Зачем нас заставляют вспоминать 90-е годы?

Приметил, что каждый год, в начале лета "нам подсовывают".

Буквально заставляют вспоминать 90-е годы.

Как бы проверяют: вытеснила психика негатив, али нет? Бугурты в интернете показывают - не вытеснила.

И пока живы очевидцы, с теплом эти годы вспоминать никто не будет.

Хотя, надо признаться, уже немало народа в те годы пребывали в дитячестве и вспоминают свои игры в "Денди" и "Сегу" на ковре "хоросан".

Для них я решил перепостить эти воспоминания. Ну и нам, старым крокодилам, полезно вспомнить этот период.

Чтобы второй серии не случилось:

Сырная притча

У Бога пармезана не допросишься, а вот колбасного сыра – запросто

В начале 90-х годов мне пришлось чуть-чуть поголодать. Судя по тому, что даже спустя 30 лет я помню отчетливо – что я ел в эти месяцы, как ел, слово «голодать», оказалось ни пустой метафорой, ни гиперболой.

Помню, неделями я питался перловкой пожаренной на шкварках из старого желтого сала, твердого, как парафиновая свечка.

Знал, что если не пить чай или воду перед сном – ночью не проснешься от чувства голода.

Помню пятикилограммовую банку заморской ярко-оранжевой пасты: смесь пальмового и топленого коровьего масла.

Сначала воротило, а потом я эту пасту разве что в чай не клал.

Когда банка кончилась, эта вкуснейшая оранжевая субстанция посещала меня по ночам в дразнящих аппетитных снах.

В прошлом году на рынке Дамаска я обнаружил что-то подобное, очень похожее, но не стал покупать, побоялся ненароком вернуться в не сытую юность, пусть и на уровне вкусовых ощущений .

Еще у меня была в изобилии соль, мука и немного растительного масла – следы продуктовой паники поздних горбачевских времен.

Раз в два дня я с голодухи воровал кабачок с лотка. Украл и через десять минут поджарил и съел.

Бог прощал. Наверное, он прощает воровство с голодухи.

Делал это так: проходя мимо развала с овощами, не задерживаясь ни на секунду, пихал этот кабачок под пояс коротенькой кожаной куртки- «косухи».

Всегда безошибочно выбирал момент – хитрость и точность движений у голодных людей просто поразительная.

Помню, в город пришла партия гуманитарки, ее разворовали и в нашей булочной вдруг появился диковинный продукт – китайская вермишель быстрого приготовления.

Стоила она оглушительно-дешево, дешевле хлеба.

Я нашел где-то деньги, кажется, вернули старый долг, или дали мне такую деликатную милостыню без отдачи.

Я купил сразу двадцать или тридцать бомжпакетов.

До сих пор помню, как у меня тряслись руки, когда я понял, что вся партия вермишели оказалась прогорклой, несъедобной абсолютно.

Мечты о сытой жизни рухнули.

Продавец что-то увидел в моих глазах и молча вернул деньги за тухлую вермишель.

Только за вскрытый пакетик не вернул, и я это тоже запомнил крепко-накрепко.

А потом, я набрел на продуктовый Клондайк.

Потрепанные жизнью люди, за станцией метро «Нарвская», торговали колбасным сыром.

Гранитные ступени были им прилавком.

Этот сыр, с восхитительной коричневой копченой корочкой, замотанный в десятки слоев чуть влажного полупрозрачного целлофана, сливочно-желтого, жирного и сытного на ощупь…

Я брал его батонами весом в два-три килограмма.

Почти даром.

«Сырная» диета отрегулировала мой дефолтный бюджет, и теперь мне хватало на чай и сахар.

В день, когда я последний раз обедал этим сыром, настало прозрение.

Оно было ужасно.

«Палка» сыра попалась какая-то странная.

Он не резался, а крошился угловатыми ломтями и остро пах старыми лежалыми обмылками от хозяйственного мыла марки «72%».

В складках оболочки проступала совсем не гламурная плесень... И тут я понял все.

Таинственные негоцианты с колбасным сыром оказались обычными бомжами.

Рядом была станция электрички, на которой они ездили на городскую свалку - три остановки.

Я сгреб остатки трапезы в мусорное ведро и прополоскал рот водопроводной водой, пытаясь избавиться от странного мыльного послевкусия.

Но, отчаяния пока не было.

День кулинарного откровения был примечателен тем, что это был первый день моей зарплаты. Имелся и пятачок на метро. Последний.

Бодрый и упругий, я ворвался в бухгалтерию газеты, где мне сообщили, что я еще не проработал месяца, и зарплату мне начислят только через две недели.

Или через месяцок – как фишка ляжет.

Работников тогда кидали через раз, капитализм строили.

Денег у меня не было не то что на еду, даже на метро.

А занять или просить пятак не позволяла гордость.

Я еще подумал, что поторопился выкинуть помойный сыр. Белая полоска жизни опять темнела прямо на глазах.

Явь превращалась в навь.

Домой пошел пешком, по набережным Фонтанки и Обводного.

Тут же потек холодный дождь, он удачно декорировал мое отчаяние.

Я шел и шел, иногда заглядывался через парапет на лениво плещущие свинцовые волны.

Думал, что нет в природе такого питерца, который хотя бы раз в жизни, поздней осенью, не захотел утопиться в этих темных и равнодушных водах.

Проезжающая мимо машина хлестнула по мне веером грязи, обдав по пояс, и я услышал дробный перестук мягкого железа по камню.

Под ногами у меня валялись три туго набитых полиэтиленовых пакета.

Один пакет вырвало на мостовую консервными банками с разноцветными этикетками.

Я до сих пор не знаю точно – выбросили ли эти пакеты из проезжавшей машины мне под ноги, или они стояли на набережной и я просто о них споткнулся в темноте…

Не знаю. Знаю лишь, что это был подарок не от человека. Такие подарки может дарить только Он, и дарит их только людям отчаявшимся.

Исполняя их самые несбыточные чаяния.

Иначе, никто бы в Него не верил тысячи лет.

И не платил за свою веру жизнью.

В пакетах оказалось пять банок консервированной ветчины «Тулип».

Дорогой и резиновой.

Но это теперь я разбираюсь в ветчине, а тогда я ее съел чуть ли не с банкой.

Были какие-то галеты и печеньки, конфеты с ликером и конфеты с орехами.

Кофе и чай, несколько банок тунца, арахисовая паста и почему-то советская килька в томате – для контраста, не иначе.

Была бутылка польского анилинового ликера. Ярко-желтое пойло с гроздью бананов на этикетке, похожих на распяленные ножницы.

Слабенький, как сухое вино – этот ликер с трудом «забирал» молодые организмы и молодежной среде не котировался.

На дне третьего пакета, под итальянскими макаронами, лежал кусок свежайшего колбасного сыра, граммов на триста.

Сыр был завернут в толстую серую бумагу с вкраплениями опилок.

Чек прилепленный к оболочке сыра потек, расплылся и я не смог разобрать – где он был куплен.

Ясно было одно – это знак.

Примитивный, материальный, но понятный более чем пять хлебов и две рыбы.

Тем более, для человека еще не читавшего Библии.