Товарищи по жене - уже родственники...

Нетрадиционные формы брака в традиции аборигенов Дальнего востока




Для нашего Дальнего Востока характерно многообразие культур — и в прошлом дальневосточные коренные народы, расселившиеся от Чукотки до Сахалина, отличались разнообразием и в формах брака, выходя далеко за привычные нам рамки парной семьи. Чукотские «товарищества по жене» и бесчисленные «мужья» сахалинских нивхов могут смутить даже самых толерантных детей XXI века. Специально для DV историк Алексей Волынец расскажет об этих поразительных особенностях дальневосточной культуры, морали и истории.



В самом начале 1793 года в Петербург из Гижигинского острога, располагавшегося у северных берегов Охотского моря, прибыл казачий сотник Иван Кобелев. Этот родившийся на берегах реки Анадырь потомок русских первопроходцев стал первым человеком, кто в столице Российской империи произнёс несколько фраз на «лыгъоравэтльэн йилыйил» — языке чукчей.
В Петербурге хорошо помнили, как всего четверть века назад получали с противоположного конца огромной империи дурные вести о боях с непокорными чукчами. Поэтому немало пожившему на Чукотке казаку Ивану Кобелеву было о чём рассказать императрице Екатерине II.
Казачий сотник Кобелев стал первым из русских, кто по своей воле прожил несколько лет среди аборигенов Чукотки, хорошо изучив их язык, нравы и быт. Впрочем, русский казак по имени Иван был изначально не чужд чукчам, он считался их дальним родичем.
В юности Иван Кобелев поучаствовал в нескольких военных походах против «немирных чукоч». Он фактически стал первым русским дипломатом среди чукчей, уговаривая их «тойонов»-вождей принять русское подданство и вместо бесперспективной войны выгодно торговать с Россией.
За исследования на Чукотке царица Екатерина II наградила Ивана Кобелева офицерским чином и особой золотой медалью — с портретом самой императрицы.
Но помимо научного и политического значения путешествий Кобелева на царицу явно произвели впечатление его рассказы об особенностях семейной жизни на Чукотке. Казачий сотник стал первым очевидцем, кто лично наблюдал и подробно описал существовавший у местных аборигенов групповой брак: «Как оленные, равно пешие чюхчи между собою по согласию жёнами меняются… Которые сластолюбивы, меняются с пятнадцатью человеками и в том между собою никакого зазрения не имеют…»



Можно только гадать, какое впечатление произвёл такой рассказ на Екатерину II. Стареющая царица сама отличалась вольными нравами, легко меняя юных фаворитов, так что особенности чукотского брака наверняка позабавили её. Описанный же Кобелевым феномен группового брака позднее не раз наблюдали путешественники и этнографы, дав ему название — «товарищество по жене».
Такую необычную семейную форму породили суровые условия первобытной жизни кочевников Крайнего Севера.
Вот как её описал Карл Мерк, немецкий врач на русской службе, участвовавший в экспедициях на Чукотку и Камчатку в конце XVIII века: «Мужья договариваются, чтобы таким способом укрепить свою дружбу, спрашивают согласия жён, которые редко отклоняют такую просьбу... Обмен жёнами чукчи обычно ограничивают лишь одним или двумя друзьями, нередки, однако, примеры, когда такого рода близкие отношения поддерживаются со многими…»
Сторонним наблюдателям этот обычай первоначально казался мужским произволом или банальным развратом, но даже они отмечали, что в таком групповом браке чукотские женщины отнюдь не были бесправным объектом.
Первым наиболее полно описал «товарищество по жене» Владимир Богораз, в конце XIX столетия сосланный за революционную деятельность на берега Колымы. Прожив десять лет на современной границе Якутии и Чукотки, он внимательно изучил жизнь северных кочевников Дальнего Востока, в том числе чукотский «обычай группового брака».
«В брачную группу входят иногда до десяти супружеских пар, — пишет Владимир Богораз. <…> Каждый из «товарищей по жене» имеет право на жён всех других «товарищей по жене», но пользуется этим правом лишь тогда, когда он приезжает на стойбище к такому товарищу. Тогда хозяин уступает ему своё место в спальном пологе. Он старается уйти на эту ночь из дому, например, идёт к стаду. После такого посещения хозяин начинает обычно подыскивать причины для поездки на стойбище «товарища по жене», чтобы, в свою очередь, воспользоваться своим правом…»
Однако чукотское «товарищество» отнюдь не сводилось лишь к обмену половыми партнёрами. В условиях Крайнего Севера коллективный «брачный союз» превращался в серьёзнейший фактор выживания. «Семья, не входящая в такой союз, — объясняет Богораз, — не имеет ни друзей, ни доброжелателей, ни покровителей в случае нужды. Члены брачной группы стоят друг к другу ближе, чем даже родственники…»



Именно родственники, наряду со стадами оленей, являлись главной ценностью для первобытных обитателей Чукотки. «Одинокий человек, не имеющий родственников, всегда бывает унылым», «Быть родственником хорошему человеку стоит не меньше, чем унаследовать богатство» — приводят этнографы чукотские присказки и пословицы.
Показательно, что при создании такого «товарищества по жене» аборигены Чукотки применяли те же свадебные обряды, что и при создании обычной парной семьи. Поэтому «товарищи по жене» у чукчей считались самыми близкими родичами. Например, в их традициях обычай кровной мести был обязателен к исполнению только для родных и двоюродных братьев, отцов и сыновей. Но также он был обязателен для всех мужчин, состоявших в одном «брачном союзе», — за смерть «товарища по жене» они обязаны были мстить точно так же, как за кровного брата, отца или сына.
Люди, вступившие в «товарищество», обязаны были оказывать друг другу любую необходимую помощь и поддержку, а все дети, родившиеся в таком «брачном союзе», считались родными братьями и сёстрами и не могли вступать между собой в брак. «Товарищами по жене» обычно становились хорошо знакомые люди, соседи и родственники — чаще всего двоюродные и троюродные братья. При этом родные братья, напротив, никогда не вступали в такой «брачный союз» — согласно первобытной морали аборигенов Чукотки, они и так уже были кровными родственниками и такой союз им ничего дополнительно не давал.
«Товарищами по жене» преимущественно были люди одного поколения. Разница в возрасте в групповом браке не поощрялась.
Русскими «старожилами» Колымы и Чукотки, исповедовавшими строгое православие, такой групповой брак изначально воспринимался как разврат. Но более века выживая в дальневосточном Заполярье оторванными от остальной России и бок о бок с чукчами, русские «старожилы» невольно восприняли и этот противоречащий христианской морали обычай. «Все русские женщины, вышедшие замуж за чукоч и живущие на тундре, — писал 120 лет назад Богораз, — должны, конечно, подчиняться правилам группового брака. Одна из этих женщин, пожилая вдова, с гордостью сообщила мне: «Мой муж никогда не отдавал меня обыкновенным людям, только самым лучшим», — и она перечисляла очень много имён…»
«Многие русские семьи состоят в таком же родстве с чукчами, — продолжает Богораз, — но только одни лишь чукчи смотрят на это родство как на групповой брак. Русские же, напротив, склонны видеть в этом лишь лёгкое поведение женщин, желающих дёшево получить убитых оленей…»



Отсутствие у многих обитателей Крайнего Севера привычной европейцам ревности удивляло многих очевидцев. Проживший десять лет рядом с чукчами Владимир Богораз утверждал, что «знал только одну семью, которая жила на тундре и не вступала в брачный союз». Это была семья русского «старожила», родившегося на берегах Колымы, говорившего по-чукотски и жившего по чукотским обычаям. Он даже женился на чукотской женщине, но у него не было «товарищей по жене». Как сам он объяснял Владимиру Богоразу: «У меня ревнивое сердце — лучше уж я буду один, без товарищей по жене…»
Впервые с подобным отсутствием ревности и иным восприятием половых контактов русские столкнулись на Чукотке ещё в начале XVIII столетия, во время походов против её воинственных аборигенов. Чукчи тогда выделялись среди иных народов Дальнего Востока небывалой боеспособностью и размахом грабительских набегов. В 1742 году командовавший походами против «немирных чукоч» якутский воевода Дмитрий Павлуцкий, понимая всю сложность войны с таким противником, принял ряд мер, исходя из привычной русским людям психологии.
В частности, он запретил своим солдатам и казакам любые половые контакты с пленными чукотскими женщинами. Павлуцкий учитывал привычный ему европейский менталитет: всякого противника ожесточает и заставляет упорнее сражаться любое посягательство на его женщин.
В том походе русские солдаты и казаки захватили немало чукотских пленниц. Однако женщины первобытной Чукотки веками жили в условиях постоянных набегов и межродовых столкновений — в их первобытном сознании война с людьми ничем не отличалась от охоты на зверей. Они явно воспринимали борьбу русской власти с их непокорными мужьями именно как очередную охоту, просто очень большую. Поэтому чукотские пленницы, в соответствии с привычными им традициями, были совсем не прочь отдаться своим пленителям как более удачливым охотникам.
В итоге строгий приказ воеводы Павлуцкого не насиловать и не вступать ни в какие близкие контакты с пленницами вызвал их законное возмущение.



Удивительно, но совсем рядом с чуждыми ревности чукчами жили их родичи — коряки, отличавшиеся повышенной эмоциональностью именно в этом плане. Сотрудник Петербургской академии наук Степан Крашенинников, побывав в середине XVIII века на берегах Охотского моря, так описал их нравы: «Оленные коряки пребезмерно ревнивы, так что могут убить жену за одно только подозрение…»
Повышенная ревность кочевых коряков даже породила обычай, противоположный всем иным окрестным народам, — если женщины чукчей, эвенков, якутов, ительменов, юкагиров стремились всячески украсить себя, то женщинам коряков, наоборот, полагалось носить самую неприметную и бедную одежду, в украшениях её должен был видеть только муж.
«Корякские женщины, — пишет Крашенинников, — всеми мерами стараются придать себе безобразия: не моют ни лица, ни рук; волос никогда не чешут; на верху носят платье гнусное, ветхое и залосклое, а под исподом хорошее; ибо и в том у них подозрение, когда женщина ведёт себя почище, а особливо когда надевает сверху новое и незагаженное платье. На что б, говорят коряки, им краситься, когда б не желали они другим казаться хорошими, ибо мужья и без того их любят?..»
Повышенная ревность привела к тому, что в морали коряков считалась оскорблением даже простая похвала красоты их жён и дочерей.

Порою это приводило к трагедиям. Одну из них, произошедшую около 1740 года, описал учёный и путешественник Якоб Линденау, участник научной экспедиции на Камчатку.
«Толмач по имени Иван Лукин хотел жениться на дочери корякского князца Ленгуса, — пишет Линденау. — Отец дал согласие, a дочь собралась креститься. Жених, будучи простаком, идёт после этого к другому коряку и расхваливает там свою невесту, как она хороша собой, да вдобавок ещё повсюду разукрасилась бисером. Эти речи доводят до сведения отца невесты, он принимает их за оскорбление…»
Комплименты красоте дочери, воспринятые корякской моралью как страшное оскорбление, стали поводом для мятежа. Взбешённый «корякский князец» попытался мстить: атаковал русский Ямской острог, расположенный на побережье Охотского моря примерно в 200 верстах к северо-востоку от современного Магадана.
Эта атака из мести кончилась неудачей. Мятежный князь был пойман и как бунтовщик казнён в Охотске в 1742 году. Столь трагически закончился невинный (для всех, кроме коряков) комплимент женской красоте.
Русских первопроходцев удивляли семейными обычаями и аборигены Камчатки — ительмены. Если у других первобытных племён, проживавших между рекой Леной и Тихим океаном, как и у русских, женщина обычно уходила жить в семью мужа, то у «камчадалов» было всё наоборот. «Камчадалы, выдав дочерей своих, редко отпускали их в чужие острожки, напротив того, зятья их должны были к ним переселяться, оставя природное своё место и сродников», — писал прибывший на Камчатку 280 лет назад Степан Крашенинников.
Кардинально от христианской морали отличалось и отношение к девственности. «При браках знаков девства не наблюдают, — с удивлением описывает камчадалов Крашенинников, — а некоторые зятья в порок тёщам своим ставят, когда жён получают девицами…»
Даже в эпоху Просвещения самые образованные европейцы без сомнения считали главой семьи (как, впрочем, и всей жизни) мужчину. Прибывший на Камчатку по заданию Петербургской академии наук Георг Стеллер зафиксировал у ительменов совсем иное: «Ительмены так нежно любят и почитают своих жён, что охотно превращаются в самых покорных их слуг и рабов… Жене предоставлено право всем распоряжаться и хранить всё имеющее какую-либо ценность, муж же является её поваром и батраком; если он в чём-нибудь не потрафит ей, то она отказывает ему в своих ласках и в табаке, и ему приходится вымаливать их у неё настойчивыми просьбами, проявлением особой нежности и разными комплиментами».
«Мужчины, впрочем, вовсе не ревнивы, — продолжает Георг Стеллер, — и втихомолку живут одновременно со множеством женщин и девушек, чего они являются любителями; но всё это, из-за сильной ревности жён, им приходится проделывать очень секретно. В то же время женщины требуют для самих себя полнейшей свободы, сами ищут любви на стороне и в этом отношении ненасытны и настолько славолюбивы, что та из них считается самой счастливой, которая в состоянии назвать наибольшее число любовников…»
Удивительно, но при такой вольности нравов и отношений у ительменов существовало очень строгое разделение мужских и женских работ. И в начале XVIII века, когда русские только осваивали Камчатку, это приводило порой к смешным, а то и трагическим случаям. Поначалу ительмены воспринимали любого русского казака, привычно бравшегося за иголку, чтобы зашить свою рубашку, как… пассивного гомосексуалиста.
Ведь у ительменов шили и чинили одежду исключительно женщины. «Мужчине за то приняться такое бесчестие, что тотчас почтётся за коекчуча», — пишет Степан Крашенинников. «Коекчучами» у аборигенов Камчатки называли носивших женскую одежду мужчин нетрадиционной ориентации. Далёкий от толерантности немец Стеллер пишет прямо: «Русские называют таких педерастов жупанами…»
Вообще-то термин «жупан» происходит от искажённого русскими казаками ительменского слова «шопан» или «шупан» — так обозначался запасной, нижний проход в юрту, которым никогда не пользовались мужчины в обычных случаях. Казаки явно исказили этот эвфемизм аборигенов по созвучию с известным русским словом на букву «ж».
Три века назад нетрадиционная ориентация была достаточно распространена среди аборигенов Камчатки. Георг Стеллер описывает прямо какую-то античную вольность камчатских нравов: «В былые времена у ительменов почти каждый мужчина держал при себе юношу; женщины были этим очень довольны, обходились с такими педерастами наилучшим образом и дружили с ними…»
Брачные странности ительменов не ограничивались только вышеописанным. Русских первопроходцев и европейских путешественников удивлял, например, такой обычай аборигенов Камчатки: овдовевшая женщина не могла просто так второй раз выйти замуж, она считалась «греховной». Снять этот «грех» мог только посторонний мужчина, проведя с ней хотя бы одну ночь.
Только после этого вдова у ительменов считалась готовой для нового брака. Однако мужчины-ительмены, при всей вольности нравов, не спешили спать с вдовами, опасаясь брать на себя их «грехи».
«Бедные вдовы принуждены бывали в прежние годы искать грехоснимателей с великим трудом и убытком, а иногда и вдоветь век свой. Но как казаки на Камчатку наехали, то оная трудность миновала…» — не без юмора описывает Степан Крашенинников эту особенность семейной жизни ительменов.
Русских первопроходцев удивляли и брачные обычаи юкагиров, живших к северо-западу от камчатских ительменов. На фоне «товарищей по жене» у чукчей, запредельной ревности коряков или столь же беспредельной вольности ительменов юкагирские семьи поначалу не казались русским очевидцам какими-то особенными. Но к концу XVIII века власти Российской империи наконец наладили регулярные переписи аборигенов Дальнего Востока — такие переписи были важны для взимания «ясака», драгоценной меховой дани. И вот тут-то и выяснилось, что некоторые юкагирские семьи из поколения в поколение имеют одну особенность — жена заметно старше мужа.
«Князец Козьма Щербаков, 54 года. У него жена Наталья Тимофеева из казачьих дочерей, 61 год. Константин Семенов, 15 лет. У Константина жена Сима Андреева, взятая из Чуванского роду, 19 лет…» — гласят сухие строки «ревизской сказки» 1793 года, то есть государственной переписи «новокрещёных» юкагиров из «Третьего Омолонского рода», кочевавшего к востоку от Колымы.
Юкагиры были самым малочисленным народом на крайнем севере Дальнего Востока, и никто из путешественников или учёных той эпохи не познакомился близко с ними. Поэтому нам неизвестно, как сами юкагиры объясняли такой обычай, почему их жёны были всегда старше мужей. Вероятно, «князцы», то есть старейшины юкагиров, предпочитали женить своих едва подросших сыновей на девушках постарше из других родов, ведь такие жёны могли уже быть полноценными работницами.
Спустя столетие после близкого знакомства с чукчами, в двух тысячах вёрст к югу от Чукотки подданные Российской империи вновь с удивлением обнаружили мощные пережитки группового брака. С нивхами, живущими по обоим берегам Татарского пролива, в устье Амура и на Сахалине, русские впервые стали регулярно общаться только в середине XIX века, после присоединения Приморья и Приамурья к нашей стране.
Первоначально никаких брачных странностей у «гиляков», как изначально звали в Российской империи нивхов, не заметили — это были обычные парные семьи. Первым нечто удивительное обнаружил Лев Штернберг, молодой студент, в 1889 году сосланный на Сахалин за революционную деятельность.
Проведя в сахалинской ссылке почти десять лет, он объехал и изучил весь остров, близко познакомившись с его аборигенами. Собранные им этнографические материалы были настолько интересны и уникальны, что Императорская Санкт-Петербургская академия наук даже ходатайствовала перед царскими властями о досрочном возвращении учёного-революционера из ссылки.
Именно Лев Штернберг первым изучил семейные особенности «гиляков»-нивхов. Ссыльный учёный писал о «полном согласии и нежных отношениях» между супругами. И всё вроде бы обычно, если бы не один нюанс. «Словом, по всем видимостям, мы имеем дело с типом семьи, которую принято называть патриархальной. Но не такова она в действительности. Прежде всего вас поражает странная родственная номенклатура. Целая группа женщин зовёт целую группу мужчин своими мужьями… Точно так же целая группа мужчин зовёт группу женщин своими матерями…»
Прожив несколько лет бок о бок с нивхами, Лев Штернберг с удивлением понял, что у этих аборигенов Сахалина и Приамурья «каждый гиляк имеет супружеские права на жён своих братьев и на сестёр своей жены».
У нивхов существовала целая устная генеалогия, объяснявшая, с кем интимные контакты возможны, а с кем нет, кто входит в группу «пу» (коллективных мужей) для таких-то женщин, а кто нет. Как объяснял Лев Штернберг: «В то время как нарушение супружеской верности с лицом, не входящим в группу «пу», влечёт за собой кровную месть соблазнителю или, в лучшем случае, жестокую дуэль и выкуп, то для лиц разрешённых категорий измена не влечёт никакого возмездия, вызывая только некоторое раздражение, в редких случаях переселение соблазнителя в другую юрту…»
Всего несколькими предложениями Лев Штернберг описывает целые мелодраматические истории, служащие примером группового брака у сахалинских нивхов.
«Неоднократно я наблюдал, — вспоминает учёный, — даже случаи регулярного сожительства братьев с общей женой, и между братьями царило полное согласие. Мой первый учитель гиляцкого языка, гиляк селения Тангиво, Гибелька, самый богатый и самый уважаемый гиляк на всём Сахалине, жил постоянно в одной юрте со своим младшим братом, Плеуном, и ни для кого не были тайной отношения между этим последним и женой старшего брата. Дети её с одинаковой нежностью относились к обоим отцам и пользовались со стороны этих равной нежностью…»
Кстати, жёны для нивхов стоили дорого в прямом смысле этого слова. Один из русских очевидцев, побывавший на Сахалине за два десятилетия до Льва Штернберга, приводит стоимость «калыма» за невесту — для жениха «среднего достатка» он составлял порядка 250 рублей серебром. Внушительная по тем временам сумма — неплохо оплачиваемый фабричный рабочий в столичном Петербурге тогда за год зарабатывал не более 200.
Если русских удивляли «брачные вольности» нивхов, то те, в свою очередь, дивились европейской морали. «“Неужели у вас, у русских, не так? Разве с женой брата жить нельзя?” И получив отрицательный ответ, тоскливо качали головой, говоря: “Однако, это очень худой закон!”, и при этом с недоверием посматривали друг на друга…» — вспоминает Штернберг.