Морально-бытовое разложение нации.

Основа основ русской смуты
Нет никаких оснований быть довольными властью в РФ. Однако не будем забывать мудрых слов Н.В.Гоголя о том, что «правительство состоит из нас же… Если правительство – огромная шайка воров и разбойников – думаете, об этом не знает никто из русских?» (См. письмо Гоголя Белинскому)

Загадочная библейская истина, призывающая не уповать на князей земных, «в них бо нет власти» заставляет нас задуматься о величайшем парадоксе безвластия властвующих, об иллюзорности их всемогущества и надуманности их решающей роли. Властная элита была, есть и будет всегда лишь отражением, копией, слепком с народной воли, она ОБРЕЧЕНА исполнять волю народа, даже если не хочет этого и противится этому всеми своими слабыми человеческими силами.
Давление народных представлений трансформирует власть, под этим давлением власть постоянно мимикрирует, правитель является не самим собой, а как бы актером, играющим навязанную ему обществом роль. Абсолютные монархи не раз восходили на плаху – и трудно поверить, что тем они реализовывали свою абсолютную власть, словами Булгакова говоря – «неужели вы верите, что они сами собой так управили»?
Когда Александра I спросили, отчего же он не отменит крепостное право в России, царь ответил загадочно: мол, это нужное и полезное дело ему – дословно – «некем взять». Покорность людей власти – обманчива. Никакой террор не вынудит народ сохранять власть, если эта власть перестала соответствовать глубинным чаяниям народной толщи – скорее наоборот, террор власти развяжет народу руки, катализирует агрессию народных масс и силу давления народных представлений о правильном и неправильном.
Другое дело – террор, согласный с народными представлениям, подыгрывающий народным предрассудкам, забегающий вперед по курсу народного движения и волеизъявления. Этот террор-слуга укрепляет авторитет власти, парадоксальным образом способствует повышению её имиджа в народной среде.
Россия была непобедима всякий раз, когда ей пытались навязать иную, ненавистную её народу власть, не трогая, не касаясь народных представлений. Раз за разом Россия отторгала с неистовой силой власть, в которой не видела своего отражения.
Мемуары Наполеона полны недоумением относительно бешенной русской реакции на его оккупацию. Наполеон долго и нудно доказывает, что не желал русским зла, что собирался ввести у них передовое – с его точки зрения – право, что он не собирался сжигать Москву и даже разрешил бы москвичам давать балы, как в оккупированных Берлине и Вене, и т.п.
Наполеон не понимал того, что позже понял гениальный Лев Толстой: для русских не стоял вопрос хорошо или плохо им будет жить при Наполеоне, они вообще не рассматривали возможности чужеродной власти.
Но если были отторгнуты Наполеон и Гитлер, то почему же не произошло спасительного отторжения ельцинщины (под которой я понимаю не столько роль в истории Б.Ельцина, несчастного маразматика, сколько явление, начавшееся задолго до Ельцина, и продолжающееся доныне, вне и помимо смерти Ельцина)?
Враги России перестали пытаться сменить в России власть. Они сделали много худшее – они попытались изменить в России сам народ. Не ставилось больше цели захватить Москву, Петербург, ввести оккупационный гарнизон в Кремль или Зимний дворец. Задача кардинально изменилась – началась борьба за простую избу, за панельную квартиру, за рабочие окраины русских городов, за дома культуры захудалых поселков…
Ельцинщина – лишь выход гноя, накопленного отнюдь не в семействе покойного Бориса Николаевича, и отнюдь не в партии «Демроссия». Заражение живой ткани, органики русского национального тела не было инспирировано Ельциным, покойник был лишь омерзительным симптомом болезни, но отнюдь не её причиной.
Оружием врага стало морально-бытовое растление простого русского человека, формально никак не связанного с властью и управлением. Растление пошло через гипертрофирование в сознании простых людей роли удовольствия в жизни. Удовольствие (вот и наживка для удочки) – само по себе отнюдь не плохо. Более того, отрицающий удовольствие, как одну из целей жизни простого человека, неизбежно предстанет мрачным изувером, что активно эксплуатировалось врагами России.
Так где же крючок рыболова, если удовольствие – лишь вкусная приманка? Крючок сокрыт в тонкой диалектической взаимосвязи понятий «употребление» и «злоупотребление». Что я имею в виду?
Возьму простой пример: сахар. Сахар – добрая вещь, и все мы охотно пользуемся им, а того, кто призовет вовсе отказаться от сахара, мы сочтем безумцем. Но если человек станет вдруг есть по ведру сахара в день, то мы столкнемся с очевидной патологией психики, а сахарный диабет будет лишь самым мягким наказанием для такого обжоры.
Другой простой пример – дар божий, спирт. Чудо, данное человеку для дезинфекции, для преодоления склеротических явлений и т.п. Недаром академик Чазов ежедневно выпивает чайную ложку водки – в таких объемах спирт исключительно благотворен для организма. Но если хлебать его стаканами, поллитровками – то вместо дара получим проклятие, и смерть окажется у порога…
Когда русскому народу предложили культуру потребительского общества, то народ проглотил наживку: ведь в самом по себе потреблении нет ничего плохого, равно как и в голой нищете нет ничего хорошего. Однако где та тонкая грань между употреблением и злоупотреблением? Не превратится ли чайная ложка водки за обедом в стакан от частого употребления?
Потребительство – это страшный монстр, сокрытый в толще невинного потребления. Это сахарный диабет, притаившийся в мешке с сахаром, и это клинический алкоголизм, притопленный в емкости со спиртом. Монстр тем опаснее, что пахнет неотличимо от доброй вещи, и цепные псы нашей иммунной системы не опознают его, не поднимают лай при его приближении…
Трупные пятна морально-бытового разложения вскоре показались на теле русского народа к великой радости его врагов. Непобедимый воин был отравлен хитроумным ядом. Подмена народной толщи, её существенная мутация позволили подсадить наверх и оккупационную власть.
Врачи фашистской Германии зафиксировали на оккупированных территориях тот факт, который уже невозможно было зафиксировать в эпоху нового нашествия Запада, в 1985-91 годах: подавляющее, абсолютное большинство незамужних женщин в оккупированных районах были девственницами!
Казалось бы – какая связь?! Но и немцы прекрасно понимали, и мы должны понимать: если бы это было не так, то не стала бы Белоруссия краем партизанской славы, и не продолжил бы народ сопротивления в безнадежной ситуации, откатившись к Москве и Волге. Морально-бытовое разложение нации является первейшим залогом её сотрудничества как с любыми оккупантами, так и с любой иной преступной властью.
Бесконечный поиск удовольствий бесконечно ослабил русских мужчин. Погоня за наслаждениями усыпана капканами алкоголизма, наркомании, венерических заболеваний, психопатий разного толка и т.п. Особенностью удовольствий и наслаждений всех видов является то, что они постоянно (как и наркотик) требуют увеличения дозы. То, что вчера было удовлетворительно, сегодня уже «не втыкает» - а потому – «дальше, больше, сильнее…»
Как пелось в советской песне – «и так ежедневно, до ручки, до точки, и так без конца до конца»!
Гедонизм сломил непобедимую нацию. Его болотные огни показались уже в 50-60-е годы, заманивая в безвыходную трясину. Сталин, как мог, боролся с абортами. Хрущев – уже нет. Между тем простое разрешение на аборт аннулировало весь пафос советского гуманизма. Если буржуя осуждали за то что он всего лишь обворовывает, и всего лишь чужого ему, постороннего человека с улицы, то сколь ничтожна его вина по сравнению с матерью не обворовывающей, а убивающей, и не чужое, а собственное дитя!
Господи, да это же просто смешно – разрешить детоубийство, но при этом запрещать эксплуатацию человека человеком! Понимали ли советские идеологи всю безумную ДИСПРОПОРЦИЮ такой идеологии?!
Вслед за абортами трансформировалось в быту и слово «любовь». В традиционном обществе, каковым, в общем и целом, русское общество оставалось до хрущевщины, слово «любовь» вообще никогда не имело полового оттенка! Есть какие-то страшные кощунничество и нравственная неопрятность в употреблении слова «любовь» современным образом.
Любовь – это пребывание в согласии с ближними, в добровольном служении и самопожертвовании. В любви следовало жить с Богом, с Отечеством, с соседями, с родственниками, с детьми – В ТОМ ЧИСЛЕ и с женщиной-женой, но ведь очевидно что постельный смысл здесь абсолютно отсутствует! Любовь к жене – явление в традиционном обществе не половое, а социальное. Любить – значит заботиться, беречь, охранять, не давать надрываться, не обижать – вовсе не потому, что жена – женщина, а просто потому, что она – самый близкий человек.
Половая жизнь – дело совершенно отдельное от любви. Традиционное общество любви в современном смысле слова не знало – зачастую женихи и невесты впервые видели друг друга только на свадьбах. Однако, не зная половой любви, традиционное общество не знало практически и разводов, разрушения семей. В чем же секрет?
Старое общество видело в семье не поиск наслаждений, а долг и ответственность. Изменить жене было все равно, что изменить богоданной Родине – а сознательных, забубенных изменников даже в тяжелые времена всегда очень мало относительно общей массы населения. При этом никто не думал спрашивать мужа – хорошо ли ему с женой, есть ли у них гармония в отношениях и т.п. Эдак ведь и солдат можно начать спрашивать – не хотят ли они поменять офицеров…
Семья была службой Отечеству. У Хруща и позже семья превратилась в добровольщину, поиск удовольствий и наслаждений стали ценить выше, чем долг и ответственность за совместно нажитых детей. А ведь пылкая половая любовь вообще не может продолжаться более 2-5 лет! Потом неизбежно охлаждение, и чувство долга просто обязано подменить собой желание и вожделение, иначе семей попросту не будет!
Яростным было вино хрущевского и брежневского блуда. Миллионы брошенных супругов, миллионы детей без отца, толпы сирот при живых родителях – такого Русь не знала от самого принятия христианства! Власти скрывали главное – то, что половая любовь есть лишь патология задавленной и лишенной выхода сакральности. Попытка обожествить женщину или мужчину, связанные с ними отношения – это безумное богоискательство там, где Бога нет и не может быть. На смену нормальной здоровой религиозности приходила больная советская религиозность, втиснутая в примитивные, звериные, диктуемые низменным инстинктом половые отношения!
Кто постарше – вспомните эти безумные советские фильмы и книги, эти бесконечные схоластические диспуты – «что есть любовь, а что есть не любовь?» и т.п.
В безбожной стране мужчина стал обожествлять образ женщины, женщина – образ мужчины. Патология эта доходила до крайних форм фанатизма, изуверского самобичевания и других явлений психического расстройства. В половом партнере – хорошо, если в реальном, а то ведь и в воображаемом – искали того, чего не может быть в грешной человеческой природе: безгрешности, безупречности, всемогущества и др.
Этот поиск сакрализованных сущностей не мог увенчаться успехом. Несмотря на завывания о том, что «любовь всегда права!» и «только верить надо, что любовь, не проходит, нет!» суррогатная половая религиозность могла принести только разочарование. Семьи рушились, «искатели любви» уходили в разные стороны искать новых битв с мельницами, оставляя «плоды своих ошибок» - маленьких человечков брошенными и обделенными сиротами.
Параллельно любовной истерии (выраженной в шизофреническом поиске неких незримых сущностей в банальном половом акте) исподволь отравляло русскую сущность и чудище феминизма. Феминизм появился в России рука об руку с марксизмом, но особое развитие получил именно во второй половине ХХ века. Растлевающее действие феминизма трудно переоценить.
Несмотря на то, что все врачи, биологи, физиологи, психологи в один голос утверждают, что мужчина и женщина – два принципиально разных организма, феминизм призывает «не верить глазам своим» и упорно считать мужчин и женщин одним и тем же с абсолютно равными правами. Многие смеются над феминизмом, как над простой глупостью – и ошибаются.
Феминизм – это инструмент кастрации нации. Какая уж тут глупость – тщательно продуманный, чертовски-умный план врага! Феминизм подрывает детородные резервы нации, подрывает институты семьи и материнства. Для того, чтобы активно участвовать в общественной, экономической, политической и иной жизни, женщина должна (и вынуждена) либо вовсе отказаться от материнства, либо, уподобившись кукушке, рожая, бросать новорожденных на воспитание неизвестно куда неизвестно кому. Для того, чтобы поднять троих детей (предельный минимум выживания нации) всего лишь до трех лет каждого, женщине придется вычеркнуть из стажа уже 9 лет. А что, после трех дети не болеют, не капризничают, не хулиганят, не нуждаются в воспитании, с ними не нужно делать уроки? Вот и получается, что активная карьера для многодетной матери в принципе невозможна (или – поправимся – возможна как исключение для очень плохой матери).
Женщина не может разорваться между детьми и работой. А если пытается – то и работает плохо, и детей воспитывает плохо. Поэтому в нормальном обществе женщине создают особые льготные условия – её освобождают от всякого иного труда, кроме материнского, справедливо полагая, что труд матери – это самое ценное приложение женского трудового ресурса.
В обществе же дебилов, каким было советское, и тем более является постсоветское общество, женщину наравне с мужиками посылают заколачивать сваи и укладывать шпалы. Мужикам это нравится – им работать меньше приходится. Только нация в итоге деградирует и умирает, очищая место на планете тем, кто дурака не валял, и женщин на морозе не держал.
Освободив женщину от детей, и вручив ей сомнительную замену в виде равного с мужчиной права на зарплату, враг России торжествовал. Семья в России перестала составлять единый, неделимый организм, стала легко делимой конфедерацией, состоящей из равноправных и равноценных, автономных половинок.
Ни муж, ни жена в новой семье не находили того, чего лишены сами. Деньги мужа перестали быть критически необходимы для женщины, потому что у неё завелись и свои собственные денежки. И наоборот – привыкнув самостоятельно вести все более и более упрощающееся домашнее хозяйство, мужчина уже не так стремился содержать «хранительницу семейного очага». Очаг стал газовым, и разжигался от первой спички. Стало казаться, что держать при таком очаге отдельную штатную единицу «хранительницы» слишком накладно…
Игры взрослых калечили не только самих взрослых, но ещё в большей степени – их детей. Весьма небезобидные социальные патологии – вроде того, что мама зарабатывает больше папы, или кричит на папу, как начальница – приводили детей к психопатологиям. Смешение социальных ролей порождало уродливую женщину-мужланку и женственного мужчину-калеку. И вино блуда становилось все более яростным…
Народ растленный породил из недр своих растленную власть. Она явилась как следствие, и одновременно как итог морально-бытового разложения русских, основной их массы – которая то ли дала над собой произвести, то ли сама над собой произвела рискованный эксперимент по разложению сущностных основ семейного и общинного бытия и выживания.
Вот, собственно, и вся загадка живучести ельцинизма. Начинать надо не с Кремля, а с себя самих. Очистишь себя самое – глядишь – и очищение Кремля не понадобиться…
Александр СТРЕЛЕ, политобозреватель НСН «ВЕНЕД»