Мария Степанова Стихи и проза в одном томе

В подполе находится захоронка,

в которой ласковая, как водка,

чистейшая самогонка.

Живут хорошо, ни в чем не нуждаются.

Девочка так и не пробуждается,

даже до ветру ходит, не разлепляя век,

знает только "деда" и "кура".

Курица, шкура,

ведет себя как мыслящий человек:

слушает, о чем бы ни говорили,

шухерится, чтоб не сварили.

Нет еды, но как бы и не нужна.

Стоит невероятная тишина.

Иногда заходят. Как ни обидно,

кто – не видно.

А проснутся, никто не спросит

ни – под чьими ногами полы скрипят,

ни – какие тяжести носят.

Снег то падает, то лежит, то тает,

неизвестно с кем наш мужик болтает,

говорит горячо и пышно,

только свой-то голос и слышно,

никого не видно. Едва по средам

почтальон проходит с газетой местной,

не привлечь его к потайным беседам,

не задать вопрос интерестный:

отчего в газете времен Хрущева,

где пропитано маслом любое слово,

пистолет лежит вороненой стали,

отчего-ка его не сдали?

Отчего у девочки малой, нищей

не кончаются в кулаке ириски,

ей служа непрерывной пищей?

Отчего у храма и на погосте,

что в окошке видны, пустынно?

Кто сюда без спроса заходит в гости,

как зовут, почему не стыдно?

Темнеет быстро и в тот же момент светает.

Ложится снег и в тот же момент растает.

Мужик и пьян, да и не,

живет, как во сне.

Стало тихо, ни единого ха-ха.

Всё, что в комнате, глядит на петуха.

XII

И сказал приемник: "Едрена вошь,

наступили за здорова живешь

предпоследние времена,

и не знаю, кто здесь подставил нас,

но у них на нарах в недобрый час

оказалась сама-она.

Я не буду ждать и слова жевать:

горло драть, ребята – не глотки рвать,

это совестно пахану.

Я зараз поставлю вопрос ребром:

если надо, поляжем под серебром

все, спасая саму-ону.

Кто любил вас так, как сама-она?

Вынимал из петли, доставал со дна,

как каштан, тащил из огня?

Ни греха на черных ее крылах,

но она при черных наших делах

пожалела вас и меня.

под собой не чуя родной земли,

но забота самой-оны

согревает нас, ограждает нас

от серебряных пуль и нелетных трасс.

И за это мы ей должны".

Помолчал. "А теперь о том, как отбить подругу.

Делают предложения все по кругу.

Она у ментов содержится в специальной

камере герметичной, пара-нормальной.

Камера эта для наших непроходима.

Взять ее с бою завтра необходимо".

XIII

Говорили без разбору, горячо.

Предлагали все, что в голову взбредет.

А посмотришь через левое плечо –

там на улице метелица метет.

это запросто, хоть сейчас,

а вот как взломать эту камеру,

знает кто-то умнее нас.

Говорили: как дойдет до суда,

будет проще заявиться туда,

только как же завалить нам конвой,

не рискуючи ее головой?

Говорили: у того полкана

не глупей, чем у тебя, пахана,

не захочет – от него не уйдешь.

И еще какой-то помню нудеж.

А приемник молчал-трещал,

петуха вконец застращал.

Напоследок и она заговорила,

та, что слушала, молчала и курила.

крытый бархатом футляр из ювелирки,

с наглым, голым белым горлом, а повыше не смотри,

там глаза как нефтяные дырки.

Она говорит: "Это все не годится".

Она говорит: "Да, ментам повезло.

Они понимают: попалась важная птица,

можно всю банду взять за ее крыло.

Делаем так. Не покидаем дома.

Ждать придется, но думаю, что недолго.

Рано ли, поздно ее привезут сюда

записывать, где лежала, куда бежала.

Тут и покажем, кто в городе господа,

так, чтобы это пугало и поражало".

И приемник поскрипел-поурчал,

как седою головой покачал.

И приемник односложно вздохнул,

как тяжелой головою кивнул –

и прокаркал: "Рребята, баба права,

будем их пускать на дрова.

а потом мочканем их, ну?

За саму отвечаете головой.

Чуть увидим их воронок,

коридор заделаем силовой,

и едва они на порог –

прямиком из черного ворона,

из недобрых и грубых рук

мы утянем ее в нашу сторону,

как в трубу, понимаешь, друг?

Переправим нашу красу

на нейтральную полосу.

А пока всем нам коридор держать,

по нему заступницу провожать,

кто-то должен ментов отвлечь.

О тебе, петушок, речь.

Ты тово, не вздумай сейчас зассать,

за тебя она села – тебе спасать.

Все равно один не уйдешь,

так под пулю, эдак под нож".

высыпается на песок,

и такая в нем завелась тоска –

вы не знали таких тосок.

И не жизни жаль, та не стоит свеч,

а обидно так ни за что полечь,

а что более всего огорашивает –

все решили за него и не спрашивают!

"Видно, ты онемел, мальчиш.

Это правильно, что молчишь:

все давно без нас решено.

Выпей водки, поклюй пшено.

Может, смертушка не приберет:

серебро только наших берет.

Ты пришел, почитай, на готовенькое,

не ловил пулевых-ножевых.

Страховать тебя будет новенькая –

она тоже из ваших, живых".

И с дальнего стула

красавица сухо кивнула.

Захочешь жениться – добрую выбирай.

Обняла его, как матушка, недавними руками,

и тяжелыми ударами, широкими гребками

оттолкнулась, содрогнулась, от земли оторвалась,

ахнула – и, кажется, вознеслась.

И не в белоснежном пух-и-перии,

не ракетою на огненных снопах,

не под детское и ангельское пение

"День Победы порохом пропах",

а неловкими, неровными кругами

над домами, поездами, над снегами,

заносящими уазик ментовской,

над вокзальным зданием стеклянным,

над далеким гробом деревянным,

высоко над нашею тоской.

Над неспящим жалобным окошком,

над своим пустующим лукошком.

И над балашихинской панельной

девятиэтажкою ночной.

И над дочкой девятинедельной,

и над старшей дочкой неродной.

А мужик стоит, задрав башку,

и пора последнюю строку –

ВСЁ