Улица Чуркина

Фото: Allison Joyce/REUTERS

Продолжая писать письма потомкам, я легко представляю себе, как они живут на улице Чуркина, на улице Доктора Лизы или на улице Магомеда Нурбагандова, вызывают такси на эти улицы, назначают на них встречи, диктуют по телефону адрес друзьям, которых ждут в гости, и при этом вообще ничего не думают по поводу тех имен и, конечно, не знают, какие эмоции вызывали эти имена у современников. Между прочим, это такое свойство мемориальной топонимики, о котором никто обычно не думает — все почему-то к слову «увековечение» относятся буквально, как будто это и правда на века, а на самом деле все забывается гораздо быстрее. В моем родном городе есть улица Грига, маленькая, но важная, соединяющая две большие транспортные артерии. Все по ней ездят, и я тоже ездил и ходил, наверное, тысячу раз, и даже не могу вспомнить, задумывался ли я вообще об этом названии — Грига и Грига, я знаю норвежского композитора Грига, все его знают. Однажды, совсем недавно, на сайте мэрии я читал справочник с названиями всех улиц города, и на Григе как раз споткнулся. В графе об истории этого названия написано, что причины, по которым улица носит это имя, установить не удалось, но сомнительно, чтобы в 1947-м в советском городе власти назвали улицу именем норвежского композитора. То есть, оказывается, это совсем не тот Григ — а кто тогда? Неизвестно. Может быть, героический красноармеец, павший на этой улице при штурме города в 45-м году, может быть, какой-то партиец, приехавший в город на ответственную работу и сразу умерший. Может быть, вообще чекист с руками в крови. Никто не знает точно, а ведь когда называли, в бумагах тоже было написано, что увековечивают, и думали, что действительно навсегда, а никакого навсегда на самом деле-то и нет. Уверен, что так будет и с улицей Чуркина, если она появится в Москве.

Я когда-то писал, что люди в России сразу рождаются спорными, неоднозначными и одиозными фигурами. Формулировки для учебников — «великий поэт», «великий дипломат», «герой войны» — у нас давно перестали работать. Компромат найдется даже на поэта, а уж солдат — ну вот въезжает в Прагу на танке в 68-м году солдат, может быть, лучший во всей дивизии, отличник всех подготовок, самый честный и порядочный человек на свете, о котором вообще никто из знавших его не скажет плохого слова. Хороший солдат в армии, которая делает нехорошее дело — он остается хорошим солдатом? Или в его биографии, если вдруг кто-то возьмется ее писать, надо будет сделать примечание, что это только во внутриармейских координатах хороший человек, а в общечеловеческих — плохой, и имя свое он запятнал позором и никаких добрых слов больше не заслуживает?

У нас сейчас от этих споров появилась замечательная страховка — каждый раз, когда какое-нибудь российское официальное лицо умирает на своем посту, это вызывает массовую радость на Украине и в некоторых московских кругах, и эта радость смотрится так дико, что спорить уже ни о чем не хочется.

То есть уже на автомате все срабатывает: они радуются, и это дает нам повод скорбеть, не рефлексируя. Если бы они не радовались, нам было бы труднее прятаться от тех вопросов, на которые ответа у нас до сих пор нет. Сегодняшнее российское государство, в общем, не вызывает никаких бесспорных симпатий — оно враждебно обществу, оно управляется узурпаторской группой, коррумпированной и бесчеловечной, и, наверное, логично относиться ко всем, кто ему служит, точно так же, как к нему самому. Но в этом есть что-то не то. Потому что если брать не государство вообще, а всех его людей по отдельности, то окажется, что среди них больше половины тех, кто не злодей и не грабил лесом, и не расстреливал несчастных по темницам, а наоборот, честно работал, добивался поставленных целей, демонстрировал мастерство и зарекомендовал себя самым хорошим человеком. И это еще не весь парадокс. Если присмотреться к нему с другой стороны, то выяснится, что антигосударственные люди, которые, как сообщество, во всем правы, по отдельности оказываются неинтересными, часто нечестными и в большинстве случаев бессмысленными людьми. Где добро и где зло? Сейчас, когда умер российский дипломат Чуркин, я думаю о нем и понимаю, что добро — это, конечно, он. Вообще, в шаблонном наборе положительных образов обязательно должен быть такой седой и в очках уважаемый дипломат, про которого сразу понятно, что он даже если и неправ, то умнее и сильнее всех, кто сидит вокруг него. Таким я себе представляю Чуркина, и мне этого достаточно, чтобы даже не подумать о нем ничего плохого. И я не знаю, чем на самом деле его образ может быть больше отягощен — той государственной неправотой, которую он по долгу своей службы отстаивал, или той удушливой правотой, с позиции которой его было принято не любить. Я сам знаю много плохих слов, которыми исчерпывающе можно описать российское государство и его людей, но эти слова почему-то отступают то ли перед образом седого дипломата за ооновским столом, то ли перед его смертью в дальней и долгой командировке. Смерть Чуркина почему-то примиряет меня с государственной неправотой, и мне в этот момент хочется быть на стороне этой неправоты. Точно так же было два месяца назад, когда в Турции убили российского посла Карлова. Точно так же было, когда разбился самолет с Доктором Лизой. Я не знаю, в чем дело, но надеюсь, что здесь есть что-то кроме суеверного отношения к смерти, на которое проще всего списать это странное противоречие.

И да, я хочу, чтобы в Москве была улица Чуркина. Конечно, это будет некрасивая новая улица с огромными, похожими на нежилые домами. На улице Чуркина будут пробки, грязный снег, автобусная остановка, мимо которой одинокий автобус проедет, может быть, раз в час, и у кого-нибудь из потомков там будут жить знакомые, он приедет к ним в гости и зачем-то спросит: кстати, вы знаете, кто такой был этот Чуркин? Ему скажут, что не знают. Он ответит, что тоже не знает, но конец десятых — интересное было время.

https://snob.ru/selected/entry/120938