Венедикт Ерофеев. «Саша Черный и др.» (1982)

Венедикт Ерофеев. «Саша Черный и др.» (1982)

<fieldset style="border: 3px #de3163 solid; padding: 10px; margin: 0px 0px 0px 0px;">

Саша Чёрный (настоящее имя Александр Михайлович Гликберг; 1 (13) октября 1880, Одесса, Российская империя — 5 августа 1932, Ле-Лаванду, Прованс, Франция) — русский поэт Серебряного века, прозаик, журналист, получивший широкую известность как автор популярных лирико-сатирических стихотворных фельетонов.

</fieldset>

САША ЧЕРНЫЙ И ДР

На днях я маялся бессонницей, а в таких случаях советуют или что-нибудь подсчитывать, или шпарить наизусть стихи.

Я занялся и тем, и этим, и вот что обнаружилось: я знаю слово в слово беззапиночным образом 5 стихотворений Андрея Белого,

Ходасевича — 6,

Анненского — 7,

Сологуба — 8,

Мандельштама — 15,

а Саши Черного только 4,

Цветаевой — 22,

Ахматовой — 24,

Брюсова — 25,

Блока — 29,

Бальмонта — 42,

Игоря Северянина — 77.

А Саши Черного — всего 4

Венедикт Васильевич Ерофеев (1938-1990) — советский писатель, автор поэмы «Москва — Петушки». Ниже размещено его эссе 1982 года о поэте Саше Черном (1880-1932), опубликованное в журнале «Континент», 1991. №67.

Меня подивило это, но ненадолго.

Разница в степени признания тут ни при чем: я влюблен во всех этих славных серебряновековых ребятишек, от позднего Фета до раннего Маяковского, решительно во всех, даже в какую-нибудь трухлявую Марию Моравскую, даже в суконно-камвольного Оцупа.

А в Гиппиус — без памяти и по уши.

Что до Саши Черного — то здесь приятельское отношение, вместо дистанционного пиетета и обожания.

Вместо влюбленности — закадычность.

И “близость и полное совпадение взглядов", как пишут в коммюнике.

Все мои любимцы начала века все-таки серьезны и амбициозны (не исключая и П. Потемкина).

Когда случается у них у всех, по очереди, бывать в гостях, замечаешь, что у каждого чего-нибудь нельзя.

"Ни покурить, ни как следует поддать", ни загнуть не-пур-да-дамный анекдот, ни поматериться.

С башни Вяч. Иванова не высморкаешься, на трюмо Мирры Лохвицкой не поблюешь.

А в компании Саши Черного все это можно: он несерьезен, в самом желчном и наилучшем значении этого слова. Когда читаешь его сверстников-антиподов, бываешь до того оглушен, что не знаешь толком, "чего же ты хочешь".

Хочется не то быть распростертым в пыли, не то пускать пыль в глаза народам Европы; а потом в чем-нибудь погрязнуть.

Хочется во что-нибудь впасть, но непонятно во что, в детство, в грех, в лучезарность или в идиотизм.

Желание, наконец, чтоб тебя убили резным голубым наличником и бросили твой труп в зарослях бересклета.

И все такое.

А с Сашей Черным "хорошо сидеть под черной смородиной" ("объедаясь ледяной простоквашею") или под кипарисом ("и есть индюшку с рисом").

И без боязни изжоги, которую, я замечал, Саша Черный вызывает у многих эзотерических простофиль.

Глядя на вошь, Рукавишников почесывает пузо, Кузмин — переносицу, Клюев — чешет в затылке, Маяковский — в мошонке.

У Саши Черного тоже свой собственный зуд — но зуд подвздошный — приготовление к звучной и точно адресованной харкотине.

Во всяком случае, четверть века назад, когда я впервые напился до такой степени, что превозмог конфузливость, первым моим публично прочитанным стихотворением был, конечно, "Стилизованный осел":

"Голова моя — темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам,
По утрам... " — ну, и так далее.
Рождество 82 г.