Борис Минаев: Союз-11

Они сгорели ...

Ну вот тут недавно самолет разбился, вы знаете какой.

С известными людьми. И сразу возникла сложная ситуация, вы знаете какая.

И я сразу вспомнил другой подобный случай из своего детства, когда разбились Добровольский, Волков и Пацаев, советские космонавты. Верней, не разбились, а сгорели.

В принципе, можно ли было про них сказать, что они «сотрудничают с властью»? В принципе, да, можно вполне. И что они являются частью советских военно-космических сил, то есть несут моральную ответственность за «преступления советского режима»? Ну а почему нет? Это с ними случилось в 1971 году, через три года после вторжения наших войск в Чехословакию. Еще через 9 лет наши оказались в Афганистане, где началась в итоге страшнейшая гражданская война. Могу ли я представить себе человека, который тогда, в 1971 году сказал бы: а мне фиолетово, мне на них наплевать? Могу. Но время, конечно, изменилось.

Оно изменилось, причем таким образом, что жить в этом времени хочется все как-то меньше и меньше…

Увы.

Поэтому я и решил вспомнить, как было тогда. Просто вспомнить, и все. Без выводов. Выводов у меня для вас нет. Вообще никаких.

…Конечно, все было не совсем так, как я пишу. Но почти так.

Почти совсем так. 

Мы вышли во двор, и Женька сказал:

— Слышали радио?

— «Пионерскую зорьку», что ли? — насмешливо переспросил я. («Пионерская зорька» — ежедневная передача, которая транслировалась рано утром, перед тем как дети уходили в школу. Бодрые голоса и звонкие песни были ее опознавательной чертой. — Прим. авт.).

— Нет, — заметно волнуясь, сказал Женька. Он понял, что ему первому выпало сообщить нам эту страшную новость. — Не «Зорьку». Космонавты погибли. Все сразу.

— Ничего себе! — сказал Колупаев. — Вот эти, которые втроем?

— Ну да, — подтвердил Женька. — Волков, Добровольский, Пацаев.

…Он всегда все знал и все запоминал лучше всех.

Где-то на третьем этаже нашего дома громко зарыдала женщина. И сразу после этого с треском захлопнули раскрытое настежь окно.

— Ничего себе! — опять повторил Колупаев. — А как же скафандры?

— Не знаю, — грустно ответил Женька. — Значит, не помогли. Что-то ученые, наверное, не рассчитали.

— Но так же не может быть! — заорал Колупаев. — Что значит «не рассчитали»? Это я могу не рассчитать, в пятом классе. А они обязаны, раз ученые!

А я молчал. Я не знал, что вообще тут можно сказать.

Меня поразила сама эта минута.

Наш двор, наши дома, наш город совершенно не изменились в эту минуту. Грохотал трамвай на Трехгорном валу. Вдалеке орали какие-то мелкие дети. Доносились отдельные гудки машин. Кто-то с кем-то разговаривал. Ветер, тучи, собиравшийся над нами летний дождь, мухи и пчелы, женщины, дети и старики — никто не молчал, не останавливался, не замирал в изумлении, в скорбном отчаянии, и даже не собирался этого делать.

Не было никакой тишины.

«Надо же, — подумал я. — Вот как это бывает».

— Погодите, — сказал Женька. — Сейчас я что-то принесу.

Он медленно пошел к дому. А мы смотрели ему вслед.

— Чего он принесет-то? — раздраженно спросил Сурен. — Долго тут ждать? Такие вещи в стране происходят. Может, я домой к себе лучше пойду?

— Иди. Кто тебя держит? — спокойно сказал Колупаев. И Сурен остался на месте.

Он закрыл глаза от нетерпения.

Наконец Женька вернулся. Лицо его было бледным.

— Вот, нашел, — наконец, сказал он и протянул нам руку. В руке у него была марка. Я сначала даже не понял, в чем дело.

На голубой поверхности было написано зеленоватыми буквами: «Космонавты СССР». Ниже — три человека. Один в погонах и два в костюмах. И еще ниже — «экипаж корабля “Союз-11”».

И зубчики.

Я осторожно потрогал эти зубчики большим пальцем.

— Вот, — сказал Женька. — Успели выпустить. В середине июня. Совсем свежая. Негашеная еще.

Никто из нас не удивился. Все знали, что Женька-хромой собирает марки и значки. У него были десятки альбомов с марками. И вся стена увешана значками. Он собирал все. Армейские значки, памятные, юбилейные, города, спортивные. Ну и марки тоже — страны, животные, знаменитые люди, Герои Советского Союза. Космонавты.

— Сколько стоит? — спросил Колупаев на всякий случай. — Может, продашь?

Женька посмотрел на него с сожалением.

— Зачем она тебе? — спросил он сердито. — Толкнешь кому-то за три цены? Не отдам.

Колупаев задохнулся от возмущения.

— Ты что, Женяра! — почти закричал он. — Я на память. Только на память.

Он сглотнул слюну и тихо спросил:

— Подержать дашь?

Женька неохотно отдал марку.

Мы бережно передавали ее из рук в руки.

— Я еще потом значок куплю. Значок обязательно выпустят. И открытку.

У Добровольского, Волкова и Пацаева были хорошие лица. Один из них был немного лысоват. Другой, наоборот, такой кудрявый немного и с густыми бровями. Как Брежнев.

Все взрослые солидные мужчины нашей страны были немного похожи друг на друга. На них топорщились пиджаки. И у них были открытые лица с залысинами.

— Они уже почти месяц в космосе были, — сказал Женька. — Стыковку нормально сделали. «Союз-11» и станция «Салют-1». Я пока не знаю, что произошло. Об этом еще не говорили по радио.

— Ученые, — зло сказал Колупаев. — Я бы этих ученых… Таких людей угробили.

— Не пори муру, — сказал Сурен. — Может быть, их американцы сбили.

— Как это сбили? — не поверил Колупаев. — Кто ж им даст наших сбивать?

Женька произнес непонятные слова:

— Создана правительственная комиссия.

— Да что она там тебе скажет! — махнул рукой Колупаев. И повторил: — Ученые!

Я опять не знал, что сказать. У меня не было никакой версии гибели наших космонавтов. Возможно, отказала техника. Возможно, их сбили инопланетяне. Стояло жаркое московское лето. Я задрал голову в небо. По небу отчаянно носились глупые жирные голуби. Это в соседнем дворе голубятник дядя Володя, спившийся рабочий с Трехгорки, открыл свою огромную голубятню, ничего не зная о подвиге Добровольского, Волкова и Пацаева. А может быть, наоборот. В честь их подвига.

— Их наградили уже, — сказал Женька.

— Они все теперь Герои Советского Союза. Посмертно.

Это слово тяжело повисло над нами.

— Жека, ты не плачь, — торопливо сказал Колупаев. — Не надо. Ну космос, такое дело. Сплошной риск.

Женька отвернулся.

— Ладно, я домой пойду. Отдайте марку. Буду радио слушать.

Мы еще раз поглядели на лица Волкова, Добровольского и Пацаева.

— А тут кто из них кто? — вдруг сказал Колупаев. — Давай запомним.

— Ну вот смотри… — Женька стал перечислять. — Добровольский, он командир корабля. Летчик. Офицер. Второй по значению — бортинженер Волков. Третий — ученый-исследователь, Пацаев. Вот они так и расположены.

— Четко, — сказал Колупаев. — Запомнил. Добровольский, Волков, Пацаев.

Женька ушел.

В руке у него была крошечная марка. Руку он бережно прижимал к груди.

— Что дальше будем делать? — спросил я.

Колупаев внимательно посмотрел на меня.

Он понял мой вопрос.

— Может, к Женьке? — неуверенно спросил он. — Посмотрим на других космонавтов… Радио вместе послушаем.

— Нет, — сказал Сурен. — И так тяжело. Слушай, давай на улицу пойдем. Там, может быть, митинг какой-то… Или что-то еще…

Наверное, Сурен имел в виду, как показывали нам в фильмах про Великую Отечественную войну — стоят люди на улицах, слушают репродуктор. По репродуктору передают новости торжественным голосом. Люди их обсуждают. Но никаких репродукторов на улицах давно уже не было. А на улице — на нашей улице, Трехгорный вал — никого не было вообще. Только проносились редкие автомобили и трамваи. В них сидели достаточно хмурые люди. Никто ничего не обсуждал и не слушал. Тогда мы перебежали дорогу и пошли в сквер 1905 года. Но там было еще хуже: молодые мамаши катали свои коляски, проходили люди с маленькими глупыми собачками — словом, и тут не было ничего такого, что могло бы нас заинтересовать.

Обычная жизнь.

— Ну чего ж такое, — обиженно сказал Колупаев. — Космонавты погибли. А им хоть бы хны. Добровольский. Волков….

— Пацаев, — подсказал я.

— Ну да, Пацаев. А они что? Вот эти?

— Да они не знают просто. До них еще не дошло.

— Да все до них дошло! — воскликнул Сурен. — Просто им наплевать! Давайте им всем расскажем. Соберем митинг, — добавил он.

— Не буду я им ничего рассказывать, — грубо сказал Колупаев, повернулся и пошел обратно.

Мы еще подумали и решили провести торжественное прощание с космонавтами прямо у нас во дворе.

— Это как? — спросил меня Колупаев.

— Ну как-как! — передразнил его я. Раздражала какая-то его непонятливость. — Как обычно проводят? Почетный караул, вечный огонь, возложение цветов.

Мы решили, что будет более правильно, если все это мы сделаем вечером. Когда чуть стемнеет.

Ждать пришлось долго. В начале июля темнеет бог знает когда — часов в десять, наверное.

Мы обо всем договорились и разошлись по домам.

Слушать радио.

Дома папа смотрел телевизор, он почему-то раньше пришел с работы, а мама тоже слушала радио на кухне и плакала.

— Такие молодые мужики! — сказала она. — Одному сорок, другому вообще еще тридцать с чем-то.

Сколько было третьему, она не сказала.

Я не выдержал и пошел к телевизору.

— Келдыш комиссию возглавляет, — сказал папа непонятную вещь и опять уставился в экран, где дикторы что-то говорили про другое, не про космонавтов.

— Он кто? Этот Келдыш? — спросил я.

— Ученый.

— Понятно, — хмуро сказал я.

Весь день я готовился к нашему торжественному прощанию, но подготовиться как следует все равно не смог.

Что-то было недодумано.

Что-то не складывалось.

— Так, — сказал Колупаев, когда мы все в сумерках собрались во дворе. — Значит, так. Зажигаем вечный огонь из щепок. Ну, короче, костер… Потом почетный караул. Встаем так — один слева от костра, другой справа. Девки возлагают цветы.

— А они знают? Девки? — тревожно спросил Сурен.

— Знают, я предупредил.

— А я? — сказал я.

— А ты на запасе, — сурово ответил Колупаев. — Может, кто из почетного караула устанет. Или щепок в костер подбросишь, в смысле, в вечный огонь. Да, кстати, ребя, я вам тут черные повязки смастерил. Наденьте.

— Подождите, — сказал я. — Так не годится.

— Лева, ты о чем? — сморщился Сурен.

— Знаете что? Давайте я буду лежать. Вот тут.

— А почему именно ты? — спросил Колупаев.

— Ну… можно по очереди.

— Да ладно, пускай лежит, — пожал плечами Женька. — Только не простуди почки.

Я полез под стол для пинг-понга и лег на спину. Прямо на землю.

Там было совсем сумрачно. Стол закрывал все небо.

Колупаев вырыл ямку и разжег костер из щепок. Потом он встал слева от стола, а Сурен справа. Потом они еще надели черные повязки.

А я продолжал лежать.

Девчонки стали приносить цветы.

Они делали это как-то тихо и испуганно.

Потом сразу убегали домой. Осталась только Ленка.

— Ты там почки не простудишь? — заботливо спросила она.

Но я продолжал лежать тихо, без движения.

Говорить в такой ситуации мне казалось неуместным.

— Музыки не хватает, — прошипел Колупаев.

И как будто услышав его, кто-то поставил радио на подоконник. Хлынул траурный марш Шопена. К нам начали подходить взрослые, один за другим.

— Он чего там лежит? — спросил один.

— Провожаем космонавтов в последний путь! — сурово отчеканил Колупаев.

— Понятно, — прошептал этот взрослый и тихо растворился в темноте.

Другие стояли молча и смотрели на нас.

— Молодцы, ребята, — сказал один из них. — Вы большие молодцы.

Постепенно костер угас. Щепок у нас больше не было.

Люди тоже стали расходиться. Я лежал под столом для пинг-понга уже в полной темноте.

— Слушай, ты там живой? — тихо прошептал Колупаев.

— В каком смысле? — ответил я.

Он промолчал.

Я прополз спиной по цветам. Мрак надо мной исчез. Над головой теперь было звездное небо.

Где-то там, вдалеке Добровольский, Волков и Пацаев продолжали свой долгий путь между всех планет.

Во дворе было уже совсем пусто и темно.

Только мы вчетвером: Колупаев, Женька, Сурен и я — продолжали стоять в почетном карауле