Девушки и война

На модерации Отложенный Голые под полушубком
Фронтовой (запрещенный) дневник с сегодняшними комментариями
Ирина Дунаевская за своей фронтовой работойИрина Дунаевская среди однополчан

От Ленинграда до Кенигсберга — путь, проделанный автором, Ириной Михайловной Дунаевской, бывшей студенткой филфака, в качестве переводчика стрелковых частей Ленинградского, 1-го и 2-го Прибалтийского, 2-го и 3-го Белорусского фронтов. Этот путь отражен в коротких записях в карманном ежедневнике и позднее прокомментирован автором. Чтобы не лишать текст документальности, все записи военного времени напечатаны курсивом, а написанное после войны — прямым шрифтом.

Отдельной книгой дневник выйдет в издательстве «Росспэн» к 65-летию Победы в серии «На обочине войны».

Наша справка
После войны Ирина Михайловна, воспитывая дочку, окончила в 1948 году филфак ЛГУ, затем в 1952 году — аспирантуру по специальности хеттология. В 1952—1957 годах работала в школе. С 1957 по 1980-й — в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР. В 1959 году защитила кандидатскую диссертацию. С 1954 года доныне помимо научной работы занимается научными переводами. Большая часть переведенных ею книг неоднократно переиздавалась.

Весной (1942 г., пишу по памяти 3 ноября 1942 г.), уже в армии, я была худая и бледная, сперва с волосами до плеч, потом — коротко стриженая. Сентиментальные послевоенные описания фронтовичек как неких Ундин, мывших свои длинные волосы в касках, — вымысел. Косы кишели бы насекомыми. Так как на меня не сразу нашлось об¬мундирование по мерке, я до середины мая ходила в гражданской одежде: клетчатом шерстяном серо-коричневом платье спортивного покроя с коричневой бархатной отдел¬кой, зеленом кожаном пальто на теплой подкладке и в летном кожаном шлеме с бол¬тающимися «ушами».

Меня, наконец, переодели: хожу теперь в шароварах (так по-военному называ¬ются форменные брюки, которые резко сужаются от колена вниз и заправляются в сапоги; солдаты, которым положено ходить не в сапогах, а в ботинках, накручивают на узкую часть штанов обмотки). Еще на мне гимнастерка, телогрейка, на голове — пилотка, на ногах — кирзовые сапоги размера на четыре больше, чем нужно; в качестве пояса — грубый узкий сыромятный солдатский ремень (широкий офицерский с портупеей — пока неосуществимая мечта). На непомерно большие сапоги налипают огромные комья глины; сапоги вязнут в жидком месиве дороги: чтобы переставлять ноги, приходится делать огромные усилия и то и дело вручную соскребать глину с сапог. А ближе к передовой — того хуже: в ходах сообщения в сапоги заливается густая глинистая жижа и стягивает их с ног; не раз солдаты штыками выуживали из вязкого месива мой утонувший сапог, пока я в позе аиста стояла на одной ноге; жидкую грязь выливали, и я натягивала спасенный сапог на мокрую портянку.

26 августа 1942 г. Ежедневно в 12 ч. и в 24 ч. наши блиндажи подвергаются обстрелу. Но я не унываю. Сплю спокойно. Живу я в землянке химвзвода. Из числа «химиков» в последних боях убиты командир взвода Долгов и бойцы Устинов и Греков. А Зай¬цева, Горловского и еще несколько человек вчера ранило, и они выбыли в госпиталь.

20 сентября 1942 г. Переселилась в «гарем» — общежитие для женского штабного персонала: связистки, санинструкторы, машинистки. Думала, в «женском коллективе» будет спокойней и приятней. Не тут-то было! Лексикон, как у Эллочки-людоедки, к тому же пересыпанный многоэтажным матом. А я-то воображала, что это — прерогатива мужчин. Я поставила себя в полку совершенно правильно: меня принимают всерьез, не по¬зволяя себе панибратства, принятого в армии по отношению к женщинам.

24 сентября 1942 г. Побывала у глазного врача. Слава Богу, глаз при ранении в правую щеку как будто совсем не пострадал, хотя кровоизлияние еще не прошло, и, по словам врача, пройдет не скоро.

25 сентября 1942 г. ...Ночую у Дуси Колобаевой в Кр. Горке. По ее словам, сейчас многих девушек-рядовых откомандировывают из армии. Получается: понравишься — выгонят, и не понравишься — тоже! Уж не говоря о тех девчонках из рядового состава, которых увольняют из армии по беременности (с беременными женщинами, относящимися к комсоставу, дело сложнее: для них существуют соблюдаемые и в армии сроки декретных отпусков). Кстати сказать, деревенские девушки, попавшие в армию вопреки своей воле, по мобилизации (в городах о таком пополнении вооруженных сил даже и не слыхивали), рассказывали, что их матери советовали им поскорей забеременеть, лишь бы скорее вер¬нуться домой живыми; тем более что женихов на селе не было и не предвиделось.

4 ноября 1942 г. Теперь в 6 ч. вечера уже темнеет. Скука… «Для сугреву» болтуны распускают всякие нелепые слухи вроде того, что к нам в дивизию на пополнение рядового состава вот-вот прибудет целая рота девушек. А тем временем в 947 сп «съели», то есть откомандировали в РВК Таню Журавлеву, очень толковую пулеметчицу, зака¬ленную спортсменку. Опять какому-то начальнику не потрафила. Или, наоборот, слишком потрафила, и теперь он хочет избавиться.

Около 15 час. на наш 2-й сб сбросили 7 бомб. Разрушен КП батальона и ранены три бойца.

18 ноября 1942 г. Утром в штабе диктовала Марии («Ларисе») какие-то распо¬ряжения. Налесный составил новую программу занятий немецким в разведвзводе. Совершенно беспомощную, чтобы не сказать безграмотную. Нас губят серость и необразованность офицеров. А распущенность! В праздники в 947 сп двое палили друг в друга: женщину, видите ли, эти дуэлянты не поделили. Один убит, другой — ранен. Небось семьям сообщат, что пали смертью храбрых.

28 ноября 1942 г. …Недавно к нам пришел приказ, регулирующий обеспечение женщин-военнослужащих. Какая-то чушь относительно нательного белья, чулок, платьев, гигиенических пакетов — все рассчитано на условия глубокого тыла. Наверно, списано с каких-нибудь трофейных немецких инструкций (у немцев женщины служили не ближе, чем в 50 км от линии фронта). Как бы то ни было, в соответствии с этим приказом мне выдали в ОВС женское белье, чулки и гигиенические пакеты. Все это — курам на смех! Женское белье ни к чему, потому что оно несовместимо с военными шароварами, в которых здесь приходится ходить, и не будет обеспечиваться регулярной сменой. Чулки — неприемлемы: их, извините, прикрепляют резинками к поясу, которого не выдали (и правильно сделали, потому что он только бы стеснял движения), но что гораздо существеннее — чулки при первом же переходе сотрут в просторных сапогах ноги в кровь, а сами превратятся в лохмотья...

11 декабря 1942 г. Наконец-то вселились! Сплю с постельным бельем! Раздетая! Как хорошо отдельно от мужиков! До обеда диктовала «Ларисе». Занималась с разведчиками. Потом просто разговаривала с ними «за жизнь».

Получен (и уже выполнен!) приказ всем немедленно сдать свои медальоны. Я, конечно, сдала тоже. Это какая-то нелепость. Зачем нужны медальоны, объяснять не надо. Без них ни убитых, ни находящихся без сознания нельзя будет опознать. Накануне явно назревающих серьезных боев такой приказ особенно странен. Объясняют эту меру необходимостью поднять уровень секретности. Медальон представляет собой завинчивающуюся цилиндрическую коробочку вроде игольницы с ушком в крышечке, чтобы повесить на шнурок и надеть на шею. Внутрь вкладывается рулончик, который каждый заполняет сам мелким почерком печатными буквами по определенной форме: имя, отчество, фамилия, название призвавшего райвоенкомата, год и место рождения, адрес или адреса близких. Спрашивается, что здесь секретного?! Райвоенкомат? Ну, дайте команду написать вкладыш по другой форме. Это же — не проблема. Абсурд какой-то! А ведь и через много лет после войны опознанные скелеты (с медальонами) и неопознанные (без медальонов) будут хоронить по разным ритуалам; опознанные — индивидуально, в гробах, неопознанные — скопом.

17 декабря 1942 г. Занесла в санчасть для отправки маме 2 буханки хлеба, масло, пару банок консервов, 400 г лапши. Козино сказал тоже, что я средний командир, а потому не должна жить с девчонками-бойцами. Странная точка зрения. Какие нежности при нашей бедности! Это при нашем-то советском демокра¬тизме. И потом, лучше, что ли, вповалку с мужиками? Или мне будут каждый раз строить персональные хоромы? Интересно, как Налесный станет выполнять это указание.

Вчера была в бане. Замечательно: с кранами! Строили наши саперы. Дневное посещение бани, что у нас само по себе является событием, сопровождалось приключением. Начнем с того, что баня была настоящая. С лавочками, шайками, кранами и душем! Это вам не взаимное поливание с подружкой, стоя на хвойных лапах, набросанных поверх снега в маленькой палатке, под край которой солдат подсовывает ведра с водой, нагретой на костре. Эту баню со старанием построили наши саперы. Однако и здесь без начальственного окрика не обошлось. Оказалось, что майор Кошелев велел банщику сперва дать помыться ему, а уж потом позвать нас с Мирой Озерской. Но банщик рассудил иначе — наверно, побоялся, что майор израсходует всю горячую воду и оставит нас ни с чем. Короче, когда майор влетел в раздевалку, нам оставалось только прикрыть наготу полушубками. Их вид окончательно раскалил майора, и он стал орать, что распорядится отобрать у нас полушубки, раз мы носим их в теплую погоду. И в самом деле, растаяло. Но шинели-то мы ведь сдали! Ну, поорал, поорал и, разумеется, ушел. Ситуация ведь была для него безвыходная: мы же были под полушубками голые. И он это прекрасно понимал. Тем и кончилось. А мы через час чистенькие и довольные, в уютных полушубках радостно отправились восвояси, любезно оставив достаточно горячей воды этому грубияну. Надо думать, он ею не пренебрег.

8 января 1943 г. В 17.00 идем на передовую, а там вскоре и в бой! Ура!
Но имею ли я право на это «Ура!»? Конечно, и мне тоже может достаться, но ведь в атаку идти другим. Об этом нельзя не помнить! В атаку сама я так никогда и не ходила — не возникло надобности. Но я не раз видела, как это происходит. И что-то призывов «За Родину!», «За Сталина!» было не слыхать. Один лишь оглушительный мат. (Не будем в этом случае никого осуждать.) Так что военные бытописатели часто врут.

5 февраля 1943 г. …Устраиваюсь на русской печи, разумеется, холодной, но зато ровной, не то что полуразрушенный пол. Рядом пристраивается Агафонов. Кстати, следует сказать, что ночное соседство с рядовыми, как правило, ничем не грозило — то ли их удерживала дистанция: я как-никак офицер, то ли им вообще было не до того.

14 февраля 1943 г. Кое-как устроившись, разъели мой доппаек, консервы и прочее. Потом я перешла в палатку НШ. Вечером адский минометный обстрел. Еще бы ему не быть! Ведь мы строили свои шалаши и ставили палатки на виду у противника, когда уже рассвело и погода, как назло, совершенно прояснилась. Немцы были расположены выше нас и к тому же подняли аэростаты наблюдения (спрашивается, почему бы нашим было их не сбить?). А закопаться нам нельзя никак — под ногами чавкающее болото. И вот теперь, хотя и стемнело, немцы, точно зная, что где находится, вели по нам прицельный огонь. Первые же два выстрела оказались прямыми попаданиями: у нас сразу 17 убитых и несколько раненых (так доложили начальнику штаба). Еще выстрел, и кто-то снаружи навалился на край нашей штабной палатки… НШ Курасов посылает меня посмотреть, что происходит. Я только этого и жду. Я уже успела, понимая, чем дело пахнет, раздобыть у медиков санитарную сумку, набитую перевязочными пакетами, — ведь было ясно, что немцы молча недолго будут нами любоваться. Выхожу из палатки — рядом разрыв! Меня слегка контузило и небольшим осколком рассекло левую бровь. Не больно, но кровь мешает смотреть. Вернулась в палатку. Кто-то меня перевязал. В палатке горит керосиновая лампа, повешенная на центральный шест.
Сажусь около лампы. Рядом Курасов с одним из помощников разглядывают карту: начальство решает, куда податься. А обстрел продолжается. Вдруг ламповое стекло дзенькает, и лампа гаснет. Я хочу зажечь ее снова, но не могу пошевелиться: кто-то держит меня за волосы. «Ничего себе, — думаю, — подходящий момент для шуточек!» Курасов включает карманный фонарик, и тут выясняется, что держат меня мои собственные волосы. Оказывается, над моей головой пролетела разрывная пуля, сбила с меня шапку, вошла, прихватив прядь моих волос, в шест и вышла с другой его стороны, выхватив из него большой кусок древесины! Именно в этот момент разбилось стекло и погасла лампа, а мои волосы оказались втянуты в расщеп и там зажаты. Потому-то я не могла пошевелиться. Обрезав прядь ножом, меня освободили, и мы все тут же выскочили из палатки. Ясная лунная ночь. Но нам не до нее — мы «драпаем» — называется культурно: «сменяем КП». Отходим на пару сот метров, и я отправляюсь на ППП, чтобы немного прийти в себя (голова слегка кружится — то ли от ранения, то ли от обалдения). На ППП много раненых, и мне стыдно привлекать внимание к своей особе. Пытаюсь чем-то помочь. Стонет Женя Левин. Ему говорят, что рана пустяковая, что надо немного потерпеть, а он в ответ: «Я еще не привык!» До утра «на подхвате» у медиков делаю, что велят.
Минувшей ночью на КП сводного батальона, который в бой так и не послали, но и с переднего края не вывели, прямым попаданием убило майоров Сухова и Бейгула, а также ст. л-та Фогеля (ПНШ-1 нашего полка). Их изуродованные тела привезли на дровнях к ППП. Это было при мне. С Бейгула кто-то успел стянуть валенки.

Ирина Дунаевская

14.04.2010