Модернизация: От технологий до идеологии

На модерации Отложенный Модернизация: От технологий до идеологии


В № 60 «Новой газеты» от 7 июня 2010 года была опубликована статья Александра Рубцова «Модернизация: мы будем ее делать или потреблять?». В ней автор поставил важные вопросы: каким должен быть старт модернизации, что должно произойти, чтобы стало ясно, что она действительно началась? Сегодня — продолжение темы автором.

Идея модернизации уже стала общим местом, однако так и не ясны ее повестка и масштаб: что менять и как глубоко, а что не трогать — пока или вообще. В таком виде идеология обновления остается ярким призывом… без понимания, к чему.

Оскопленный проект

В видах на модернизацию состав нужных изменений пока не полон, обрезан робкой лояльностью режиму. Повестка века для России дополняется по восходящей, но с задержками и рецидивами. Начали с технологий, вышли на экономику, потом затронули институты, меньше политику, вовсе обойдя идеологию, принципы, ценности. Разговор обрезан сверху, скачет по этажам, согласия нет ни в одном из уровней, включая «пройденные». Глубину обновления намечают тоже стыдливо и робко, как мелкий вялотекущий ремонт. Такая модернизация если и будет, то опять фрагментарной и поверхностной — исторически слабой, политически обратимой, не спасающей от очередного срыва (как и прошлые модернизации в империи, Союзе, РФ).

Надо понимать этот исторический размер. Нынешняя попытка решения вековых российских проблем может оказаться последней: сверхдинамичная цивилизация делает отставания необратимыми. Такова теперь цена вопроса, ответственность власти, элит, поколения. Но чтобы делать модернизацию всерьез, начинать надо… с этической позиции, с политической эстетики. Надо менять тон. Пока уродства системы декорируют модернизационной мишурой с инновационными бантиками, вся эта красота остается живым воплощением притчи о паспортном столе: «Здравствуйте, меня зовут Иван Говнов. Поменяйте мне, пожалуйста, имя на Арнольд».

В этой былине — одна из осевых линий Великой Отечественной Истории. И — все нынешнее инновационное дефиле власти.

От технологий — к экономике

Первые обновленческие позывы руководства были реакцией на испуг технологического отставания. По умолчанию экономика в актив модернизации не включалась. Мечталось, что технологии сами освежат экономику (сменят «вектор развития» на инновационный). Возможен ли инновационный маневр в этой экономике, сам по себе, даже не обсуждалось.

Иллюзии скоро рассеялись. В понимании — но не в жизни! В жизни, наоборот, наращиваются отчаянные эксперименты по врезке хай-тека в старую экономику — как если бы дело решалось силиконовым протезом в Сколкове или пересадкой Чубайса в нанотехнологии. Необходимость синхронизации инновационных усилий с разворотом в экономике на деле игнорируется, причем вызывающе, демонстративно! Свою непобедимую мощь демонстрирует до боли знакомый контур с очень положительной обратной связью — великий российский синтез очковтирательства и казнокрадства.

Несколько позже заговорили об экономике знания, но так, будто ее можно «приделать» к существующей экономике сырьевых продаж. Считалось, что большая и легкая сырьевая рента как раз и даст энергию старта для инноваций. Когда не дала, попытались «вручную» насиловать бизнес. На обочине этого опыта в непристроенной фронде возник лозунг «принуждения к инновациям». Эта идея грела в начальстве заветное: говорить со своими в лексике войны с Саакашвили. Но форма слогана оказалась грубой даже для власти: принуждать не будем (Д. Медведев), а если и будем, то нежно (В. Сурков).

Кроме того, в идеологии прыжка из царства нефти и газа в царство ноу-хау и хай-тека опять выпала «середина»: судьба обычных производств, тема реиндустриализации. Без этого не будет нормальной среды для рождения и освоения инноваций. Их опять запускает не бизнес, а начальство, выставив палец на ветер свежих перемен. Инновационные броски опять планируются без подтягивания тылов, минуя восстановление общей технологической культуры. Разрывы социальной ткани лишь освежаются: если «инноватор — это нефтяник сегодня», то в инновационном будущем большая часть населения не нужна, как и в нефтегазовом настоящем. Наконец, стратегическая задача без этой «середины» не решается даже арифметически: инновации и наукоемкий хай-тек лишь отчасти компенсируют провал доходов от экспорта сырья. Такой финансовый баланс модернизации особо важен для России, которую наш соотечественник, выдающийся русский эконом-географ Л. Смирнягин отнес к 11 крупнейшим странам, своими масштабами и положением в мире обреченным на относительную автохтонность.

Реализуемая конструкция перекошена и в таких устоях экономики, как участие государства, структура собственности и контроль. О поддержке малого, частного, независимого, быстрого, вариативного и маневренного говорится — но этот писк тонет в скрежете огромного, государственного, планового, неэффективного и неповоротливого. Символами эпохи становятся проекты, оптимальные для инноваций в злоупотреблениях и тиражировании ошибок. Страна опять не хочет принять очевидное знание, не заплатив за него своим опытом. И платит… как раз инициаторам обреченных проектов, в особо крупных размерах. Чем выше доходность заблуждений, тем их больше.

От экономики — к институтам

Приоритет обновления институциональной среды пока не признан. Приходится повторять: глобализация выводит на первый план конкуренцию институтов (а уже потом товаров и технологий). Конкурентоспособная экономика начинается с конкурентоспособного государства.

Опережений не бывает с отсталым управлением, феодальные институты исключают современные отношения, при дурном законодательстве не будет умной экономики. Без обновления институтов начинать инновационный маневр бессмысленно и опасно. Средства уходят в пар, пар — в гудок и подогрев равноприближенных. Ручное управление и привыкание к имитации становятся для власти родом зависимости. В интеллектуальной элите гаснут остатки веры.

Это заразно. Ручное управление проникает уже и в сами институциональные реформы: их тоже начинают делать вручную. Разовая отмена сертификации пищевых продуктов была решением, верным по сути, но не по реализации. Если реформа техрегулирования буксует, сколько тысяч таких «ручных» решений надо принять на самом верху для освобождения экономики (а не отдельной отрасли)? Сколько модернизаций за это время скончается, не начавшись? Насколько усугубится наше отставание во всем, куда не дотянутся «сильные руки» ВВП, даже если их четыре (+ ДАМ)? А это решение было из простейших! Остались: безопасность производств и процессов, машин и оборудования, зданий и сооружений, электроника, химия, энергетика, связь, атом и овощеводство, биотехнологии и космос, наши летательные аппараты и самодвижущиеся экипажи…

Ошибка становится системной. В проекте саморегулирования ручное управление на глазах портит идею. Администрация шокирована жалобами на массовую коррупцию в строительных СРО. Но именно административный ресурс пригрел и навязал отрасли в качестве СРО структуры… в одночасье созданные бывшим руководством Госстроя. Люди логично занялись легализацией через СРО поборов отмененного лицензирования, а уже поверх этого наслоилась привычная коррупция. Чем больше вы руководите «вручную», тем больше вашими руками водят чужие мозги и карманы.

Наконец, более нельзя делать вид, будто реформы институциональной среды пройдут мирно, в обстановке душевного взаимопонимания. Сырьевая, распределительная экономика автоматически воспроизводит свою институциональную среду, с характерными для нее флюсами регулирования и контроля, паразитарными наростами и монополизмом, бизнесом на административных барьерах, коррупцией на распределении. Но в стране может быть только одна институциональная среда, определенного типа: ориентированная либо на перераспределение, либо на производство, заточенная на инновации либо в деле, либо в дележе. Можно создать заповедник в Сколкове, но из него нельзя будет высовываться в нашу жизнь. Конфликт враждующих институциональных сред — это война за государство. Привыкшие жить на административных барьерах и врезках в бюджетные трубы другого не умеют, для них это вопрос выживания.

От институтов — к политике

Строго говоря, так вопрос не стоит. Обсуждается коллизия экономики и политики — развилка между модернизацией сугубо экономической либо захватывающей и политическую сферу.

Плоский экономизм в своей охранительной версии агрессивен: модернизация экономики несовместима с либерализацией в политике («не будет ни того, ни другого»). Технократы, наоборот, политически нейтральны и за рамки экономики не выходят в силу профессиональной ограниченности и обыденных иллюзий, будто эта политика модернизировать экономику может и хочет. А также от желания быть хоть и резкими, но удобными, всегда готовыми*.

Альянсу политической услужливости с услужливым аполитизмом противостоит понимание, что экономическая модернизация невозможна без политики. Скоро и это станет общим местом. Уже не в ИНСОР или на правом фланге, но и в проектах ФЦП (федеральных целевых программ. — А. П.) пишут о «модернизации экономики и общества». В этом заточенные на модернизацию интеллектуалы позорно отстают от чиновников средней руки. Но как зайти вперед, если твоя миссия лизать тылы?

Вульгарный экономизм понятнее, когда напрямую сопоставляют экономику с политикой — минуя институты. Но как только модернизация институтов прописывается отдельной строкой, необходимость изменений в политике становится очевидной. Институты и политика — прямая связка: один стиль и дух, одна «мораль», общий тип отношений. Если наверху «управляемая демократия» плюет на Конституцию, на средних уровнях будут законом манипулировать, а внизу — откровенно нарушать. Казнокрадство и коррупция — прямое продолжение произвола в политике. Это один этос: власть всесильна и безответственна, остальные — быдло. Инспектор на трассе поступает с людьми «как все», включая перипетии нашего партстроительства. Откаты в экономике — инверсия большого отката в политике — размена почти всенародной прикормки на «лояльность» и согласие с политическим унижением. Страна привыкает получать свое по схеме «за все надо платить». То, что этот большой социальный откат не только политический, но и экономический (люди теряют не только достоинство, но и деньги), массы еще не поняли. И слава богу. А то эту политику уже накрыл бы беспощадный бунт, на этот раз осмысленный.

Сторонники аполитичной модернизации обходят главный вопрос: почему режим модернизацию не начинает, чего ему еще недостает? Отсюда страстные призывы к начальству начать модернизацию как угодно, хоть по-китайски или по-корейски. Будто только этих стенаний не хватало и голосом можно что-то изменить. В этой политической схеме модернизация невозможна. Все растворяется в декорациях политического театра. Всмотритесь: власть наблюдает в инновациях прежде всего свое приятное отражение. Но жизнь груба, как в древней притче о блондинке за рулем: «Свет мой, зеркальце, скажи, да…» — «Смотри на дорогу, дура!»

Самолюбование власти политизирует и эту безобидную сказку.

От политики — к идеологии и ценностям

Модернизация политики немыслима без внятной идеологии. Надо начать говорить правильные слова. Если человек уверяет, что готов на дело, но нужные слова сказать стесняется или боится, дела не будет.

На самом верху правильные слова уже произносят, но редко и отрывочно, поперек делам и регулярному дискурсу власти, даже как бы в полемике с остальным политическим речитативом. Говорение о свободе, праве, модернизации и назревающей катастрофе — исключительная прерогатива тандема. То, что позволено юпитерам, не позволено стаду. В этой политике всего два политика. Не считая тени.

Но именно теневая идеология становится проблемой выхода на модернизацию. Конституционный запрет на огосударствление идеологии: а) не реализуется (он предполагает свободный рынок негосударственных идеологий, чего нет); б) нарушается (огосударствление идеологии очевидно, но стыдливо — если не считать всенародных киноэпопей, на которые никто не ходит, и суверенных сочинений на не совсем русском языке).

Идеология — это не только система идей, но и система институтов. У нас этих институтов как бы нет. Однако направляющая длань везде видна, даже с волосами. Но есть институты, идеологичные по самой своей природе. Армия без идеологии разлагается. Школа без идеологии не может даже разлагаться: она автоматически воспроизводит те или иные идейные клише — если не напрямую, то в тональности, в отборе и подаче фактов, даже в экземплификации (оснащении примерами). Жданов говорил, что ему хватило бы задачника по арифметике, чтобы научить правильной идеологии. И школа учит. А вот кто учит школу — остается неясным. Либо ее учат наверху, но в тени — либо сознание будущих поколений в руках рядовых методистов и составителей учебников, что вряд ли и тоже ужасно.

Идеология есть даже там, где ее нет. Это понимал еще Тургенев в «Рудине»: «У меня нет убеждений. — Вы в этом уверены? — Да! — Вот Вам для начала Ваше первое убеждение». Деидеологизация — опасный миф. Либо общество имеет идеологию — либо идеология имеет общество как податливую, нерефлексивную массу.

Это будет непросто. В стране тлеет гражданская война в сфере идеологии. Пожар пригашен дорогой нефтью: рука бойцов делить устала. Но остались взрывоопасные темы и детонаторы к ним. Как это может быть, видно по рядовым идейным схваткам среди друзей, когда у вполне интеллигентных, воспитанных и рефлексивных людей вдруг переклинивает мозги, закладывает уши и выступает пена у рта. Это опасно: сначала раскалываются умы — потом начинают раскалывать головы.

Ситуацию усугубляет разруха в идеологической коммуникации. Дискурс состоит из глухих монологов. Много голосящих, но мало слышащих. Люди не договариваются, а выговариваются — со всеми вытекающими.

В высшей точке, в поле ценностей, идеологическая борьба упирается в коллизию авторитарной и либеральной моделей модернизации, да и самой жизни. Акцент делается либо на силе, власти, подчинении, государстве и коммунальных сборках — либо на свободе, хотении, инициативе, достоинстве и индивидуальной ответственности.

На словах выбор сделан: свобода всегда лучше, чем несвобода. Это почти так (к лозунгам не придираются), но понимается по-разному. Например: помните о «Басманном суде» и делайте выводы. Все зависит от контекста, а контекст свободы надо прорабатывать по всей вертикали, сверху донизу: от ценностей, через все «тело» идеологии, далее в политику, институты, экономику, социальную сферу и даже в технологии. Высшие ценности проходят насквозь и замыкаются в самом «низу» модернизации: пока человек не станет главной ценностью инновационного мышления, наш хай-тек так и будет совершенствовать средства убийства пятого поколения и подковывать блох — то ли во славу начальства, то ли чтобы собирать их магнитом.

Эту модернизацию не сделать, не приходя в сознание, на лжи и самообмане, в дыму политического пиара. Страна сможет правильно пройти опасную развилку, только став взрослой — думающей, понимающей и рефлексивной, не поддающейся на обманки и вбитые в сознание «очевидности». И в этом смысле — философической. Тогда мы увидим истинный исторический размер предстоящей модернизации, ее полный состав и нужную глубину — и перестанем пудрить лицо режима и мозги сограждан.

* «Для успеха модернизации к ней следует подходить… как к сугубо экономической задаче… Наступивший год проверит, насколько серьезна приверженность российской политической элиты модернизации экономики страны» и т.п. («Ведомости» от 11.01.2010, курсив мой. — А. Р.). Неясно, чем наступивший год так отличается от предыдущих, почему именно он что-то «проверит», есть ли у нас время и нужда что-то еще проверять? Или нас ждет открытие, что приверженность бывает несерьезной?

Александр Рубцов
специально для «Новой»

Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН.

30.06.2010