Дано мне тело

Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть –
Узора милого не зачеркнуть.

*

И я хочу обратить ваше внимание еще на такую, мне кажется, интересную особенность этого текста. «За радость тихую дышать и жить // Кого, скажите, мне благодарить?» Мандельштам это «кого» помещает в начало строки и тем самым получает возможность употребить это слово с большой буквы. Мы знаем, что с большой буквы употреблялись слова сакральные. Мандельштам это делает, но делает это неброско, потому что, собственно говоря, все слова, которые стоят в начале строк, пишутся у него с большой буквы, вот и это слово он с большой буквы тоже пишет.

И таким образом это во многом предсказывает уже будущее акмеизма. Потому что Мандельштам отвечает на вопрос «Кого, скажите, мне благодарить?» Создателя. Бога. Но при этом делает это неброско, как бы под сурдинку. Вообще для его стихотворений ранних это характерно, может быть, еще поэтому он не пользовался такой большой популярностью, как, например, Ахматова, рядом с которой он дебютировал – что все у него немножко стусклено, все у него негромко, все у него без экзальтации. И в этом стихотворении на самом деле это тоже.

Хотя здесь уже очень существенные, очень важные приемы применены, вполне себе новаторские. Например, я хочу обратить ваше внимание на вот эту строфу: «Я и садовник, я же и цветок, // В темнице мира я не одинок». Для внимательного читателя, как кажется, в слове «темница» сквозь него просвечивает еще одно слово, напрашивающееся слово: «Я и садовник, я же и цветок, // В теплице мира я не одинок». Потому что цветы как раз выращивают в теплице. А дальше эта тема, этот мотив тепла возникает просто в следующих строках стихотворения Мандельштама: «На стекла вечности…» – стекла теплиц, стекла парника – «…уже легло // Мое дыхание, мое тепло». Этот мотив выводится просто наружу.

Вот мы, собственно говоря, и получаем пример. Мы имеем дело со словом, смысл из которого торчит в разные стороны. Вот этот характерный для Мандельштама способ построения текста. «В темнице мира» — сквозь него, сквозь это слово просвечивает слово «теплица», возникает образ оранжереи, образ тепла, которое берегут. Мы еще убедимся с вами в том, что это один из ключевых мотивов ранней лирики Мандельштама – тепло, которое необходимо сберечь, тепло дыхания. Однако при этом, еще раз повторю, делается это неброско, делается это не так, как это будет сделано, между прочим, в поздних стихотворениях Мандельштама, где смысл будет торчать в разные стороны так, что на это невозможно будет не обратить внимание.

И еще о нескольких строках этого стихотворения хотел бы сказать, которые сближают Мандельштама с Ахматовой, из которых видно, что он был учеником Анненского. Это работа с предметами. Действительно, Мандельштам, как и Ахматова, о чем мы уже говорили, почти всегда рассчитывает на то, что когда он пишет о каких-то картинках, когда он изображает какие-то картинки, то мы с вами с легкостью оказываемся на месте лирического героя.

Мы с легкостью ставим себя на место того человека, который нам рассказывает какую-то историю.

Так и здесь. «На стекла вечности уже легло // Мое дыхание, мое тепло. // Запечатлеется на нем узор, // Неузнаваемый с недавних пор». Мы все это помним, со всеми нами это происходило: мы подходим к оконному стеклу, дышим на него, вольно или невольно, и на этом стекле остается след нашего дыхания. Собственно говоря, это и есть тот след, который оставляет человеческая жизнь на стекле вечности. Однако при этом Мандельштам, опять же под сурдинку, опять же неброско, но делает достаточно смелый шаг, потому что стихотворение его кончается так: «Пускай мгновения стекает муть – // Узора милого не зачеркнуть». Здесь можно сказать о том, что первоначально, в первом варианте, первое слово этих строк было другое. Было не «Пускай мгновения стекает муть…», а «Пока мгновения стекает муть…».

И действительно, такая картинка соответствовала правде жизни. Вот человек дышит на стекло, вот в течение нескольких мгновений этот след остается, потом он стирается навсегда, потом он исчезает навсегда. Мандельштам в 1913 году, когда он выпускает книгу «Камень», убирает это слово «пока», зачеркивает и ставит слово «пускай». На самом деле он здесь нарушает, если хотите, правду жизни. Ведь он говорит о чем? Пускай мгновение уходит, пускай человек не вечен, но все-таки след, жизнь, творчество, здесь можно разные слова подставлять на место этого слова «пускай», он остается в этом рисунке жизни, он остается навсегда на стекле вечности. И, пожалуй, последнее, что мне хотелось бы в связи с этим стихотворением сказать, на что хотелось бы обратить ваше внимание, это важнейший, может быть, кроме сологубовского, подтекст этого стихотворения. Я думаю, что все, кто внимательно читал книжки в детстве или слушал, как ему читают, уже, может быть, угадал этот подтекст. Связан он с образом стекол вечности.

Если помните, в сказке Андерсена «Снежная королева» мальчику Каю Снежная королева велит из осколков льдин сложить слово «вечность». У него это не получается, и когда к нему приходит Герда, когда Герда спасает его, эти льдины сами складываются в слово «вечность», и Кай спасается из лап Снежной королевы. Как кажется, Мандельштам отсылает именно к этому образу, именно к этому набору образов из сказки Андерсена.

И здесь, наверное, можно вспомнить о том, что сказка Андерсена – это глубоко религиозная сказка. Там, если вы помните, Снежная королева воплощает собой образ дьяволицы, она ученица, последовательница того тролля, который все выше и выше поднимает к небу зеркало, желая перед Создателем его показать, и Господь это зеркало разбивает, а осколки его начинают носиться по всей земле.

И чтобы победить Снежную королеву, детям нужно вспомнить о божественном происхождении мира. Если помните, то трижды в сказке, в самом начале, в середине и в конце Герда произносит поэтические строчки, которые в русском классическом переводе Ганзен переводятся так: «Розы цветут, красота, красота, // Скоро узрим мы младенца Христа». Так вот, у Мандельштама, и на это я хочу обратить ваше внимание, этот образ цветка («Я и садовник, я же и цветок…») тоже возникает в его стихотворении. Но опять, все эти ассоциации, которые мы сейчас вытащили из этого стихотворения, ассоциации с религиозной сказкой «Снежная королева», заявлены неброско, Мандельштам не педалирует религиозный смысл своего стихотворения, он возникает как бы сам собой из памяти читателя.