Путин захотел разрушить «атлантическое единство»

В Германии прошел форум, организованный газетой «Зюддойче Цайтунг», на котором выступил глава правительства России Владимир Путин. Там он много часов отвечал на вопрос журналистов, но сам форум был предварен большой его статьей (текст можно посмотреть, например, здесь), уже одно название которой – «Россия и Европа: от осмысления уроков кризиса – к новой повестке партнерства» – говорит о многом. Не говоря уже о том, что в ней было по крайней мере два очень интересных момента. Но начнем мы не с них, а с истории.

Первая попытка сблизиться со «старой» Европой, Германией и Францией, в основном была сделана еще Путиным-президентом (на базе работы, проведенной еще Ельциным). Основана она была на чисто либеральных мотивах: мы дадим вам газ и еще много чего... в общем, денег, и «будет вам щастье». Фокус не прошел, хотя бы потому, что США просто сменили лидеров этих стран, заменив «фрондеров» (и, с некоторой вероятностью, коррупционеров) Шредера и Ширака на откровенных «атлантистов» Меркель и Саркози (которого именно в силу этого качества никто не посмел проверять на коррупционность).

И Путину, и его товарищам по построению «энергетической сверхдержавы» по итогам этой операции стало понятно, что только деньгами Европу взять нельзя, и что США имеют какой-то еще мощный аргумент воздействия на европейских политиков, кроме банальных денег. Хотя и деньги играют свою роль: бюджет Евросоюза все-таки наполняется больше за счет экспорта в США, чем за счет газа из России. Теоретически в этот момент руководители России могли бы и задуматься: а не изменить ли вектор взаимодействия России с чисто западного на какой-то другой, южный ли (Иран, Индия), юго-восточный ли (Китай)... но такого не произошло. А вот мысли о том, что аргументацию нужно изменить, появились.

Это однозначно следует из тех двух тезисов, которые мы упомянули в начале. И первый из них – это описание кризиса, для которого используется слово «структурный». Это слово – полное табу для либералов-монетаристов: автора этого текста они неоднократно пытались (за глаза, естественно, на открытые дискуссии монетаристы почему-то не идут) обвинить в «ненаучности» теории кризиса, в т. ч. за то, что он использует совершенно «антинаучный» термин «структурный» для его описания.

Отметим, что слово «структурный» в приложении к кризису не следует путать с термином «диспропорция», который монетаристы как раз активно используют. Дело в том, что если экономика не является стационарной (т. е. не зависящей от времени), то диспропорции в ней возникают постоянно: их то больше, то меньше, они появляются и исчезают, и ничего такого уж страшного в них нет. Монетаристы пытаются объяснить нынешний кризис (и то, что их прописи и модели не смогли его предсказать и не могут описать), в частности, тем, что этих диспропорций стало больше, чем обычно, но это – чистые отговорки.

А вот термин «структурный кризис» мы используем для того, чтобы объяснить, что некоторые диспропорции не просто стали большими: они несколько десятилетий поддерживались и расширялись за счет внешних по отношению к экономике механизмов и достигли масштабов, при которых их самопроизвольная ликвидация неминуемо ведет к колоссальному сокращению экономики в целом. Грубо говоря, если объем бицепса на правой руке человека на 10% больше, чем на левой, то это – диспропорция, а если правая рука длиннее и тяжелее левой в три раза – это уже совсем другое, тут впору говорить об инвалидности. И состояние мировой экономики отвечает скорее второму из примеров.

Впрочем, мы отвлеклись. Главное – это то, что в окружении Путина (как, впрочем, и Медведева) НЕ монетаристов нет. Ни одного. В отличие от Ельцина, кстати. Впрочем, это понятно. Последний был политиком, а наши нынешние руководители политики не понимают и не чувствуют: они – чистые администраторы. Поэтому в их текстах слово «структурный» для описания мировой экономики появиться просто так не может, только если оно решает принципиально важные вопросы. Так для чего Путин включил его в свою статью?

Дело в том, что одной из главных диспропорций современной мировой экономики является различие между совокупным конечным спросом и реальными доходами государств и домохозяйств. Грубо говоря, первый существенно больше, чем вторые, и сегодня разница покрывается за счет эмиссии, в первую очередь – доллара США. Эффективность этого покрытия сегодня стремительно падает, и, собственно, видимые проявления кризиса связаны как раз с падением совокупного спроса. Но производственные-то мощности (причем не только товаров, но и услуг), которые созданы под завышенный спрос, никуда не деваются! А именно они являются источником доходов для государства, в частности, социальной поддержки населения, не говоря уже о том, что именно они обеспечивают работу большей части электората!

Иными словами, в современном мире идет отчаянная борьба производителей за падающий спрос! И, поскольку национальные государства с их парламентской демократией никто не отменял, правительства должны защищать своих производителей и свои рынки! Самый крупный сегодня в мире рынок – это рынок «атлантический», совместный Евросоюза и США, и в нем, в соответствии с достаточно простыми оценками, падение совокупного спроса по итогам кризиса составит примерно 50% от нынешнего значения.

Или, иначе, производственных мощностей ЕС хватит на удовлетворение спроса и ЕС, и США. И наоборот, нынешних мощностей США хватит и на Европу тоже…

Разумеется, в полном объеме замещение производства в одном регионе за счет другого невозможно, но тенденция – все равно налицо. И означает она только одно: что «атлантического единства» в том виде, в котором оно существует сегодня, по итогам кризиса не может быть в принципе. Это – вопрос жизни и смерти и нынешней социально-политической модели США, и, тем более, Евросоюза, который уже сегодня, еще задолго до того, как кризис вступил в свой полный масштаб, начал серьезно «потрескивать».

Вот почему Путин употребил в своей статье слово, которое вызывает приступ ненависти у его экономических советников: если он хочет продолжать свою европейскую политику, он просто обязан разрушить модель «атлантического единства», в рамках которого его жестко обыграли в предыдущий раз. А сделать это можно, только описав реальные экономические процессы, для чего просто необходимо отказаться от монетаристских прописей, в рамках которых описать коллизию борьбы за падающий спрос просто невозможно.

Но этого мало. Кроме описания негатива, нужно еще дать и позитив! Т. е. решить главную на сегодня проблему Евросоюза: постоянно растущие из-за эмиссии доллара цены на ресурсы. В идеале им нужны поставщики ресурсов, которые готовы работать в рамках фиксированных на много лет цен, но как их можно получить сегодня, когда цены формируются на финансовых рынках, для Евросоюза – экстерриториальных? И вот тут Путин и говорит о едином экономическом кластере «от Лиссабона до Владивостока» (отметим: без Лондона!). Более того, намекает, что в этом кластере может действовать одна валюта – евро. И, значит, можно уже в рамках внутренних процедур подумать о приемлемых механизмах ценообразования.

Разумеется, в том виде, в каком это публично написано, это – пока только намеки. Впрочем, мы не знаем, насколько откровенен был Путин в частных беседах с немецкими политиками и бизнесменами. Главное – что модель политики он описал достаточно четко, причем она куда более обоснована, чем во время его первой попытки договориться с европейскими элитами. Проблема тут в другом: в новой позиции Путина есть и серьезные слабости. Первая из них в том, что, сказав «А», нужно говорить и «Б». А вот тут у Путина – полная пустота, поскольку его окружают оголтелые монетаристы и либералы (даже в правительстве, не говоря уже об администрации президента). И это значит, что разработать конкретные механизмы реализации новой линии Путина они не смогут, а без этого его предложения, что называется, повисают в воздухе.

Вторая слабость его позиции – в том, что политическая элита России в последние десятилетия выстроена в рамках той же концепции «атлантизма», даже, более того, гегемонии США. Это значит, что в самое ближайшее время новые идеи Путина подвергнутся массовой атаке в прессе и политической «тусовке» (и в России, и в Европе, и в США), а альтернативную контрпропаганду в его окружении даже некому разработать, не то что реализовать. Сам же он ответить на все претензии и нападки не сможет: просто не тот масштаб. И именно эта среда даст «правильную и общепринятую» трактовку слов Путина, и будет она совсем не той, которую бы он хотел. При этом нужно учесть, что европейская элита, впитавшая политическую культуру, что называется, с молоком матери, просто не может игнорировать «общественное мнение» (даже если понимает, что оно сформировано искусственным образом), а потому, нравится это Путину или нет, будет воспринимать его слова «как все», а не так, как задумывалось автором.

Наконец, третья проблема – в том, что экспертная элита Евросоюза – тоже почти сплошь либеральная и выученная монетаристами, а отдельные специалисты на этом общем фоне теряются. В Европе пока нет среды, на которой бы можно было высадить то деревце, которое хочет Путин (ну, или, может быть, хочет), хотя с точки зрения здравого смысла и, главное, объективной оценки ситуации его, конечно, европейцам вообще, а промышленной европейской элите – в особенности нужно бы холить и лелеять. Это значит, что ключевой задачей для Путина и его сторонников в Европе является создание новой среды: сначала – экспертной, а потом – и политической. Но именно к этой задаче они даже не пытаются подступиться, поскольку даже в ближайшем окружении Путина в России никого, кроме сторонников либеральных (которые здесь следует понимать как проамериканские) идей, не наблюдается.

В такой ситуации шансы на успехи у Путина достаточно малы. Практически минимальны. Те намеки, которые он сделал, имеют шансы на успех; более того, через несколько лет они будут восприниматься в Европе совсем иначе, значительно более благосклонно. Но к тому времени ресурсов (понимаемых во всех смыслах этого слова), которые можно будет направить на этот проект, будет сильно меньше, управляемость ситуации сильно упадет, по миру и по Европе будут бушевать политические бури, и не исключено, что сторонники сильной и успешной Европы будут с ностальгией вспоминать то время, когда такого результата можно было бы достигнуть. Но этого не случилось из-за того, что политические лидеры «того времени» оказались недостаточно готовы к решению такой задачи…