой на старости лет связался, а жена прознала. Разговоры пошли. Ну, она его из дому-то и турнула, а молодуха не приняла. Как тайком любиться – нате, пожалуйста, а как жить – кому ты старый нужен! Вот он пометался, пометался, к старым-то казармам, что на седьмом километре, ушёл да там и удавился. А мужик-то хороший был. Уж молодуху-то бабы понужали-понужали, а той – хоть плюй в глаза, всё божья роса! Да и жена хороша – ну какой мужик на сторону-то не бегал? Что ж, нам всем их из дому-то гнать надо было?    Ну, побегал бы, всё одно домой бы вернулся. Уж на что мой-то, кобель хромой, погуливал, а повинится – я завсегда его обратно принимала. Как же без мужика-то детей растить? - Мария Осиповна махнула рукой.
- Нам, бабам хрен угодишь, всё выкобениваемся, а потом локти кусаем...        
     Никитична, и Марию Осиповну, и мужа её, кобеля хромого (ногу ему хлыстом при трелевке перебило), очень хорошо помнила. То, что он гулял по бабам - не то слово, ни одной юбки мимо не пропускал, а Мария всё знала. Но прощала. И другое знала – любил он её.    Просто натура такая – кобель.
- Жив?
- Уж три года, как схоронила. Аккурат через три недели три года и будет. Отбегался.
- Любаш, не поленись, воду с картохи слей да давай её к столу, готова уже - разливая водку по посудинам, обронила Евдокия. 
     Воспоминания об ушедших навсегда мужиках как-то настроил старух на минорный лад.
- Помянем, бабоньки, мужиков наших, где ещё таких найдёшь-то…
Не чокаясь, выпили. Закусили рассыпчатой картошкой да помидорами. 
     После выпитого опять повеселели, разговор распалился с новой силой. Заговорили все разом, перебивая друг друга. Сыпались знакомые и не знакомые для Никитичны фамилии и имена – кто женился, кто спился, кто уехал, кто вернулся, кто развёлся, кто машину купил, у кого, где дети живут. Уже никого не интересовало, слушает их Никитична, не слушает - они просто говорили. Намолчавшись среди детей и внуков, которым было абсолютно наплевать, как и чем живёт их мать и бабушка, они сейчас просто выговаривались, и смеялись и плакали.
     Им сейчас было очень хорошо. Свежий человек всколыхнул в их душах такие воспоминания, а которых они сами уже забывать начали. Они припоминали друг другу старые обиды, кто-то (Мария Осиповна Зырянихе) устроил небольшую сцену ревности, припомнив, как её кобель за Зырянихой ухлёстывал, а ведь та ему взаимностью отвечала, ведьма криворотая. Вспоминали непосильную свою работу на лесосеке, да на лесопилке, болезни давно выросших детей, первые свои любови, и кто, кому, когда отдался – похихикивая, как нашкодившие девочки. Сейчас им было не семьдесят, а уж тем более не восемьдесят, в самом худшем случае тридцать.
     Приговорив казёночку, выпили по чуть-чуть самогону. Тут и наступило время песен.
Чистыми, не по годам, голосами пели они песни своей молодости, почти не путая слов.
А между песнями опять неслось: «Помнишь?»…
     Часу в десятом, за Марией Осиповной внучка прибежала.
 - Тёть, Евдоха, бабушка не у вас?
 - У нас, у нас.
 - Мамка волнуется, просит, чтобы домой шла.
 - Чёй-то она разволновалась, маманя-то твоя? Кому нужна её старая рухлядь? 
     Но углядев, что у девочки разом набухли глаза, извинительно пробурчала:
- Шучу я, шучу, не дуй губы-то. Скажи бабка в гостях – скоро будет.
- Тёть, Евдоха, давайте я её домой провожу, а то, как она по темну-то одна пойдёт? 
Видя, что внучка Осиповны не уходит, стали собираться и остальные старухи.
- Спасибо, Евдокия, за угощение. За хлеб, за соль. Сто лет так хорошо не сидели. А на улице и впрямь, тёмно уж, пойдём мы потихонечку.
Зыряниха, обернувшись к Никитичне, спросила: «Надолго приехала-то?».
- Да на недельку. Двенадцатого уж уезжать…
- На недельку – это хорошо, Ты завтрева приходи ко мне. Чуньжуиниху позову, зайдёт. Да и вы бабоньки забегайте. Не договорили мы ить сегодня, а то Бог его знает – увидимся ли ещё…?
     А тут и за Никитичной сватья с мужем зашли – потеряли гостью-то. Спасибо люди подсказали, что у Евдохи старухи песни горланят.
Да и хорошо, что зашли – цивилизация цивилизацией, а как не было фонарей в деревне, так и нет. 
     Прощались шумно, долго, с обниманиями, кое-кто и слезу пустил. Расходясь по улицам, перекликивались. Долго было слышно как пела Зыряниха… 
     Шла Никитична по тёмному селу, по родной когда-то улице под руку со сватьей, шла и тихо улыбалась – господи, хорошо-то как. Какой день! Какие у неё всё-таки хорошие подруги...   
     С Чуньжуинихой Никитична встретилась на похоронах Зырянихи.  Клавдия Степановна умерла во сне, после посиделок. Спела, значит, напоследок, уснула и не проснулась... 
     Счастливая…