Ветеран войны - Замиховский Григорий Ефимович - о славе и трагедии защитников Севастополя.

Г.К. - Григорий Ефимович, Вы один из немногих уцелевших защитников Севастополя. Сейчас уже почти никого не осталось из тех, кто бы мог поведать о трагедии и героизме защитников города. Я понимаю, что вспоминать о севастопольских боях очень больно и тяжело... И тем не менее... Расскажите, что сочтете нужным...

Г. З. - Давайте попробуем...

Г.К. Как Вы попали на флот? Как для Вас началась война?

Г. З. – Родился я в 1920 году, в Одессе. После школы-десятилетки поступил в медицинский институт, но знаменитый «ворошиловский» приказ, прервал мою учебу. В 1939 меня призвали на флот и отправили в учебный отряд на курсы радистов. В «учебке» я проучился полгода и был направлен служить на эскадренный миноносец «Бойкий». Это был новый эсминец, как тогда говорили, седьмого проекта, красавец-корабль. Да и командир наш, гордость флота, Георгий Годлевский был под стать своему кораблю.
20 июня сорок первого года, к вечеру, мы вернулись с флотских учений и встали на якорь в Южной бухте. Почти весь экипаж, в субботу, сошел в увольнительную на берег, а меня, - лейтенант Духовнер, - командир связистов, попросил помочь с ремонтом рации. Уже вечером экипаж вернулся на корабль, была объявлена общая боевая! тревога. В три часа ночи Севастополь бомбили. Так началась для меня война.

В конце июля румыны прорвали Южный фронт и подошли к Одессе. На кораблях, объявили набор добровольцев в морскую пехоту на помощь Одессе.

От каждой боевой части брали не более трех человек. Только артиллеристам позволили отправить десять моряков. На корабле служило около тридцати одесситов и все потребовали отправить их на защиту родного города. Наш командир Годлевский посмотрел на список желающих и сказал, – «А я с кем воевать буду», и нас, как он выразился -«биндюжников»- отпустил только половину. 

Прибыли под Ильичевск. Название у нас гордое — «Первый полк морской пехоты». 
Начали воевать. До сих пор помню свою первую атаку. Шли густыми цепями, плечом к плечу, в полный рост. Матрос во второй цепи на гармошке играет. Насмотрелись до войны фильма «Мы из Кронштадта». Румынская артиллерия по нам бьет, а мы идем, как на параде. Позже их стрелки и пулеметчики подключились. Рядом мои товарищи убитые падают.
Смерть тогда казалась нереальной.
Немцев под Одессой почти не было. В нашем секторе обороны был только один бой с немцами, и они, нас сразу научили как надо воевать. А румыны вояки не самые смелые. «Мамалыжники», как мы говорили. Хотя стрелять метко они умели, тут надо отдать им должное.

Каждый день, на своей крови мы учились воевать на суше. Никто не пришел и не объяснил как окапываться и так далее... Стояли возле рыбколхоза «Сечавка». Так мы три ночи подряд, ходили в штыковые атаки. В штыковые мы ходили не только из-за перебоев с боеприпасами, просто тогда, мы иначе воевать еще не умели. Есть тут еще один момент, не каждый человек способен, даже врага, штыком заколоть ...
Был под Одессой боец , бывший портовый грузчик Яков Бегельфер, здоровенный молодой парень с пудовыми кулаками, жил со мной на одной улице, но был на пару лет меня старше. Он в одном рукопашном бою заколол штыком и убил прикладом и руками - двадцать два румынских солдата. Ударом кулака убивал.
И подобные эпизоды в обороне города были нередки. А с немцами этот «номер» с легкостью не проходил -   они «штык держали» достойно.
В конце августа меня контузило, привезли в город, в госпиталь, две неделю пролежал и обратно на передовую, под Березовку. И снова –«Полундра!»... Помню, что на участке полка , по договоренности! с румынами были остановлены боевые действия, чтобы собрать с поля боя убитых и раненых. Пришел румынский офицер с белым флажком, пять минут был в штабе и все. Штык в землю на целый день. И никаких особистов с расстрельной командой к нам не прислали. Вообще, мы не верили, что Одессу сдадут, когда получили приказ оставить позиции и грузиться на корабли, многие не доумевали –почему сдаем Одессу?, город можно было еще удерживать...
Шли к порту, я забежал в родной двор. Родители к тому времени уже эвакуировались. У нас в доме жил старый еврей –портной, добрейшей души человек. После войны узнал, что на следующий день после падения города, его пьяные соседи! в нашем дворе повесили на дереве!... 
Загрузили нас 15 октября в трюмы парохода «Армения» и пришли мы в Крым.

Г.К. - Как для Вас началась оборона Севастополя? Что творилось на фронте во время первого штурма города?

Г. З. - Если я начну рассказывать правду о событиях осени 1941 года в Крыму, то найдутся люди, которые скажут, что я очерняю героев и поливаю их светлую память грязью... Или пусть все останется на уровне мемуарной «исторической правды»? . Я действительно, не хочу многое рассказывать...
В конце октября из нас сформировали батальон морской пехоты, посадили на поезд, довезли до Симферополя  и погнали в направлении Джанкоя. Все «татарские» дивизии, оборонявшие перешеек, бежали в панике. Мы не могли ничего сделать со своими винтовочками, с тридцатью патронами на брата. Одной верой в победу немцев не остановишь... Был дикий случай. Смотрим идет по степи наш танк КВ. Стоим, дальше перекуриваем, танк то вроде наш. Танк подъехал, встал в метрах 50-ти, и начал нас просто расстреливать! Немцы в нем сидели!. Танк они на перешейке захватили как «трофей», и сразу в дело приспособили... Человек сто наших навсегда там лежать осталось...
Наша армия была попросту разбита немецкой авиацией... Приморская Армии после жуткой бомбежки разделилась, часть войск ушла на Феодосию, а часть - отступила в Севастополь. 
Дошли до Массандры. Бегущая пехота перебила охрану винных складов, составленную из красноармейцев, и началась вакханалия. Все пьяные, люди тонули в вине, стреляли друг в друга. Идут к фронту грузовики с горючим и снарядами. Водители видят, что склады грабят и тоже –Вперед!
Ящики со снарядами и бочки с бензином повыбрасывают из кузова, и вместо них грузят бочки с вином! Какая тут уже оборона Крыма...
Все это происходило на моих глазах. Смотрю, у некоторых наших матросов, тоже «трубы горят». Я был комсоргом роты. Вышли с политруком к народу, «двинули речь» о сознательности и воинском долге. Подействовало.
На подступах к Севастополю мы встали намертво. Помню как с линкоров снимали почти полностью экипажи и бросали к нам в окопы на поддержку. Тогда же пришла бригада морской пехоты из Новороссийска. Нас, в начале ноября, посадили на машины и перекинули закрывать брешь в обороне.
А вот «знаменитого» подвига группы политрука Фильченкова я не помню! Вы уж меня простите, но я был под Дуванкой 7-го ноября, и наша рота стояла сразу позади 18-го батальона морской пехоты под командованием Черноусова. Не было там немецких танков!  Да и вообще, если бы такой случай был, что пять человек подбили десять танков, в тот же день, весь Севастополь говорил бы о героях... У нас там политотдельцев и газетчиков было более чем достаточно.

В середине ноября отобрали из личного состава бывших комендоров, связистов и зенитчиков и отправили в Севастополь на формирование береговой и зенитной обороны СОР (Севастопольский оборонительный район).  Я попал во взвод связи зенитно-прожекторной роты.

В конце декабря немцы захватили Мекензиевы горы и подошли вплотную к зенитной батарее №365 под командованием Воробьева. Немцы называли эту батарею – «форт Сталина». Создалось угрожающее положение, и для спасения батареи был сформирован сводный отряд моряков-добровольцев, в который попал и я. Два дня мы бились с немецкой пехотой на подступах к батарее. Рукопашный бой в заграждениях из колючей проволоки... Жарко там было, большинство из нашего отряда погибло... Мне, там, штыком, плечо пропороли, но в санбат я не пошел. Кто из нас живыми остались, вечером, 31-го декабря вернулись по своим частям. Медаль  «За Отвагу» мне дали за восемь лично убитых мною немцев, включая офицера, пистолет «парабеллум» которого, я забрал в качестве трофея. 

С января сорок второго и до конца мая фронт под городом встал. Немцы больше не предпринимали попыток масштабного наступления. В пехоту нас больше не забирали. Скажем так, мое активное участие в обороне Севастополя закончилось, больше я с винтовкой на передовой не воевал.

Я вступил в партию в марте 1942 года.

Все солдаты были патриотами своей Родины. Когда немцы пошли в третье наступление на Севастополь, в роте было проведено партийно-комсомольское собрание, которое единогласно постановило –«Умрем в бою, но город врагу не отдадим!». Таков был наш искренний настрой и боевой порыв.

После сдачи Керченского полуострова мы все понимали, что вскоре, немцы, всей своей силой обрушатся на Севастополь Начиная с первого июня, немцы бомбили без перерыва и круглосуточно обстреливали из тяжелых орудий, а где- то с 5-го июня, мы уже своих « сталинских соколов» в воздухе фактически не видели. Небо было черное от немецких самолетов. Помню свои доклады в те горькие дни - «Сектор 18 – вижу сто немецких самолетов, сектор 22 – вижу семьдесят немецких бомбардировщиков». Они нас просто с землей ровняли. От этих бомбежек люди сходили с ума в буквальном смысле. Становилось жутко. Весь город пылал от огня пожаров, горизонт утонул в дыму. 

Когда 17 июня немцы захватили 30-ю батарею и вышли к Инкерману и к Сапун-горе через третий сектор обороны, стало ясно, что это конец. Нас свободно обстреливали из минометов и даже доставали пулеметным огнем. Все наши зенитные орудия к тому времени были уничтожены. Вечером 19 июня мы получили приказ покинуть Северную сторону и перейти в Южную бухту, где формировалась сводная пехотная бригада из тыловых частей флота. Разместили нашу роту в здании бывших мастерских флота, начался минометный обстрел и меня ранило восемью осколками мины.
Ребята вынесли меня на плащпалатке. Я попал в госпиталь в Камышовой бухте, который находился в бывших ангарах гидросамолетов ЧФ. А мой товарищ Исаак Литинецкий, попал в Инкерман. После войны, я работал с ним в одной больнице, и вот что, он рассказывал о своей госпитальной доле. Его отправили в 47 –й медсанбат в Инкерманских штольнях «Шампанвинстроя». Что он видел там, может сравниться только с преисподней. Без преувеличения - ад... Тысячи искалеченных раненых бойцов в полутьме... Шум страшный. Люди умирают в дикой агонии, смрад, крики, стоны, проклятья... На одну кровать ложили по три человека. Зловоние неописуемое. И никакой надежды. Воды нет, давали в день по бутылке шампанского с инкерманских винных складов по два сухаря и по банке рыбных консервов на троих раненых... . Он был в числе последних раненых, которых успели загрузить на лидер «Ташкент».

Тяжелораненых обычно грузили в трюмы кораблей, а легкораненых размещали на палубе. Кто-то спросил матросов из экипажа, откуда мол такой порядок размещения раненых? Ответ был предельно ясным – «Если корабль потопят, тяжелые все равно не выплывут, а легкораненый - хоть за доску ухватится и может продержится на плаву, до подхода помощи». Вот такие реалии...

Мне раздробило бедро и кости таза, я сходил с ума от невыносимой боли, а обезболивающие медикаменты в госпитале кончились... На территории бывших ангаров , лежали на носилках тысячи раненых.

Пришел лидер «Ташкент», причалил у стенки, пополнение прибывшее на корабле сошло на берег, и вскоре, началась погрузка раненых. Но одновременно с ней, немцы начали бомбить бухту. Примерно через полчаса, «Ташкент» отрубил «концы» и ушел в море.

Уже никто не подходил к нам, некому было даже раны перевязать. Два раза была сильная бомбежка. Бомбы разрывались в гуще людей, только носилки в воздух вместе с людьми взлетали... А потом артобстрел... В кошмарном сне не увидишь такого! Кто из раненых мог ходить - побрели в сторону моря. А мы... 29 июня пришли грузовики, где-то машин двадцать. Но повезли нас не в порт, а на аэродром в Херсонес, на южный участок обороны. Аэродром на Куликовом поле уже «приказал долго жить».

Пока ехали, нас снова бомбили. И снова лежал я на носилках, и смотрел на небо, закрытое немецкими пикировщиками и ждал каждую секунду, когда меня разорвет бомбой в клочья... Добрались на аэродром в Херсонесе и сердце мое разорвалось от жуткой тоски и отчаяния. На летном поле лежало несметное количество раненых!. Они лежали здесь уже несколько дней, без воды, пищи, и без какой-либо медицинской помощи... Все... Амба... Летное поле, днем, методически обстреливалось немецкой артиллерией. Трупы уберут в стороны, воронки на взлетной полосе землей засыпят. Вот так и лежали, ждали смерти своей. Из ран моих белые черви выползают...

В руках я сжимал маленький мешочек с документами, медалью и трофейным «парабеллумом» внутри. Знал, что если немцы прорвутся к Херсонесу, придется стреляться, - еврею в плену не выжить... А сил жить уже не было. Наступила апатия, когда уже относишься к своей жизни с полным безразличием. Санитары пьяные по полю бродят, рядом, на херсонеских складах, - тоже все пьют, ожидая неминуемой трагической развязки. Политрук –летчик, проходил между рядами носилок и громко говорил – «Ребята держитесь! Родина нас не бросит!»... Некоторые верили в это, до своей последней минуты. Рядом со мной товарищ скончался, так я его бушлатом накрыл... Отдал братишка швартовы у своего последнего причала. Я не хочу сейчас продолжать рассказывать о этих горьких днях... Давайте прервемся на время...

Г.К. Как Вам удалось вырваться из осажденного города ?

Г. З. - Вывозили раненых всего две эскадрильи транспортных «дугласов» из полка ГВФ. Прилетали ночью. Самолет мог взять на борт двадцать пять человек. Летчики шли по полю, а рядом с ними шли молоденькие солдаты – армяне, из батальона БАО. Летчик указывал пальцем кого загружать в самолет. Сколько тысяч глаз с надеждой и болью смотрели на летчиков... Вам этого не понять... Они прошли уже мимо меня, вдруг пилот развернулся и говорит, показывая на меня рукой – «Вот этого морячка, в тельняшке, забирайте. Ага, вот этого ». Неужели меня?! Когда меня несли к самолету, молоденькие солдаты-носильщики плакали, они уже понимали, что у них, шансов вырваться из этого ада нет. Загрузили в самолет 26 лежачих раненых и еще человек десять, которые могли ходить. Самолет не мог набрать высоту, выкидывали из него ящики, носилки, вещмешки, вышвырнули все что могли. Взлетели... Взяли курс на Новороссийск, подлетаем к нему, а над городом - идет бой зениток с немецкими «юнкерсами». Повезло, в нас не попали. Я лежал возле места бортстрелка, он меня угостил шоколадом из бортпайка. Впервые за последние пять дней я что-то поел. Подарил ему на память и в благодарность пистолет. Приземлились в станице Кореновской. Казаки встречали севастопольцев хлебом-солью. Нас, вынесли из самолета, я лежал на земле и рыдал беззвучно.После пережитого кошмара...

Станичники разобрали нас по домам. Отмывали нас, - грязных, заросших, изможденных голодом и ранениями . А через пару месяцев, они, немцев, так же, хлебом-солью принимали. Пойми здесь что нибудь!... Повезли нас потом через Пятигорск в Махачкалу, а оттуда морем в Баку. 

Первые три недели я провел в забытьи, меня постоянно кололи морфием. Оперировал меня профессор Франкенберг. Вынули с меня осколки. Один из них, весом 73 грамма, после войны забрали в музей обороны Севастополя, вместе с моим комсомольским билетом.
Оперировали пять раз. Кости срослись неправильно. Свищи, остеомиелит... В конце сорок третьего года вышел из госпиталя на костылях, добрался до Казахстана, где мои родители были в эвакуации. Видите фотографию? Незадолго до выписки, матрос – каспиец, дал нам форменку, на время съемки в у фотографа.

Осенью сорок четвертого года, вернулся в Одессу, восстановился в мединституте. После войны выдержал еще три операции, и только в 1953 году смог передвигаться без помощи костылей или палки . 

Г.К. Скажите, Вы знали тогда о масштабах севастопольской катастрофы? Раненые моряки обсуждали случившуюся трагедию или молчали?

Г. З. – Ничего мы не знали. Все думали, что ребят в Севастополе спасли. До середины августа привезли из Новороссийска еще несколько десятков моряков, спасенных на кораблях и на подводных лодках в первых числах июля. От них мы узнали всю правду о агонии севастопольского гарнизона... Было страшно больно и жутко осознавать, что все мои друзья погибли или попали в плен. И эта боль, не оставляет меня всю мою жизнь... Но никто не обвинял Петрова или Октябрьского, мы даже не могли представить, что эти, любимые всем Севастополем, люди бросили своих солдат. Откуда мы, простые матросы, могли знать что произошло на самом деле?.. Это уже в 1961 году, когда в Севастополе собрали почти две тысячи участников обороны города, я узнал такое!!!, что до сегодняшнего дня, я не могу простить тому же Октябрьскому, совершенного им поступка.

Я считаю, что он нас предал... Девяносто тысяч человек немцам на растерзание отдали!... Тридцать тысяч раненых бросили!. Советских людей бросили, проливших кровь в боях... Сколько матросов на берегу на съедение врагу оставили?!

Для меня, до 1961 года адмирал Октябрьский был символом флота и эталоном мужества.
Я не буду судить Петрова, светлая ему память, он пехотинец и сделал то, что сделал. Он был хороший солдат и достойный генерал. Мы гордились тем фактом, что нами командует Петров. Но, я, сейчас, говорю не о боевых заслугах конкретного человека, а о совершенно других понятиях.

Есть офицерская этика... Есть кодекс поведения, наконец... Сына-адъютанта Петров не забыл вывезти. Когда подводная лодка «Щ-209», в надводном положении ждала, пока на шлюпке сына Петрова с берега переправят, команда баграми и сапогами била по рукам и головам подплывавших к лодке раненых матросов, которые, в последней надежде спастись, пытались попасть на лодку. Их назад в воду, на смерть, сбрасывали, - перегруза боялись. Вспоминал ли Петров перед своей смертью, как на его глазах тонули герои Севастополя ? Он все видел, он в это время в рубке стоял. Служил на этой лодке офицер, который еще тридцать пять лет тому назад, в своих записках, эту ночь описал подробно... Хотите фамилии свидетелей? Я назову. И тех, кто эту историю на следующий день, из уст экипажа слышал еще можно найти. Живет здесь неподалеку подводник с лодки «Д-4». Да и бывший командир погибшего в Севастополе эсминца «Свободный» Иосиф Чверткин написал об этом, и вообще, о войне на Черном море всю правду, да только кто издаст его книгу ?

Еще раз повторяю, я Петрова не осуждаю... А вот Октябрьский!... Он же моряк! Он не имел право покинуть город! Капитан не покидает тонущий корабль. Он был обязан остаться... Мы же ему верили... Есть такое святое понятие, как флотское братство. Флотские традиции.

В госпитале ребята рассказали, что уже с 30 июня, каждый транспортный самолет на аэродроме в Херсонесе брался с стрельбой и рукопашным боем, все спасали свои шкуры, ладно, - свои жизни, о погрузке раненых уже никто не думал. Редкому счастливчику из раненых повезло попасть на последние рейсы. А вице –адмирал, комфлота Филлип Октябрьский улетел... Кто расскажет, что чувствовали тысячи голодных и израненых бойцов на скалах Херсонеса, когда немцы сверху закидывали их гранатами, да на головы мочились. Вы даже не представляете всю бездну отчаяния и черной убивающей тоски, котрую пришлось испытать людям, брошенных своим командованием и обреченных на смерть и плен.
Я все бы понял и простил, если бы был у этих «полководцев» готов план эвакуации защитников города, но немцы его, скажем, - сорвали и не дали осуществить. Война, что поделать... Но когда до нас, бывших севастопольцев дошло!, что никто и не думал нас спасать!... - как потом видеть эти «личности» в расшитых золотом мундирах ? Уже 20 июня мы все понимали, что шансов отстоять город нет. Одними штыками и своей геройской кровью, мы немецкую технику не остановили бы...

Тогда, на встрече, в 1961 году, люди вставали в зале с мест и спрашивали прямо у сидящих за длинным столом, на сцене, наших бывших руководителей обороны. – «Почему нас предали ? Почему нас бросили?».
Октябрьский с трибуны –«Успокойтесь товарищи. У нас был приказ Сталина и Буденного оставить город, с целью организации эвакуации оставшихся защитников, морем на Кавказ». Чекистов и политотдельцев вывезли... Ценные кадры, которые решают все.

Я не обвинитель. У каждого своя правда, да и вообще, кому эта правда сейчас нужна ? Я свое личное мнение никому не навязываю. Для кого-то Октябрьский может и герой, а для меня... Ладно, о мертвых или ничего, или только хорошее.

Сидим тогда на встрече, большинство в затрапезной одежке, потертых пиджаках, стоптаных ботиночках. Многие прошли через плен, а потом у них жизнь не особо заладилась, времена -то какие были... Октябрьский увидел как мы одеты, приказал всех одеть в парадную флотскую форму и выдать по солидному денежному подарку. Многие приняли. А некоторые, не смущаясь, сказали – «Мы не девки, чтобы с нами заигрывать, нам этих подачек не надо. Вы бы лучше, товарищ адмирал, в сорок втором году о кораблях для эвакуации позаботились, тогда бы мы сейчас в обносках не ходили». И пусть вам не говорят, что не было ни кораблей, ни возможности спасти севастопольский гарнизон. Могли нас выручить. Были корабли и на Тамани и на Черном море. И даже не «тюлькина флотилия». Если бы захотели, и самолеты бы нашли, чтобы прикрыть эвакуацию с воздуха.
Ладно. Давайте отдалимся от обсуждения персон. А то скажут, что я, захлебываясь от ненависти, порочу память и честное имя руководителей обороны. Я знаю одно, немецкие генералы в Сталинграде тоже имели возможность сбежать на самолетах, но остались со своими солдатами. Другое понятие о чести офицера... И своих в 1944 году, немцы из Севастополя большинство вывезли.

Я не могу больше говорить на эту тему, мне очень тяжело вспоминать эту боль... Нет у меня душевных сил, снова представлять, как умирали в муках мои товарищи...  Нам некуда было отступать в Севастополе . Впереди была смерть, позади нас море. Мы, моряки, сражались, до последнего патрона, не щадя своей жизни. Мы защищали русский город Севастополь, умирали за Советскую землю, за любимую Родину. И нет нашей вины в том, что город был оставлен врагу. Можно сказать сейчас много красивых слов о мужестве защитников и о трагедии Севастополя. Но хочу сказать только одно...
Самые дорогие дни в моей жизни, это те дни, когда я с винтовкой в руках шел в атаку на врага. Я горжусь тем, что защищал этот город, славу России и флота.

http://sevdig.sevastopol.ws/stat/matros.html