Вызывать огонь на себя

 

Моисей Исаакович Дорман в Израиле

К концу войны в армии заметно усилился антисемитизм. Все чаще приходилось слышать лживые  обвинения евреев в стремлении избежать фронта, в дезертирстве: "Иван воюет в окопе — Абрам торгует в рабкопе", "Абрамы воюют на Ташкентском фронте" и тому подобное. Евреев реже стали представлять к наградам, задерживали повышение их в воинских званиях…

 

ОБ АВТОРЕ

Моисей Исаакович Дорман родился 6 июня 1924 года в местечке Хощевата Кировоградской области (Украина). В начале 1930-х годов семья переехала в город Первомайск. Родители работали в еврейской школе: отец преподавал еврейский язык и литературу, мать – химию и биологию. В 1941 году окончил среднюю украинскую школу. После начала войны семья успела эвакуироваться на Урал. В декабре 1942-го Моисей добровольно пришел в военкомат и получил направление в Первое Ростовское Артиллерийское училище, которое окончил в сентябре 1943 года в звании младшего лейтенанта. Командир взвода 45 мм пушек прошел с батареей Украину, Польшу, Румынию, часть Германии. Участвовал в Ясско-Кишиневской операции и форсировании Одера. Награжден орденом Красной Звезды и тремя орденами Отечественной войны. День Победы встретил в Чехословакии. Демобилизовался в 1947-м, окончил радиофакультет Киевского политехнического института, работал главным конструктором ОКБ, защитил диссертацию (1960), преподавал в вузе.

После репатриации в Израиль в 1992-м занимается литературным творчеством, его книги, рассказы и статьи опубликованы в Израиле, России, США и других странах.

 

Моисей ДОРМАН, Реховот

Вот уже более семидесяти лет прошло, а покоя все нет. Душу еще волнуют мысли об улетевшей молодости, о той жестокой войне, которая выпала на долю нашего поколения…

 

Полтора года, до конца войны, я прослужил в войсках ИПТА (истребительно-противотанковая артиллерия) на должности командира огневого взвода 45 мм пушек в 14-м Отдельном Гвардейском Десантном Истребительно-противотанковом дивизионе. Мы, "истребители", ценили симпатию, проявляемую к нам со стороны солдат других родов войск. Они по-дружески обзывали нас "Прощай, Родина!", "Ствол длинный — жизнь короткая", "Двойной оклад — тройная смерть!"

Замечу, что к концу войны в армии заметно усилился антисемитизм. Все чаще приходилось слышать лживые  обвинения евреев в стремлении избежать фронта, в дезертирстве: "Иван воюет в окопе — Абрам торгует в рабкопе", "Абрамы воюют на Ташкентском фронте" и тому подобное. Евреев реже стали представлять к наградам, задерживали повышение их в воинских званиях.

Май 1945-го. Форсирование Одера

Мой фронтовой друг Константин Левин, служивший, как и я, в ИПТА, чудом уцелел после того, как немецкий танк своей гусеницей раздробил ему ногу. В одном из своих стихотворений Левин писал о том, как трудно ему защищать свою честь:

Когда, стянувши боль в затылке

Кровавой тряпкой, в маяте,

С противотанковой гранатой

Я полз под танк на животе,

Не столько честь на поле брани,

Не столько месть за кровь друзей —

Другое страстное желанье

Прожгло мне тело до костей.

Я был не лучше, не добрее

Но, клевете в противовес,

Я полз под этот танк евреем

С горючей жидкостью КС.

Мы потихонечку стареем

И приближаемся к земле.

Что вам сказать? Я был евреем

В такое время на Земле.

* * *

В середине марта 1945 года наша 2-я Гвардейская Воздушно-десантная дивизия подошла к Одеру южнее города Опельн. Река стала последним естественным препятствием, облегчающим нацистам оборону "фашистского логова". И они защищались всеми силами, не считаясь с потерями.

К этому времени мелкие и крупные населенные пункты вдоль берегов Одера были превращены немцами в опорные пункты и стали серьезной преградой на пути нашей армии.

20 марта 1945 года после мощной артподготовки советские войска начали общую атаку с целью захвата плацдарма на Одере, что было необходимо для дальнейшего наступления вглубь Германии. Наш дивизион оказался на километр южнее главного участка, где разгорелся бой за плацдарм. В бинокль я видел, как происходила переправа. Наши саперы быстро соединяли отдельные понтоны в длинный мост и укладывали поверх понтонных секций досчатые настилы.

Не успели саперы навести мост, как над переправой появились разрывы бризантных снарядов: откуда-то издалека била крупнокалиберная немецкая батарея. На нашем, правом берегу скопилось много пехоты, тягачей и с десяток орудий на конной тяге. Было хорошо видно, как ездовые с трудом сдерживают лошадей, шарахающихся от снарядных разрывов.

В воде и на понтонах безостановочно продолжали работать саперы. Наконец мост был готов, и по нему на левый берег хлынули пехотинцы, а за ними — артиллерийские упряжки с орудиями на передках. Похоже, что переправлялся стрелковый полк и артелерийский дивизион.

Вначале все шло вроде бы успешно. Пехотинцы, перебегавшие на левый берег, пробирались вперед по развалинам домов и воронкам. Позади пехоты пытались расчистить себе путь артиллеристы. При этом видно было, как взрывались рядом с нашими солдатами противопехотные мины.

У съезда с переправы сгрудились, мешая друг другу, несколько артиллерийских упряжек. Развалины домов, воронки от бомб и снарядов мешали артиллеристам развернуться.

Меньше чем через полчаса внезапно налетели "юнкерсы" и "мессершмидты". Они устроили над переправой "карусель" и буквально разнесли в щепки весь занятый нашими солдатами "пятачок" плацдарма. Одна из бомб попала в понтон и разорвала мост. Так же внезапно немецкие самолеты скрылись из виду. Сразу же наши саперы утащили остатки моста вверх по реке, в заросли камыша.

Откуда-то севернее переправы невидимые мне немецкие танки начали бить прямой наводкой по нашим подразделениям, успевшим переправиться на плацдарм. На развалинах прибрежных домов возникали частые разрывы осколочных снарядов. Спустя еще полчаса появилось, наконец, звено наших штурмовиков ИЛ, которые обстреляли и сбросили бомбы на район севернее переправы, откуда вели огонь немецкие танки.

Вдруг прямо из-за тучки выскочили два "мессера" и спикировали на звено наших штурмовиков. За одним из ИЛов потянулся черный шлейф дыма, через минуту он рухнул на правом берегу недалеко от нас и там взорвался. Шустрые "мессершмидты" мгновенно исчезли из поля зрения. Воздушный бой длился считанные минуты.

Что произошло дальше с переправившейся пехотой, было неясно. До нас доходили лишь приглушенные расстоянием звуки перестрелки. Больше попыток возобновить переправу не было: стало быть, форсирование захлебнулось…

Ночью на плацдарме бой все еще продолжался, но постепенно затихал: видны были отдельные вспышки винтовочных и автоматных выстрелов, траектории трассирующих очередей, взрывы фауст-патронов и яркие полосы осветительных ракет.

Следующий день на участке форсирования прошел спокойно. В районе переправы стрельбы уже не было. Значит, наша атака не удалась, а на плацдарме все наши солдаты погибли. Печальный исход…

Ближе к вечеру наш дивизион был поднят по тревоге и прибыл к месту вчерашней переправы. Мы остановились за небольшими домиками и садами недалеко от берега. Командир нашего дивизиона  майор Кузнецов и командиры батарей быстрым шагом прошли вперед. Их у своего "виллиса" ждали командир дивизии (генерал) и несколько штабных офицеров. Генерал начал что-то объяснять. Время от времени он указывал рукой на противоположный берег, на плацдарм.

Появившиеся из-за кустарника саперы подвели к берегу свои понтоны и начали торопливо сцеплять их в мост. На левом берегу все было тихо, не стреляли. Я подумал, что наш дивизион, а, может, и скрывающуюся где-то поблизости пехоту сейчас начнут перебрасывать на левый берег.

Но тут ко мне неожиданно подбежал наш комбат Дмитриев:

— Идем, тебя зовет майор!

Я подошел, и Кузнецов, обращаясь ко мне, торопливо заговорил:

— Слушай задачу! Сейчас ты с одной пушкой переправишься на тот берег. Вот специально для тебя уже наводят мост. Загрузись осколочными и бронебойными, побольше гранат, патронов. Ну, что там надо. Пятнадцать минут на все! Долго мост держать нельзя, не то дождемся "мессеров". Твоя задача — не допустить немцев к берегу и помешать им минировать плацдарм. Ясно?

— Еще кто-нибудь с нами переправляться будет?

— Нет. Лишних вопросов не задавать!

— А связь будет? Телефониста мне дадите?

— Нет. Мы будем наблюдать отсюда. Поможем, в случае чего, огнем. Иди! Да, свой тягач с того берега отправь обратно. Нечего ему там торчать. Раздолбают первым же снарядом. Понял?

— Понял! Есть!

Сборы были недолгими. Я подошел к своим солдатам и приказал набрать в боепитании бронебойные, осколочные, картечь, лимонки. Обязательно взять индивидуальные перевязочные пакеты на всех…

Солдаты и командир орудия сержант Воловик молчали: каждый, понятно, думал о своем. Когда мы тронулись с места, кто-то из моих солдат не удержался и крикнул оставшимся:

— Прощайте, братцы! Не поминайте лихом! Вряд ли свидимся! Отписать бы своим, на родину… Эх!

Мы выехали из-за домов. У моста нас встретил капитан — комендант переправы. Он волновался:

— Задерживаетесь, истребители! Поспешите! Боюсь, немцы вызовут авиацию! Тогда…

— Спешим, — ответил я. — Пушку отцепим, тягач быстро разгрузим  Заберите его на этот берег!

— Хорошо. Ясно! Вам удачи желаю, ребята!

Странно как-то…

Через десять минут мы были на левом берегу. Быстро разгрузили свой тягач. Еще через несколько минут понтоны исчезли, а наш тягач скрылся на правом берегу, за домами.

На левом же картина была весьма печальна: из воды торчали ноги и головы множества наших солдат и лошадиные трупы со вздувшимися животами. Рядом — опрокинутые передки и три лежащие в воде орудия. Вокруг — сплошные руины, остатки обгоревших стен. А среди этого нагромождения развалин — множество наших убитых солдат.

Пока не стемнело, я внимательно осматривал плацдарм, который теперь предстояло защищать. Потом мы втащили свою пушку на оставшийся целым кусок цементного перекрытия и кое-как укрепили сошники у остатков стены, чтобы можно было немедленно открыть огонь. Поднесли к пушке весь боезапас, отложили раздельно картечь, осколочные и бронебойные снаряды. Я приказал всем наблюдать: каждому выделил свой сектор. Следовало опасаться вражеских разведчиков, которым по развалинам ничего не стоило в темноте незаметно подобраться к нам, забросать гранатами и захватить "языка", чего я особенно опасался. Нужно быть готовым к тяжелому бою…

Расположив солдат вокруг пушки, решил объяснить задачу, как понимал ее сам. Положение наше, откровенно говоря, было безнадежно. Тем не менее с солдатами следовало говорить спокойно, твердо, по делу, не допуская паники и поддерживая надежду на благополучный исход.

— Приготовить личное оружие и гранаты! Рассредоточиться вокруг огневой, не сидеть кучей! Наводчику не отходить от прицела ни на шаг! Воловик будет рядом! Не высовываться, не спать никому. Внимательно наблюдать! По любой подозрительной цели, по всему, что движется стрелять немедленно, без команды! Не курить в открытую, а то снайпер запросто снимет! Еще раз приказываю — не спать! Никому! Тогда, надеюсь, все обойдется…

В бинокль тщательно осмотрел ближайшие окрестности. Вдруг показалось, что за дверным проемом метрах в двухстах от нас промелькнул силует согнувшегося немца. Я указал цель Воловику, и, хотя больше никто не появлялся, мы всадили туда два осколочных снаряда. Все было тихо.

Так, затаившись, сидя на битых кирпичах и камнях вокруг пушки, мы молча курили "в рукав".

Стемнело, но было не до сна. Нутром чувствовали: немцы внимательно следят за нами, потому и запускают в нашу сторону одну за другой осветительные ракеты. Я был уверен, что немецкие разведчики обязательно будут атаковать нас, чтоб добыть «языка» — в сложившихся условиях устроить это очень просто. Тем не менее все было тихо, спокойно: ни подозрительных шорохов, ни движений не слышно. Ничего странного пока не замечал.

Далеко за полночь вдруг послышался шум множества заводимых танковых двигателей. Казалось, что танки близко. Но к нам они не приближались, скорее удалялись на север. Шум их становился все глуше и тише и, наконец, совсем утих.

Ближе к утру к северу от нас вдруг вспыхнуло зарево, и через несколько секунд послышался грохот далекой канонады. Там, севернее, явно началась артподготовка.

Значит, наши войска скоро начнут форсировать Одер севернее, у Опельна. А нас используют просто как приманку — мы отвлекаем фрицев.

Есть такой тактический приём на войне: отвлекая противника от главных сил, подвергаться обстрелу. Называется "вызывать огонь на себя". Но, как правило, это поручается добровольцам, и таковые всегда находятся. Нас же просто "подставили", не объяснив суть маневра.

На всем плацдарме нас теперь оставалось шесть человек. Всего — шесть! Если немцы не начнут атаковать нас немедленно, то мы имеем шанс остатся в живых. А если начнут, то жить нам — меньше часа…

Зарево на севере расширялось, канонада усилилась. Уже очевидно: новое наступление началось!

Рассвело. Вдруг заметил, что с севера по берегу к нам движется растянувшаяся в цепь группа людей. Приказал своим изготовиться к бою, но без моей команды не стрелять.

— Воловик! Ты с остальными переползи чуть вперед, затаитесь и возьмите на прицел. Подпустим поближе, и тогда я скомандую им по-немецки. Посмотрю реакцию. Если будет подозрительно, то отсюда начну стрелять по переднему. Тогда и вы открывайте огонь по остальным. На поражение! Ну, отползайте! Быстро!

Когда до приближающихся к нам людей осталось около ста метров, я громко закричал им:

— Хальт! Хенде хох! Руки вверх!

— Нэ стрэляйтэ, братцы! Свои мы! Свои!

— Стой! Ты, первый, брось оружие и подойди ко мне!- крикнул я.

Первый в черном танковом комбинезоне положил автомат на землю и спокойно подошел.

— Ты кто такой? — спросил я.

— Слушай, дарагой! Мы из дивизионной разведки. Нас послали выяснить обстановку на плацдарме. Живые ли еще истребители или…

Я не поверил своим глазам. Передо мной стоял командир разведроты нашей дивизии, старший лейтенант, грузин. Одним словом, свой. Он сказал:

— Мне нужно сейчас по рации передать начальству, что тут есть. Скажу, что вы живые. Что можно здесь спакойно форсировать. Правильна я скажу? Да?

— Конечно, правильно! Давай, говори! Говори!

-Истребители живы! Пусть смело переправляются!

Вот так, неожиданно счастливо, закончилось мое форсирование Одера и повторный "захват" плацдарма одним взводом. Очень нам повезло тогда…

Часа через два подошли саперы. Они снова навели мост, по которому к нам переправились два "доджа" с солдатами и "виллисы" с офицерами. Быстрым шагом подошли к нам несколько солдат, а за ними следовал генерал с незнакомыми офицерами. Далеко позади них шагал Кузнецов.

Генерал подошел ко мне. Рядом стояли мои солдаты. Я поднес ладонь к шапке и доложил: "Первый взвод, второй батареи четырнадцатого дивизиона занимает плацдарм. Командир взвода — гвардии лейтенант Дорман".

Генерал посмотрел внимательно на нас, заулыбался, пожал мне руку, и как-то по-отцовски похлопал по плечу:

— Молодец, лейтенант!

Молодцы, истребители! Пойдем, лейтенант. Покажи, что тут происходит?

Я пошел вперед, а генерал — за мной. Потом я обернулся к нему:

— Ночью немцы были тут недалеко. Прятались, ракетами освещали. А проехать вперед теперь трудно. Все завалено разбитыми домами. Думаю, что вокруг все заминировано.

— Стой, лейтенант,- сказал генерал,- дальше не ходи. Там наверняка заминировано. Сначала разминируем. А потом двинемся вперед.

Я вернулся к солдатам. Они сидели у пушки, курили. Подсел к ним, тоже закурил. Воды у нас, естественно, не было, и мы всухую погрызли сухари из НЗ. Потом один солдат из "стариков" сказал:

— Повезло нам, братцы. Кто-то помолился за нас. Чья-то матушка душой учуяла!

* * *

Скоро подошли саперы с миноискателями. Нашли несколько противотанковых и очень много противопехотных мин. Потом саперы с нами и подоспевшими пехотинцами расчистили проход для ма-шин, по бокам навтыкали таблички "Проверено. Мин нет" и ушли. В полдень через Одер переправился и наш дивизион. По расчищенному саперами проходу мы выбрались на хорошую асфальтированную автотрассу и повернули по ней налево, на юг, вдоль берега — нужно было очистить от немцев и расширить плацдарм. Проехали по асфальту всего километра три, и тут на окраине маленького городка нас неожиданно встретил плотный огонь танков. Наша первая батарея свернула вправо. И прямо на повороте был подбит один, а вслед за ним — и второй их тягач.

Нашей батарее удалось свернуть на полной скорости влево от дороги и развернуться к бою. Через считанные минуты открыли огонь. Били по танкам и ближним домам всем дивизионом. Немецкие танки отошли и скрылись за домами. Их огонь прекратился. Тогда наша залегшая перед домами пехота вновь поднялась и пошла вперед, продолжая атаку.

К нам подъехал Кузнецов, приказал сниматься с позиций и следовать за пехотой, чтобы поддержать ее "огнем и колесами". Мы с опаской продвигались по узким улицам. Дважды разворачивались к бою и вели беглый огонь по домам, из которых стреляли немцы, и просто по "подозрительным" строениям — для устрашения противника. А пехота, ободренная нашим присутствием и поддержкой, двигалась на юг. К вечеру добрались до южной окраины городка. Перед нами было поле шириною меньше километра, а за ним — другой городок.

В этой части Германии — Силезии – населенные пункты стоят вплотную друг к другу. Города и поселки соединены между собой не только автобусными, но порой и трамвайными линиями.

Едва мы появились на южной окраине, как немцы открыли заградительный огонь. Уставшая пехота тут же залегла, чтобы окопаться. Рядом пристроились и мы со свои пушками.

Неподалеку позади и слева от нас, окруженный молодым садом, высился большой двухэтажный особняк. Там разместился штаб стрелкового батальона, которому придана для "поддержки штанов" наша батарея. На первом этаже того дома устроились связисты, разведчики и какие-то "придурки". На верхнем этаже пехотинцы оборудовали себе НП. Командир батальона приказал нам находиться недалеко от него, поскольку, видимо, не решил еще, как распорядиться нашей батареей.

Видно было, как в ста метрах перед особняком, у самой кромки сада, пехотинцы рыли глубокий и длинный окоп, а рядом пулеметчики поставили станковый пулемет. Разросшиеся кусты хорошо маскировали и окоп, и пулеметное гнездо.

На передовой было тихо. Пехотинцы выставили боевое охранение, а мы — наблюдателей при орудиях. Уставшие за день солдаты завалились у пушек спать, где кто смог.

Далеко за полночь тишина внезапно взорвалась: началась стрельба слева, со стороны Одера. Я с трудом проснулся. Насторожился. Вдруг раздались взрывы гранат и автоматная стрельба рядом, перед особняком. Похоже, прорвалась немецкая штурмовая группа или их разведка напоролась на боевое охранение наших пехотинцев. Огонь усилился. Теперь стреляли и из штабного дома. В общем, полная неразбериха. Мы изготовились к круговой обороне, но не стреляли, чтобы не обнаруживать себя.

Немцы же оказались у самого дома, рядом с траншеей наших пехотинцев. Потом вдруг станковый пулемет, непонятно почему, начал обстреливать особняк.

К нам на огневую прибежал комбат Дмитриев со своим связным ефрейтором Никитиным:

— Что тут у тебя?

— У нас спокойно. Немцы не показывались. А в чем дело там, около штаба?

— Фрицы перебили боевое охранение пехоты и прорвалась к штабу. Чуть не захватили штаб батальона. Пока мы отбились. Но они уничтожили наших пулеметчиков и стрелков. Захватили траншею, которую пехота выкопала во дворе. Проспали пехотинцы. Ротозеи!

— Это контрнаступление немцев? Похоже…

Может, фрицы устроили разведку боем или отвлекающий удар? Потому что слева большая группа немцев с танками прорвалась на восточную окраину. Но то не наш участок.

— Что же делать?  Мы же отсюда помочь не можем.

— Пехота старается отрезать прорвавшимся немцам путь к отступлению. Будь начеку!

Вскоре опять прибежал Никитин:

— Ваше орудие требуют к штабу. Тут есть дорожка асфальтовая, в обход. Проскочим, пока темно. Вам вот дали в помощь автоматчиков. Подсобят снаряды и еще, что нужно, подтащить.

Делать нечего. Кричу своим:

— Воловик, отбой! На колеса! Осколочные снаряды, фугасные и бронебойные дай пехотинцам. По ящику каждому! Никитин с пехотинцами сделает потом еще ходку!

Мы быстро, вручную, подкатили пушку к особняку. Дмитриев встретил меня:

— Идем со мной. Покажу, в чем тут дело.

Мы поднялись на второй этаж. В большой комнате три окна выходят во двор. Все стекла выбиты, штукатурка на стене напротив продырявлена пулеметными очередями. Мы присели у крайнего окна и осторожно выглянули во двор. Отсюда видна траншея, которую вечером выкопали пехотинцы. Теперь там немцы. А рядом слева небольшое каменное строение. То ли кухня, то ли мастерская.

— Смотри, — говорит Дмитриев, — в траншее теперь сидят немецкие разведчики. Человек десять. Столько же или больше — в сарае. Ночью они прорвались сюда и уничтожили наше боевое охранение и всех пехотинцев в траншее перебили. Даже наш "максим" с большим боезапасом прибрали себе. Впереди, за траншеей наша пехота брешь заделала. Значит, немцев мы практически уже окружили. Сидят там головорезы-эсэсовцы. Не сдаются. Надеются, видимо, что свои прорвутся и выручат.

Я замечаю Дмитриеву: мол, траншея близко, могут быть рикошеты. Опасно. А сарай — другое дело, его мы разнесем быстро.

Зашел командир батальона:

— Через полчаса будет уже светло, начнем. Немцы попали в ловушку. Их надо взять живьем, срочно допросить и узнать, что здесь замышляется. Генерал требует. Истребители, ставьте свое орудие на позицию. Миномет уже на месте. Двадцать минут вам на подготовку.

Дмитриев уходит к батарее. А я остаюсь в распоряжении пехотного комбата. Мои солдаты тихо выкатили пушку к углу особняка, подкопали под сошники, поднесли снаряды. Мы к бою готовы.

Доложил командиру батальона, что готов. Заметил, что по близкой траншее стрелять не очень эффективно. Но пулемет и сарай мы уничтожим быстро.

— Вы только прикройте нас от автоматчиков. Они очень близко и могут перестрелять всех.

Командир батальона, в общем, согласен:

— У нас все на прицеле. Не сомневайся. Сейчас пришлю тебе своего телефониста.

Я вышел и лег рядом с пушкой у правой станины, а Воловик — слева, у стены, рядом с наводчиком.

— Воловик, наводи на пулемет, что с правого края траншеи. Прицел шесть! Наводить по низу! Осколочным! Зарядить! Не стрелять!

Рассвело. Тихо. Перед траншеей лежат шесть наших убитых солдат. А, может быть, среди них есть еще и живые, тяжело раненые. Немцы выбросили их, чтобы освободить себе место в окопе.

Вдруг снизу из особняка раздается громкий крик переводчика:

— Вафен нидер! Гераус! Хенде хох! Вир шенкен инен лебен! (Бросай оружие!Выходи! Руки вверх! Мы гарантируем вам жизнь!)

Немедленно из траншеи и из сарая резанули автоматные очереди по окнам дома и по щиту нашей пушки. Немцы бьют точно. Наши автоматчики ответили с задержкой, не успели прикрыть нас. Инициатива оказалась у фрицев. Я лежу тихо, не шевелюсь. Снова раздался крик из особняка:

— Гераус! Хенде хох!

Теперь наши автоматчики сразу открыли огонь по траншее и сараю. В этот момент из распахнувшейся двери сарая выскочил немец и, размахивая белым полотенцем, побежал к нам, прямо к пушке. Из сарая стреляют, но мимо. Немец пробежал рядом, чуть не ударив меня ногой, и остановился у стены с поднятым над головой полотенцем. Вид у него жалкий, испуганный. Небритый, согнувшийся старик. Говорит невнятно, заикается, руки трясутся.

К задней двери подошли командир батальона и переводчик — щуплый младший лейтенант. Начали быстрый допрос. Оказывается, пленный недавно мобилизован в фольксштурм. Он, якобы, бывший коммунист. Впрочем, теперь в этом нас уверяют почти все пленные.

Перебежчик сообщил еще, что командует немецкой группой очень строгий эсэсовский штурмбанфюрер. Наш батальонный командир после минутного раздумья обращается к переводчику:

— Гиндин, скажи ему, что он должен сейчас передать своим ультиматум. Пусть скажет, что мы с ним обращаемся хорошо и всем, кто сейчас сдастся, тоже гарантируем жизнь и хорошее обращение. Мы не хотим лишних жертв ни их, ни наших. Даем десять минут на размышление. Если они не сдадутся, всех уничтожим. Пусть помашет своей тряпкой и идет.

Переводчик все растолковал пленному. Немец дрожит, боится. Говорит, что штурмбанфюрер никому не разрешит сдаться. Он уверен в этом и просит не посылать его. Его убьют свои же.

Однако комбат неумолим: "Иди, шнеллер. Не доводи меня! А то я тебя тут же расстреляю!".

Переводчик поднялся в дом и закричал в окно: "Нихт шиссен! Нихт шиссен! Парламентэр!"

Немец медленно, шатающейся походкой вышел из-за угла, сделал несколько шагов по направлению к траншее и остановился. Тишина. Немец начал говорить таким тихим и дрожащим голосом, что я ничего не разобрал кроме "камараден" и "зольдатен".

Не успел он закончить свое выступление, как из траншеи громко закричали:"Феройтер! Клэглихер феройтер! Предатель! Жалкий предатель!" Раздалась короткая очередь, и немец, сжимая в руке свое полотенце, упал рядом с лежащим у траншеи нашим убитым солдатом.

Меня позвал телефонист и дал трубку. Комбат кричал:

— Давай, артиллерист! Начинай справа, от пулемета!

— Есть! Начинаю. Воловик! По пулемету! Осколочный! Огонь!

Грохот, усиленный близостью стены, очень силен. Минимальный недолет.

— Наводи по центру! Огонь! Еще два снаряда! Беглый!

Два попадания. Из сарая бьют по пушке. По щиту стучат пули. Ранили нашего заряжающего.

— По сараю! По двери — фугасным! По окну — осколочным! По три снаряда! Беглый! Огонь!

Промахнуться невозможно. Все в дыму и пыли, но стены прочные и, хотя один или два снаряда взорвались внутри, из окна выскакивает дуло автомата. Немец стреляет по пушке. Но прицелиться он не успевает и промазывает.

— Давай, по стене, бронебойным! Три! Беглый! Надо завалить стену.

Грохот от бронебойных значительно сильнее. После третьего снаряда простенок между окном и дверью рухнул. В образовавшийся проем мы всадили еще два осколочных снаряда.

Стой! Я соединился с комбатом:

— Товарищ капитан, все сделано!

— Вижу. Хорошо. Теперь подожди немного. Проверю, что получилось.

Из дома закричал наш переводчик: "Вафен нидер! Ханде хох! Гераус!" А через минуту из траншеи вылезла рука с автоматом, дала очередь по дому и спряталась. Меня опять позвал комбат.

— Слушай, лейтенант! Понимаю, пушкой тебе несподручно выковыривать их из траншеи. Сейчас наши минометчики навесным огнем попробуют. Сверху. Обещают сделать аккуратно. На всякий случай, уведи под крышу своих людей. Целее будут.

— А где мой раненый?

— Эй, Свиридов! Где там у нас раненый артиллерист? Покажи лейтенанту!

Пехотный фельдшер повел меня на первый этаж. Там в тыльной комнате я увидел своего раненого заряжающего. Он разговаривал с сидящей рядом медсестрой. Она и сказала мне, что ранение легкое, пулевое, навылет, и кость не задета. Повезло. Скоро его отправят со всеми ранеными в санбат.

Я возвратился наверх и услышал первый разрыв мины во дворе. Недолет. Стрелял батальонный миномет. Командир-минометчик громко кричал в трубку поправки на прицел и азимут. Следующая мина разорвалась с огромным перелетом. Командир батальона рассвирепел:

— Стой, хренов минометчик! Ты сейчас моих людей угробишь. Где артиллерист? А ты, Гиндин, еще разок повтори ультиматум.

Снова переводчик прокричал немцам предложение о сдаче в плен. И опять, но, уже чувствовалось, с большим трудом, из траншеи поднялась рука с автоматом. А рядом поднялась винтовка с надетой на дуло каской.

Комбат попросил меня еще раз "обработать" траншею. Два наших фугасных снаряда ее разворотили. А дальше отделение пехотинцев подползло к сараю. Оттуда уже никто не стрелял, но для страховки солдаты через пробитую нами брешь в стене бросили еще несколько гранат и лишь затем вошли внутрь. Все немцы были мертвы. Потом солдаты забросали гранатами траншею и подползли к ней вплотную. И там все были убиты. В траншее среди трупов лежал и здоровенный немец с "Железным крестом" — тот самый штурмбанфюрер. Его лицо было страшно изуродовано осколками наших снарядов, сплошное кровавое месиво.

А над траншеей возвышалась винтовка с немецкой каской, как памятник погибшим солдатам…

Потом нам пришлось отбивать вялую контратаку немцев из соседнего городка.

Под вечер бой утих, и мы двинулись дальше, на юг, на Моравскую Остраву, в Чехословакию.

Война еще не закончилась. Она казалась нам нескончаемой…

* * *

Мне посчастливилось встретить долгожданную Победу на передовой. Наступил мир и тишина. Прекрасное чувство!

Но недолго длились восторги. Спустя год-два все решительно изменилось. Советское государство объявило евреев опасными врагами страны — предателями, безродными космополитами, пособниками международного империализма и т.п. Начались жестокие репрессии. Расстреляли Еврейский антифашистский комитет, устроили надуманное "Дело врачей", закрыли еврейские школы, газеты, театры и т.п. Убили всемирно известного деятеля культуры Михоэлса и многих других выдающихся наших соплеменников… Подготовили выселение всех евреев в Сибирь (не успели — в марте 1953-го умер Сталин).

Тогда же довелось услышать: мол, вы, евреи, сами вызываете огонь на себя – слишком "высовываетесь". Дескать, куда ни сунься – везде вы. Мне это напомнило те бои при форсировании Одера, когда наш взвод оставили "на заклание", не предупредив, что мы были всего лишь приманкой.

А еще все это напоминало преддверие нового Холокоста. Так "отблагодарило" руководство СССР евреев за их самоотверженность в боевых действиях на фронте, за разработку и организацию массового производства новых эффективных видов оружия, приблизивших Великую Победу.

Напомню известные цифры: в боевых действиях участвовало 500 тысяч евреев, более 200 тысяч из них погибло. О боевой и трудовой доблести наших соплеменников на фронте и в тылу свидетельствует число награжденных орденами и медалями. На каждые 100 тысяч человек населения были награждены: русских – 5415, украинцев — 4624, евреев — свыше 7000. И потери евреев на фронте были предельно велики: если общие потери личного состава Советской армии составляли 25 процентов, то среди евреев они достигали 40…

"Время евреев" (приложение к израильской газете "Новости недели")