Про Гришу...да и вообще...

Про Гришу… да и вообще... 

     10-й класс 48-й школы, что располагался на склоне Мтацминда («Святая Гора») в старом, центральном районе Тбилиси, по национальному составу ничем не отличался от других классов русских школ города, где на два-три десятка учеников приходится около десятка национальностей: русские, армяне, курды, греки, немцы, осетины, азербайджанцы, украинцы, белорусы, евреи грузинские и негрузинские, грузины (а среди них — аджарцы , абхазы, не говоря уже о мингрельцах, считающих себя «настоящими» грузинами).      

        Кстати, и с преподавательским составом было то же самое. И никто на это не обращал внимания — все «варились в одном соку». Хотя, если уж по-правде, мне не стыдно сознаться в том,что я для себя делю людей на «своих» и «не своих». Вот, например, Гриша — он «свой».

         По отношению к кому-нибудь другому я бы добавил «в доску», но здесь это можно расценить как намёк на то, как однажды у него дома я стукнул его головой об дверь.

        Мы не то боролись, не то баловались, короче говоря, я точно не помню, но Гриша говорит, что я залез к нему на плечи, он не устоял на ногах и упал. (Разве он признает, что это я его повалил!)

        Дом у них был старый, с потолками под 4 метра, и межкомнатная дверь была соответствующей высоты и тяжести. Но удар-толчок оказался таким сильным, что дверь распахнулась и мы клубком выкатились прямо к столу, под ноги Гришиного отца.

       Гриша — мой одноклассник. Мы вместе учились последние два года школы. Он появился в нашем классе 2-го сентября, аккурат на второй день после того, как я пришел в эту новую для меня школу, вернувшись в Тбилиси из Туапсе.

        Когда я первого числа зашел в класс, повторилась та же история, что и в туапсинской школе — свободной была лишь парта перед учительским столом. Так что и у Гриши не было большого выбора, поэтому он сел рядом со мной. Так мы и просидели два года, до «последнего звонка».

       Гриша — еврей, значит, как минимум, умный!
      (Если верить М. Жванецкому, то просто — «гений»).

      Нет, я тоже умудрялся без зубрёжки получать пятерки, но Гриша ПОНИМАЛ математику. Ну такой уж у него склад ума! Собственно, по сравнению со мной он и был гением и это стало ясно с первого же урока, когда они с Андреем Константиновичем заговорили на «своём математическом» языке, перебрасываясь тангенсами и котангенсами.

        А.К. Гамазов — Учитель от Бога. Многим, для которых математика была, как он говорил, на уровне «сорок и сорок — рупь сорок», он так объяснял всякие премудрости типа бинома Ньютона, что они уже не боялись идти на урок. (Это я понял позже, когда благодаря ему и «Справочнику по элементарной математике» Выгодского уже не боялся даже контрольных!)

Думаю, если бы А.К. учил Бронислава Нушича, то тому не снилась бы в кошмарах Математика, о чем он признался в своей остроумно написанной «Автобиографии». Кажется, Математика была в виде осьминога с «ногами-щупальцами»: «Арифметика», «Алгебра», «Геометрия» и т.д.

       (Кстати, потом А.К. забрали в специализированную математическую школу, но он не бросил нас. Даже на выпускном банкете был нашим весёлым и остроумным тамадой!)

       Такой же уникальной учительницей была Виолетта Ильинична Гаспаришвили — но уже по литературе и русскому языку. (Тут уж, пожалуй, я был сильнее Гриши, хотя он, так сказать, и «русский»).

      Но сначала с предметом не всё было так гладко. Меня удивило то, как В.И. вела занятия. Во первых, она рассказывала о чем-то и мы должны были всё записывать за ней, потому что она часто переспрашивала по рассказанному матералу.

      Первые полгода мы прозанимались, не придерживаясь школьной программы. Это были лекции о различных литературных направлениях «Серебряного века».    Представьте, это в тот период, когда еще только-только появились первые издания Есенина, кое-что доставалось из-под полы, а о многом еще даже и не мечтали!

    У меня чудом сохранилась одна тетрадь с конспектами ее лекций о декадентах.
Помню, как В.И. читала Н. Гумилёва (из цикла «Капитаны»):

« Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвёт пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.»

— А теперь,— говорила она,— попробуйте заменить здесь хоть одно слово! Вот что такое — настоящая поэзия!

       (Через 40 лет, когда я рассматривал брабантские кружева то ли в Голландии, то ли в Бельгии, невольно вспомнились эти стихи).

       Так вот. На одном из первых занятий, когда она упомянула В. Маяковского, чёрт меня дёрнул за язык сказать, что я не очень его люблю. Класс притих. (Маяковский Гришке тоже был «не очень», но он умный — промолчал). В.И. посмотрела на меня таким взглядом, что я сразу понял, что я «ничто» и звать меня «никак»!

         А заодно понял, почему класс притих. Оказывается, она обожает Маяковского. Короче говоря, пока я не выучил наизусть серый двухтомник поэта она на меня смотрела так. Правда, отметки В.И. не ставила. У нее была какая-то своя система оценок.

        Потом уже, в особенности, когда она подключила меня к «самодеятельности» и уверилась в том, что я не так уж безнадёжен, отношения у нас наладились. Об этих моих «подвигах» я писал в воспоминании „ My Way “, поэтому сейчас вспомню только один эпизод, который произошел незадолго до премьерного показа в нашей школе вечера, посвященного Ю.Лермонтову.

        Мы узнали, что к своим родственникам в Тбилиси приехал знаменитый литературовед и рассказчик Ираклий Андронников.
Заполучить на вечер такого знатока Лермонтова — это мечта!
      И я с двумя девочками пошли его приглашать. К сожалению, мы никого не застали дома (оказалось, что они выехали в какой-то район Грузии), но зато, поднимаясь по лестнице, мы нашли на ступеньке купюру, кажется, в 25 руб. Этих денег нам хватило не только на 4 билета в театр, куда мы пригласили Виолетту Ильиничну, но и на пирожные с лимонадом «Дюшес».

         На эту новую постановку в театре Грибоедова, к сожалению, названия её не помню, невозможно было попасть, так как она, по тогдашним понятиям, считалась «смелой». Кажется, «смелость» заключалась в том, что не то у героини юбка было несколько короче общепринятой «нормы», не то по ходу спектакля она села на колени героя.

      Да, так вот, Гриша, я же говорю, что он умный!, несмотря на то, что он хорошо играл на фортепиано (джаз... Миллер!..) и мог бы прекрасно аккомпанировать, каким-то невероятным образом не был вовлечен в самодеятельность. Мне кажется, что это произошло не потому, что он ссылался на частые головные боли, а потому, что Андрей Константинович «отбил» его у Виолетты Ильтничны.

       А химию нам преподавала гречанка Ирина Фёдоровна, которая пришла к нам прямо со студенческой скамьи. Она была совсем молоденькая, очень красивая, не очень хорошо владела русским и всё время смущалась и краснела, что очень нас веселило. У нее была знаменитая фраза: «Я тебе сейчас поставлю двойку и правильно сделаю!», на которую, кажется, не обижался даже сам «удостоившийся».

        Я научил Гришу играть в пуговичный футбол, и скоро его мама, Мира Владимировна, начала замечать, что у нее стали пропадать пуговицы. А он научил меня играть в настольный хоккей — это была в то время довольно дорогая игра. И мы сражались с ним, как «наши» со шведами, или чехами, или канадцами, ведь в начале 60-х годов именно эта четверка сборных задавала тон в мировом хоккее!

      Еще, в крытом проходе во двор его дома ребята часто ставили настоящий теннисный стол и целый день играли в теннис. Самыми сильными игроками были Яша Биганов, осетин, наш одноклассник, живший в этом дворе, и Гриша. У них были самодельные ракетки с толстой губкой, которыми они безбожно «закручивали» мячи. Оба были жуткими «качальщиками», т.е. могли долго перебрасываться шариком, гоняя друг друга из угла в угол.

       В Туапсе, где я прошел свою «школу» игры, так не играли. Там всё протекало более стремительно, чему, наверное, способствовало и то, что ракетки с губками было редкостью, а простыми ракетками не очень-то «покрутишь».

        Правда, потом и у меня появилась ракетка-«сэндвич», но прослойка губки в ней не шла ни в какое сравнение с ракетками Яши и Гриши, да к тому же ребята они были более высокие и длиннорукие, легко дотягивались до сетки, а для меня зона стола около сетки была практически «мёртвой». Но, как бы там ни было, хотя в отдельных партиях я мог дать им бой, они были безусловными лидерами.

       После школы Гриша поступил на модный и престижный факультет не то «прикладной математики», не то «кибернетики и информатики», но на что-то такое (кто бы сомневался, что он поступит!), а я уехал учиться в Целиноград, так что в студенческие годы мы редко «пересекались». Потом он уехал в Москву.

        Казалось бы — вырвался из-под домашней опеки — погуляй в Москве, молодой, ведь, так нет! Устроился на работу в какой-то институт, женился на Гале, родил дочку, защитил диссертацию — прямо «мамина радость»!

       Гриша теперь периодически приезжал к маме, которая, после смерти отца Гриши, жила одна, но уже в другом месте, т.к. дома на их стороне улицы снесли и там построили новое высокое здание ЦК компартии Грузии.

        Когда я перевелся из Целинограда в Тбилиси, я навещал Миру Владимировну, в особенности, когда она стала болеть. Потом Грише удалось забрать ее в Москву. Царство ей небесное! Это была женщина с чувством настоящего юмора и здорового скепсиса.

         Прошло несколько лет, пока мы вновь встретились с Гришей.

        Я помню, он пришел навестить меня после операции в Москве, в 86-ом году. Вся голова у меня была перевязана, я еще не мог не то что смеяться, а даже нормально раскрыть рот, а он начал вспоминать нашу «молодость» и рассказывать еврейские анекдоты, так что мне пришлось очень туго.

        Следующая наша встреча состоялась уже в Тбилиси, в начале апреля 89-го, когда он приехал прощаться с родственниками и могилами перед отъездом в Израиль. Ведь тогда все выезжали в Израиль, хотя потом оказывались где угодно.

        Он заранее позвонил и попросил достать «Командирские» часы, электрические утюги и что-то еще, что можно было вывозить, а потом продать за границей. Конечно, остановился он у нас. Выясни лось, что можно вывезти еще картины, если иметь соответствующие справки, поэтому он решил присмотреть что-нибудь «тбилисское» в художественном салоне.

       А со мной еще в начальных классах школы учился Лёня Семейко, к тому времени уже известный, признанный художник, картины которого выставлялись на многих всесоюзных и зарубежных выставках — в Англии, Франции, Японии, ФРГ, Канаде...

        Мы с ним как раз в тот период часто встречались, потому что у Лёни были проблемы с желудком, а это уже — мой профиль. Я созвонился с Лёней и 8-го апреля мы собрались у нас дома. Хорошо посидели, вспомнили «былое»…

        У Лёни тогда было много картин с видами старого Тбилиси (на фото —одна из подаренных мне), которые продавались и в салоне, но он хотел нам показать что-то новое, поэтому мы договорились, что назавтра с утра поедем к нему в его мастерскую в Сололаки — старом центральном районе Тбилиси в шаге от площади Ленина.

 Как раз в тот день мы с Гришей были в  том квартале и заходили прощаться к его тёте.

          Потом прошлись пешком по Руставели, где  у Дома правительства уже давно проходили демонстрации с требованиями отмены решения руководителей Абхазии о выделении из состава республики и восстановления независимости Грузии в единых границах. Мы шли мимо палаток, где лежали голодающие демонстранты, слушали выступления ораторов, которые сменялись музыкой и танцами… Здесь были и стар и млад. Были целые семьи с маленькими детьми.

       Чувствовалось какое-то напряжение, но все говорили, что не посмеют же разгонять мирную демонстрацию, где столько стариков, женщин и детей!

       Утром 9 апреля, позавтракав, мы с Гришей оправились к Лёне. Это было воскресное утро, так что мы не удивились, что на улице мало народа и транспорта почти не видно. Мы решили дойти пешком до станции метро, чтобы так добраться до площади Ленина. На остановке мы узнали о том, что произошло ночью, и то, что в связи с этим станции метро «Руставели» и «пл.Ленина» закрыты.

         Оказывается, ночью в центр города былы введены войска спец.назначения армейские и МВД (переброшенные из Перми и Воронежа), которые, при поддержке бронетехники, с применением огнестрельного оружия, удушающего газа и сапёрных лопаток, разогнали демонстрацию. «Посмели»!

        Среди 21-го погибшего при разгоне человека 17 было женщин (из них троим было 16 лет, а двоим — 60 и 70 лет)! Врачи «скорой помощи» и токсикологи не смогли установить состав отравляюшего газа и не могли лечить пораженных специфическим антидотом.     

         Происшедшее вызвало широчайший резонанс не только в СССР, но и во всем мире. Была создана парламентская комиссия под руководством Анатолия Собчака, которая установила неправомерное применение силы и отравляющих веществ при разгоне демонстрации, приведших к гибели людей, но, несмотря на это, генерал Родионов, командующий войсками округа и руководивший операцией, вскоре был переведен в Москву, кажется в Генштаб, или замминистра обороны, а лица, непосредственно отдавшие приказ из Москвы, так и остались неназванными.

       (Потом были еще кровавые разгоны демонстраций в Баку, Прибалтике, события в Карабахе и Средней Азии, что, в итоге, привело к распаду СССР).

       Но пока что Союз цел, Гриша простился с родственниками и могилами, забрал сувениры и картины и вернулся в Москву, а где-то через пару месяцев, оформив полуторамесячную командировку на рабочее место в Институт гастроэнтерологии, выехал туда и я — провожать Гришину семью заграницу.
        Остановился я у них. Вообще, странная для меня была тогда ситуация — их уже давно освободили с работы, выписали из квартиры, ребенок не ходил на учебу, — т.е. они были уже «никто и ничто» в глазах «общественности» и даже государства, хотя нет, государство все еще требовало от них то одно, то другое: то очередную справку, что нет задолженностей по жилью, то разрешение из Министерства культуры на вывоз какой-то вазочки, которую когда-то купили в магазине. Тогда я впервые услышал слово «Cargo» и узнал о багажных мытарствах…

     Это уже через много-много лет появятся в печати рассказы и повести, воспоминания людей, прошедших этот искусственно созданный ад, связанный с разрешением/запрещением вывоза чего-то, с бесчисленными повторными вскрытиями багажа для изъятия каких-то безобидных тарелочек, или богом забытой и никому, кроме хозяина, не нужной книжки…

       Целый день Гриша с Галей мотались по каким-то учреждениям, багажным отделениям в аэропорту, висели на телефоне (пока и его не отключили), пытаясь куда-то дозвониться и что-то уточнить, или, наоборот, отвечая на многочисленные звонки…

      А когда они были дома — всегда приходил кто-то, чтобы разузнать, или, наоборот, сообщить какую-то новость, связанную с «ОТЪЕЗДОМ».       

           Многие из приходящих, впервые видевшие меня, сперва воздерживались от разговоров «по делу»  при мне, но потом уже и этот момент пропал. Кажется, некоторые думали, что и

я собираю вещи — настолько я уже стал разбираться кое в чем.За несколько дней  до их отъезда приехал провожать и наш одноклассник Яша, так что мы уже вместе поехали в аэропорт.

         Вся эта свистопляска, конечно же, не могла не отразиться на всегда эмоциональном Грише, и я с удивлением наблюдал со стороны, как мой всегда легко «взрывающийся» друг спокойно и невозмутимо реагировал на все замечания и действия таможенников при прохождении контроля в аэропорту.

        Никакого уточнения, вопроса, не говоря уже о протесте жестом или мимикой, когда один таможенник вывернув весь чемодан, вытаскивал советскую фарфоровую фигурку балерины, тарелочки чайного сервиза или какие-то вилки из столового прибора, а другой таможенник пропускал такие же чашки или ложки.
        Хорошо, что я захватил с собой небольшую спортивную сумку и Грише с Галей разрешили сложить в нее всё «запрещенное к вывозу» и передать мне.

Мы всё же надеялись еще на встречу!

Долго от них ничего не было слышно. Связи с его московскими знакомыми у меня не было, и прошло, пожалуй, около двух лет, пока он связался со мной уже из Калифорнии.

Оказывается, они довольно долго пробыли в Италии. О том периоде он рассказал только, что там было неплохо. Ему даже удалось очень удачно продать кое-что из взятых с собой сувениров.

В конце концов, они добрались до Калифорнии, устроились с жильем, работой, девочка продолжила учёбу, так что жизнь вошла в новую колею. Он работал, кажется программистом, в музыкальной фирме, потом перешел в другую фирму, и, насколько я понимаю, разработал и внедрил какую-то такую программу ее деятельности (а может, обеспечения безопасности ее деятельности — что я в этом понимаю!), что его даже на пенсию не хотели отпускать.

Надо сказать, что как только он более или менее основательно устроился на новом месте проживания, он хотел пригласить нас с Яшей к себе в гости. Яша поехал. Мы с Ниной воспользовались оказией и переслали Грише их вещи (кстати, в той же синей немецкой сумке). Когда пришел срок возвращения Яши мы узнали от его жены, что Грише удалось каким-то образом помочь Яше остаться в Америке.

Яша долго жил в их доме пока не получил все разрешения и не устроился на работу. А еще несколько позже уже он перевез свою семью. Правда, к этому времени Яша уже ушел от Гриши «в свободный полет», но как видно, сделал при этом что-то не так, потому что, когда я в разговоре с Гришей и Галей спросил о Яшиных делах, он ответили, что не знает. Чувствовалось, что им не хочется говорить на эту тему. Единственное, что мне удалось выяснить, это то, что те вещи до Гриши так и не дошли… Им сказали, что вещи отобрали на какой-то таможне… Ну да Бог с ними!

       Потом мы несколько лет перезванивались по телефону, а когда появилась возможность установить скайп — то это была такая радость! И они всё время зазывали нас к себе в гости, обещая взять на себя все расходы, но мы, конечно, не могли позволить себе этого.

      И только через двадцать два года нам удалось встетиться в Кёльне, куда к этому времени мы перебрались сами.
      Имея жесткий график турне по Европе, они умудрились и выкроили пару-тройку дней, чтобы остановиться у нас. Наконец-то, наши жёны познакомились лично и, к нашей радости, нашли общий язык.
        Мы побродили по городу, посмотрели кое-что из многочисленных достопримечательностей, побывали и в музее кёльнской воды, и музее горчицы. Естественно, сняли пробы везде…

        Но   больше всего мне запомнилось наше посещение музыкального магазина Steinberg, где я уговорил Гришу, хотя он сопротивлялся больше для вида, «попробовать звучание» фирменных роялей. И с удовольствием слушал его импровизации... и вспоминал его дом на ул. Дзержинского, старую квартиру в старом доме с   высоченными  потолками... и как он играл тогда мелодии из «Серенады Солнечной долины» на их старом пианино…

ОС. Вообще-то, я уверен, что если бы я тогда не повалил Гришку (может, кто-то в этом еще сомневается?) и не стукнул бы его головой об дверь, то у него какой-то «шарик» не заскочил бы за какой-то «ролик», он не уехал бы потом в Москву, не встретил свою Галю, не родил Инночку, не перебрался бы в Америку... не заскочили бы они пару раз к нам в гости и пр., и пр.

Как видно, мудрый отец Гриши предвидел всё это, поэтому и не стал нас ругать, когда мы свалились к нему под стол, а просто невозмутимо убрал ноги.

11.06.2016 – 26.02.2017 г.г.