Террор во Французской революции: аберрация или закономерность? Часть I

Террор во французской революции еще вызывает острые дебаты среди историков и всех, кто интересуется историей революций. Горячие дебаты вызвала в 1980 годф монография о подавлении вандейского восстания, которую написал французский историк Ролан Сэшэр. В своей работе он констатировал, что подавление восстания в 1793-1794 гг. якобинцами было геноцидом. Ведь 250 тыс. вандейцев-мужчин, женщин и детей были убиты армией. Это в много раз больше, чем 16 тыс. во время официальных казней террора. [1, 2, 253-257]

Царство террора началось с казнью короля Людовика XVI (21 января 1793 года) и кончилось с низвержением Максимилиана Робеспьера и других якобинцев (27 июля 1794 года–9 термидора по революционному календарю). Однако, эта узкая периодизация исключает возможность проследить предпосылки террора и в дореволюционный период, и в «мирный период» революции и продолжение террора после свержения якобинцев и вплоть до коронования Наполеона Бонапарта императором в 1804 году.

Без изучения предпосылок и продолжительности террора это явление получается просто как аберрация идеалов 1789 года. Констатирую, что террор был не только составной частью французской революции, но и был вполне закономерным. Примеры якобинцев, их сторонников и противников имели большое влияние на многие события в России. Под этим подразумеваю государственные репрессии самодержавия, государственный террор большевиков, террор антибольшевистских правительств и оппозиционный террор в пореформенный период.

Якобинский террор занимал особенное место в советской историографии о французской революции. Советские историки признали французскую революцию самой великой буржуазной революцией в европейской истории и согласились с тем, что во многом, она предшествовалa Октябрьской революции. Конечно, они согласились, что лозунг «Свобода, равенство и братство», провозглашенный буржуазными революционерами, мог стать достижением рабочего народа только в социалистической революции.

Советские историки обычно славили решимость Робеспьера и других якобинцев в проведении политики террорa против врагов революции. Хвала якобинцев служила оправданием красного террора большевиков в 1918 году. И якобинцы, и большевики воевали против внутренних и внешних врагов. Тоже, советские историки оправдали репрессии якобинцев против своих правых и левых оппонентов. Эта политика репрессий на двух фронтах служила примером и оправданием большевикам проводить террор против своих собственных правых и левых врагов.

Советская историография о якобинцах часто служила оправданием большевистских тактик. Однако, в 1980 годы некоторые советские историки начали критиковать якобинцев. Критика якобинцев и посттермидорских режимов стала иносказательной критикой большевиков и советского термидора. [3]

Американский историк Тимоти Тэкэт написал, что террор не был предопределен, а появился из условий революции. [4, 37-38] Это правда, но еще надо исследовать все предпосылки террора, в том числе и дореволюционные. Террор – только окончательный этап сложного процесса демонизации действительных и мнимых врагов.

В дореволюционной Франции существовала широкая сеть кружков самообразования и чтения, обществ дум (societies de pensee), частных библиотек, масонских лож и политических салонов. Эта сеть не была организованным революционным подпольем несмотря на утверждения конспирологов. Просто имели место неформальные группы, где люди из разных сословий могли собираться и дискутировать о передовых идеях Просвещения. Противники этоц идеи имели свои неформальные группы.

Французский историк Огюстен Кошен, убитый в Первой мировой войне, констатировал, что идеологические предпосылки террора родились в этих неформальных группах из-за нетолерантности сторонников Просвещения к инакомыслию. Кочен заметил, что между 1765 и 1780 годами, режим «сухого террора» царствовал в этих кружках и предшествовал кровавому террору 1793 года. Критики передовых идей подвергались оскорблениям, очернению репутаций, остракизму. Философ Жан-Батист Даламбер и его знаменитая Энциклопедия, по словам Кошена, стали предшественниками Робеспьера и Комитета общественной безопасности. [5, 5] Другие сторонники идей Просвещения обвинили их оппонентов в невежестве и пришли к выводу, что их думы не были достойными внимания. Интересно, что Кошен обвинил сторонников Просвещения в нетолерантности, как сделали авторы «Вех» (сборника статей о русской интеллигенции). [6] Нетолерантность к инакомыслию имела долгую предысторию во Французской и Русской революции и имеет огромную актуальность, когда речь идет о политкорректности.

Клеймо невежества стало основным оправданием революционеров для осуждения взглядов своих оппонентов. Преамбула к Декларации прав человека и гражданина, утвержденной Национальном Собранием 26 августа 1789 года, провозгласила «невежество, пренебрежение, или презрение к правам человека - это единственная причина общественных бедствий и коррупции правительств».

[7]

Это значило, что все атрибуты прежнего государственного и общественного строя были недостойными сохранения, потому что они были основаны на невежестве. Как четко заметил революционер (и тайный советник Марии Антуанетты) Габриэль Мирабо «все старые преграды стёрлись». [8, 437] Со стиранием преград, многие французы ставили под сомнение традиционные для того времени авторитеты и не могли терпеть выражение сомнения насчет перемен.

Сторонники перемен спешили демонизировать своих оппонентов. Даже перед взятием Бастилии сторонники перемен, называя себя патриотами, клеймили и демонизировали своих оппонентов как "аристократов". С употреблением этого слова стало ясно, что "аристократы" не могли быть членами нации. [9, 292-293] Каждое выступление против перемен трактовалось сторонниками революции проявлением духа "аристократизма". Для патриотов – сторонников перемен – только аристократы могут бороться против перемен и за сохранение изживших привилегий. Только аристократы были способными обманывать людей в плену невежеству и религиозному мракобесию и убедить их что их интересы были совместными.

Со временем революционеры развивали обширный словарь ругательных выражений для сторонников аристократизма – "бывшие", "фанатики", "сторонники старого режима", "эгоисты". Гидра аристократизма имела тоже варианты как "умеренность" или "анархия".

При чтении об атмосфере одержимости и о врагах во французской революции, нетрудно понимать, как большевики и советские историки развивали обширный словарь ругательных выражений для небольшевистских партий. Например, "оппортунисты", "соглашатели", "ревизионисты", "примиренцы" для меньшевиков; "авантюристы", "леваки", "революционаристы" для эсеров, максималистов и анархистов; "буржуазные либералы" для кадетов; "черносотенно-монархисты" для правых партий; "буржуазные националисты" для национальных партий.

Называть период между взятием Бастилии в июле 1789 году и свержением монархии в августе 1792 году "мирным периодом революции" абсурдно. В эти годы были насильственные столкновения между разными слоями, например, между крестьянами и помещиками, католиками и протестантами. Кризис власти после взятия Бастилии породил многовластие с многими конкурирующими фракциями и блоками. Общество разделились по политическим, социальным (сословным-классовым), религиозным, региональным, гендерным и другим направлениям. Закон в 1790 году о гражданской конституции духовенства вызвало раскол в Католической церкви. Многие священники приняли обет лояльности конституции, но многие другие отказались особенно, когда Папа римский осудил конституцию. Верующие особенно в западных регионах и многие женщины во всей Франции бойкотировали священников, принявших обет лояльности. Конечно, церковный кризис вызвал оппозицию к правительству от многих бывших сторонников революции. Многие люди в департаментах не могли терпеть возрастающую власть парижских политиков и парижской толпы определить ход событий для всей страны.

В первые дни революции ее сторонники ликовали от грандиозности перемен и верили, что наступил час всеобщего примирения, рождения нового народа и общества. Ярость разжигалась среди прореволюционных элементов, когда они узнали, что многие люди не приняли великие перемены и выступали против них. Везде царила атмосфера страха о контрреволюционных заговорах особенно среди родственников короля Людовика XVI и аристократов в эмиграции. Люди боялись, что королевские родственники и эмигранты подстрекали европейских монархистов напасть на Францию и восстановить старый режим. Везде сторонники революции видели внутренних предателей.   [10, 432-434]. Подозрение Людовика в измене росло после неудачного вареннского побега в июне 1791 году. С первых дней революции Мария-Антуанетта была под подозрением австрийской шпионкой. Объявление войны в апреле 1792 года правительством Австрии и другим государствам и первые поражения на фронте приводили к обвинениям многих офицеров в измене. Рядовые революционеры в клубах по всей Франции и парижских секциях требовали решительных мер против священников, не принявших обет лояльности, эмигрантов, и всех внутренних предателей, включая представителей армии и правительства.

Свержение монархии в августе 1792 года и провозглашение республики 21 сентября 1792 года подняли гражданскую войну и насилие на высший этап. Среди революционеров сверху и снизу, и среди антиреволюционных и контрреволюционных элементов, террор стал ежедневной нормой.

Продолжение следует…