Почему у нас все не так плохо, как нам кажется

- У нас нет смертной казни.
Вообще. Ни для кого. Уже двадцать лет. Это - большое дело. И этот факт трогательно контрастирует с пошлыми разговорами о том, что мы, мол, живем при новом тоталитаризме, под властью кровавой диктатуры, etc.

- У нас все меньше людей сидит в тюрьме.
В 2000 году, когда начался "кровавый режим", сидело больше миллиона, сейчас - 630 тысяч. А это не просто 40% разницы, это значит, что тюремной культуры - вроде бы неизбывно родной - становится все меньше и меньше.

- У нас стало намного меньше абортов.
В 2000 году их было больше двух миллионов. За эти семнадцать лет - их стало меньше на миллион. Эту цифру не нужно комментировать - она сама все говорит.

- У нас однородная страна.
За вычетом этнических анклавов, Россия почти мононациональное государство - у нас больше русских, чем латышей в Латвии или евреев в Израиле. И этой стране больше не грозит социальная пропасть вроде "город vs. деревня" и "буржуи vs. народ". Кроме полупроцента самых богатых и секты свидетелей приличного человека, все остальные - кто лучше, кто хуже, - но живут более-менее в одном мире, и новую гражданскую войну устраивать незачем и некому.

- У нас пожилая страна.
Об этом принято говорить как о чем-то плохом. Якобы всеобщая молодежность - упорно насаждаемая пропагандой - это что-то хорошее. На самом деле, нет ничего хуже и опаснее для общества, чем толпы агрессивных молодых мужчин, томящихся от чего-то мутно-неопределенного, где-то между безработицей, дезертирством, желанием нехорошо развлечься и скучающей сексуальностью. От демографического взрыва погибла старая Россия, но Россия новая, пенсионная, этого избежит.

- У нас нет тирана. А мог бы быть.
Очевидно, что Путин, уже много лет обладающий сталинскими полномочиями, мог бы и разгуляться как следует, если бы хотел, - но он не хочет. Видно, что Путин - человек "скучный", и меньше всего на свете его тянет насильственно переделывать Россию и упиваться своей властью, дрессируя окружающих. Ему нравится совсем другое - международные саммиты, спорт, экзотические путешествия, - и слава Богу.

- Мы уже не знаем, что такое труд.
На протяжении бесконечных столетий русские люди занимались тяжелым и принудительным физическим трудом - сначала аграрным, а потом и промышленным. Принуждали и государство, и сама жизнь - другая работа была только для абсолютного меньшинства. И только с конца двадцатого века, наконец, можно вздохнуть, перестать копать канаву и заняться чем-то условно-приблизительным. Например, стать охранником и сидеть на стуле, глядя в никуда пустыми глазами. Или закончить бессмысленный "факультет пиара" и "связывать с общественностью" каких-нибудь жуликов. Но не возить тачку. Ну разве это не прекрасно?

- У нас есть европейская семья.
Можно сколько угодно слушать депутата Мизулину и разного рода "уполномоченных по правам человека" из кавказских республик, но есть очевидность: русские в двадцать первом веке - это не забитый живущими друг у друга на голове барак (общежитие, изба) с азиатскими представлениями вроде "забеременела - шлюха" или "десять родили - пять умерло, бывает", а мама, папа и один, ну, максимум два ребенка в более-менее человеческой квартире.

Или мама и ребенок. Или мама, бабушка и ребенок. В любом случае, это свободное пространство - и физически, и морально. И это пространство, в котором все более ценной становится жизнь - это видно хотя бы по тому, что служба в армии, которая в прежнем СССР длилась три года, а потом два, теперь сокращена до одного года - и нынешние военные упражнения происходят уже без призывников. Никто больше не хочет ссориться с матерями.

- Наше начальство медленно цивилизуется.
После страшного социального обвала 1917 и 1929 года нами правили люди малограмотные - они с трудом умели связно говорить, писать и читать, и их единственным карьерным достоинством было звериное чутье. Еще в девяностые годы количество колхозных дегенератов среди начальников зашкаливало. Нынешнее правящее поколение - первое городское. Уже нормально, что человек, занимающую высокую должность, может свободно говорить на другом языке или прочесть и понять длинный текст (не ориентируйтесь, не ориентируйтесь на Англию и Францию, это пустое, это чужая история, ориентируйтесь на деколонизацию ЮАР и Зимбабве, вот это нам намного ближе). И есть шанс, что в двадцатые-тридцатые годы разницы между средним молодым чиновником здесь и в Европе - почти не будет.

- Наши люди медленно становятся гражданами.
В отличие от крепостных крестьян, которых освободили без земли, и они долго еще должны были платить за нее, - советских людей освободили с приватизированными квартирами и дачами. Эта скромная (а иногда и не очень) собственность была первым кирпичом новой жизни - и, пока был только он, этот кирпич, все человеческое в России так и заканчивалось за забором или закрытой дверью. Но теперь - и с каждым годом все больше и больше - обнаруживается людей, которые хотят бороться за что-то общее. Памятник, парк, чье-то вызволение из зиндана, сбор денег кому-то в помощь. Понятно, что все это - пока что не имеет отношения к политике, а когда имеет - жулики вроде Навального или Ходорковского пытаются как-нибудь прислониться. Но процесс идет.

- У нас есть выбор.
А это самое главное. Дело в том, что и в Российской Империи, и в Советском Союзе человек был как бы "заранее распределен" - сословиями и религиями, планами и анкетами, - и ему стоило больших трудов переломить, пережать это распределение и выстроить свою жизнь так, как он хочет. Теперь не то. Последние лет тридцать - впервые в русской истории - мы можем делать то, что хотим. Уйти в лес, уйти в монахи, эмигрировать, хвалить Путина, проклинать Путина, жить одному, вдвоем, втроем, коммуной, сектой, пахать, писать колонки, держать бензоколонки, разыгрывать Бородинское сражение, зарабатывать миллионы, жить на пенсию родителей и смотреть телевизор, выбросить телевизор, читать Льва Толстого или роман "Попаданцы атакуют", не читать ничего. И единственный ограничитель теперь - это только вечные проблемы жизни на свете: бедность и старость, трусость и тупость, любовь и безразличие, тоска и смерть.

Нет, я не говорю, что у нас все хорошо.

Но - не так уж плохо.