Поэт и редактор

Полубыли: ложь, да в ней намек…

Редактор и поэт

«Редакторы, б…ди, вивисекторы, с-ки! Руки оборвать, первья в ж-пу вставить да и пустить в свободный полет. Пущай полетают!». Неизвестный автор 

Кот в цепях

Все знают теперь историю и о коте на златой цепи, и о русалках, да и о дорожках-избушках на курьих ножках… Но кануло в лету нечто случившееся до нашумевшей когда-то публикации. А предшествовало оной вот что. Ибо во времена те еще не все знали, что Пушкин – наше все и что каждая его строка, междометие и даже многоточие – шедевр, прикосновение к которому есть сущее литературное святотатство. Со всеми вытекающими.  

Во-первых, А.С.П. купил чернила и бумагу, во-вторых, задумался, в-третьих, вспомнил свою няню. Ну и изложил присно памятное, как мог, как, словом, умел. Затем собрал он листы в стопку, пронумеровал, скрепил сургучом и отнес в рекомендованное ему  школьными друзьями издательство.

Через некоторое время посетил он вновь сию литературную пробирную, образно выражаясь, палату, в которой и трудился истово оконечный судия его трудов.

– Извольте-с, Александр… э-эм… – чуть замялся, увидев его внове, уже в качестве подсудного, редактор.

– Сергеевич, с вашего позволения,– отозвался Александр Сергеевич.

– Ну да, конечно, уж прошу простить, много вашей братии бумагомарателей ныне поразвелось. Не в обиду будь сказано, нешто упомнишь всех? Да-с. Вот и сочиненьице ваше, – сказал редактор, разгребая груду рукописей и доставая из нее стопку изрядно помятых и исчирканных листов. – В целом, конечно, занятно. Но! – поднял вверх руку, придавая этим своему «но» особую значимость, литературный жрец. – Во-первых, знаете ли, как-то безыдейно. В том, хорошем смысле слова, о маловато собственно идей. Поймите меня, батенька, правильно: эдакая вот словесная мишура-с, кружева суть, а о чем-с? Зачем? Вот чем должен быть озабочен литератор. В чем посыл, в чем  дидакция подрастающему поколению? Есть у вас ответ на это? Понятно, что нет. Да, да, живость стиха, его легкость – этого у вас не отнимешь. Но зачем все это? Ответа-то и нет.

Кстати, и вирши ваши, в целом, повторюсь, занятные небезупречны. Не чувствуется трепетности в стихоплетении, шлифовки каждой строчки. Ну не Вергилий, пардон. Вот, например, первые же строчки: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…».  А что потом? Суп с котом? – засмеялся редактор. – Да не извольте обижаться, – присовокупил он, заметив, что у А.С. нехорошо задергалась щека. – Поверьте опыту: каждому начинающему литератору мнится, что все, выходящее с-под его пера – шедевр. Каждому-с! А что над слогом работать надо, так это, вишь ты, про других сказано, не столь даровитых. Труд-с, то есть – про других, про бесталанных. Ну вот, смотрите, у вас к примеру – две строфы – два дуба. Насколько изящнее было бы например так: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на древе том» или так: «У взморья дуб един зелен, и чепь из злата вкруг на нем…» или даже так: «На взморье зелен дуб стоит, златая чепь на нем лежит. Прикован к оной Кот-баюн…». И повтора, свидетельствующего разве что о бедности лексикона, нет, и архаичные «древо, чепь, зелен, злато, Баюн» стилистически смотрятся правильнее в одном порядке, лучше отражая суть вашей версификации.  

Но дальше, дальше-то уж и вовсе нечто несуразное… «Там ступа с Бабою-Ягой идет-бредет сама собой…»  Это с позволеньица  вашего как-с?! На ножках, что ли? И сколько их, по-вашему, у ступы? Три? Восемь? Девять с половиной? Что за бред, что за небрежность, что за презрение к читателю? Вы для кого-с пишете? Для полудураков или для полных? Или это проверка, заметят ли, возмутятся ли? Стыдно-с должно быть! Лишь бы чего написать. Про русалку на дереве уж и говорить не хочется… Хорошо хоть не чирикает и гнезд не вьет. И на том спасибо.

В общем, батенька, Александр м-мм… Работать вам еще и работать. И над собой, и над текстом.  Литературный труд, милгосударь Александр… м-мм… Степанович, это вам не полька или что там еще на балах вы изволите представлять. Труд-с, изволите заметить!

Лишний Онегин

Принес как-то А.С. свои новые поэмы – «Руслан  и Людмила» и «Евгений Онегин»  тому же редактору, который, как мы помним, редактировал «У Лукоморья». Через пару недель вновь он робко постучался в ту же дверь, за которой за столом, усыпанным разноформатными манускриптами, священнодействовал, внося правки и вынося приговоры, уполномоченный литературный жрец.

– А, Ляксандра Сергеичь изволили-с пожаловать,– воскликнул  оный, отрывая лысеющую главу свою от объемистой пожелтевшей рукописи. – Отрадно-с было узреть, что вы, милостивый государь, озаботились наконец своим лексиконом. Потрудились, да-с, и вирши ваши уж не столь косноязычны, стилизации удачны. Но! Батенька! Заголовки ваши ужасны. Ну что ж это такое «Евгений Онегин»? Кто, с позволения вашего, будет читать сей романчик, хоть даже и в стихах? Да, конечно, и вы и я знаем, кто это такой. Но что думать должен неискушенный читатель, узрив сие на полке магазина? И чем, с позволения сказать, он должен руководствоваться при выборе? Каким ассоативным, если паче чаяния знакомо вам это слово, рядом? Рекой Онегой? Святым Евгением? Насколько рациональнее было бы назвать скажем так: «Лишний третий» или «Потерявший лицо» или, уж на худой конец – «Потерянное счастие».

Но есть, впрочем, претензии и к тексту. Есть ощущение, что назидательный посыл молодому поколению сформулирован нечетко, как бы лишь вчерне наброшен, не конкретизирован. Ну вот, например: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…». А ведь следовало бы отточить форму, заострить намеки да хоть бы и так, вот, навскидку: «Мой дядя честь превыше жизни ставил, за то и лестных удостоился похвал, в чинах изрядных службу он оставил, и тут, к несчастью, захворал.

Прикованный к одру, без попечения супруги, он ждал лишь приближения конца, но Бог сподобил мысль благую, и он к Евгению послал гонца. Торя к страдальцу дальнюю дорогу, Евгений отрок бесом был терзам: не прозревал в себе опору и подмогу, а чаял лишь печального конца. Не пробуждал в себе он состраданья и не хотел при смерти скрасить дни, душа его желала  лишь богатства,  в  наследстве помыслы одни…». Так примерно, чтобы задать верный тон, верное направление, установить своего рода компас, следуя которому и надлежит  пробираться через изобилующее пространными отступлениями повествование. Да уж, отступленьица-с! Жениться вам, сударь, надо, вот что я скажу. Или вы, не дай Бог, – перекрестился  редактор, – объемы набираете? Ой да не ступайте на эту тропочку: немало, ох немало юнош изрядных, надежды подающих, изгибло на этом пагубном пути. И памяти их не осталось… – отер глаза платком редактор, скорбно умолкнув и чуть переждав продолжил:

– Заголовок же вашего второго опуса, кстати, неоправданно затянутого и местами дидактически нудноватого, уж и  вовсе никуда. Да что ж, сударь? Нешто можно  заголовок давать из двух сложных слов, обеи из коих суть имена собственные? Что значит «Руслан»?  Человек из русской земли? Это вы что ж, квасному-с патриотизьму реверансы исполняете? А «Людмила»? Людям милая? Это так, надо понимать, что уж вовсе для малообразованных? Эдак-то прямо, в лоб-с? С презрением к читателю? Нет чтобы назвать как-то позамысловатей да с этаким-с полетом размышлений? Ну, к примеру, «Дева и колдун» или «Чары любви»? Да всяко ж можно, особо если чуть напрячься, а не лепить что наперво в голову придет. Так что уж не обессудьте, господин камергер, но вам еще над изящной словесностью потрудиться предстоит, дабы, так сказать, войти в сей храм, под сводами которого изволят покоиться Гомер, Вергилий, Дант, Тредиаковский и иже с ними, с парадного, так сказать, крыльца, а не протекцией власти.

Пушкин и и.о. хозяина земли Русской

Случилось что случилось. Известно, чем закончились протесты, связанные с нарушением процедуры выбора очередного хозяина земли российской. Кого на площади, иных – в крепость. Разбор полетов начался, копать начали, ловить тех, кого с чего-то не поймали. Сыск, словом. Где был, да что делал, да направление мысли верное ли? Опять же, не писал ли где чего, не выражал ли недовольства или там знался не с теми.

Вызвали в столицу и Пушкина – он по настоятельному совету отдыхал в то время на фазенде, творил там что-то понемногу. Но, как полагали в компетентных органах, не знать  о готовящихся протестах не мог. Словом, прибыл Александр Сергеевич и его сразу же  – наверх. Лично. К самому гаранту прав и надзирателю за обязанностями вверенного его попечению общества.

– Ну,– сказал и.о. хозяина земли русской (его еще не утвердили согласно процедуре). – И где б ты был  в сей критический день, ежли б, паче чаяния, оказался в столице?

– Наверное, с однокашниками, – потупя взор,  ответствовал Пушкин. – Сызмала верен дружбе.

– И что же не приехал? Ведь знал же о готовящихся анархиях? Близок ведь был с людьми, намеревавшимися по наущению врагов отечества ввергнуть страну в хаос. Сии демократизаторы, работающие по лекалам заморских режимов, намеревались воспользоваться моментом передачи власти для организации преступных выступлений, протестов, истинной целью которых было повторить присно памятный развал державы, утерю ей целостности и суверенитета, ввержение в бездну разбоя и анархии. И счастье наше, что соответствующие органы оперативно среагировали и пресекли возмущение, каленым железом остановили расползавшееся нестроение.

– Не могу лгать-с. Выехал, – отвечал Пушкин. – Не додумал.

– Что ж не доехал?

– Зайчик…

– Что?!

– Зайчик дорогу перебежал. Примета скверна. Вспять повернул, до дому.

– Беляк или русак?

– Кто?

– Заяц, спрашиваю, какой был: беляк или русак? – осведомился и.о. хозяина земли русской.

– Русак.

– Вот! – воскликнул и.о.– Вот оно. – И поднял вверх перст.– Знамение. Знак тебе, Александр. Советую крепко задуматься над сим. В здравие сей божией           твари, так думаю, надлежит тебе ангела своего благодарить. Кабы не  зайчик, расспрашивали бы тебя в совсем другом месте. А так, –махнул рукой и.о.– Пшел прочь, с глаз долой. Впрочем, стой. Вот еще, господин санкюлот,– задержал он Пушкина. – Сочинения твои порой предосудительны, младым так и вовсе вредны бывают. Но и занятны также, порой и славе отечества способны. Задача лишь в том, чтобы мысли преступные и чуждые наущения отсечь от справедливой критики отечественных нестроений, запретив распространение  первых и поощряя вторые.

– Осмелюсь заметить, – вставил Пушкин,– что грань меж первыми и вторыми зыбка и, определяемая лицом уполномоченным лишь сообразно его представлениям, без четких прописей что есть что, подвижна, что привести может к неоправданным изъятиям и поражениям по сути своей  правильных мыслей…

– То есть, господин пиит выражает сомнение в компетенции людей государственных, облеченных доверием распознавать подрывающие наше отечественное устройство идеи? – Вздел бровь гарант порядка. - Ну что ж, – как бы в раздумье произнес и.о. отца народа. – Раз так, я готов предварительно лично знакомиться с твоими сочинениями. Надеюсь, господин эгалите-либерте не сомневается в том, что я способен отличить патриота от врага, конструктивную критику от подрыва устоев?  Так быть посему. Извольте впредь, до редакций и друзей, любовниц и прочих б..й, передавать свои сочинения в мою канцелярию на предварительное ознакомление!