Россию немыслимо любить без ненависти?

Есть одна очень любопытная закономерность. Рассуждения о красотах русской природы, о величии русского характера чаще всего можно услышать от тех, кому русские патриоты обычно адресуют обличительный вопрос: "за что вы нас так не любите?". Не будет чересчур большой натяжкой сказать даже, каким бы парадоксом это ни прозвучало, что умение и стремление ценить и любить русское стало надежным "маркером" русофобии. Этому наблюдению можно найти и теоретическое обоснование. В самом деле, националист и "патриот" обводят родные просторы взглядом совсем не для того, чтобы ахнуть, а чтобы заметить притаившегося чужака. В то же время по ахам и охам можно безошибочно распознать туриста.

Глупо спорить о том, кто и как любит Россию, но сложно не заметить, что в тех случаях, когда эта любовь явлена и доступна стороннему наблюдению, она практически всегда имеет двойственную природу и несет в себе сильнейшую примесь нелюбви, а то и ненависти. Эту "странную любовь" к отчизне у Лермонтова, это воспетое Некрасовым умение любить ненавидя мы находим повсюду в русской культуре. Получается, что Россию немыслимо любить без ненависти. Разумеется, есть не только ненавидящие, но и те, кто ненавидит ненавидящих, но в целом весь изумляющий иностранцев "русский спор" ведется именно вокруг этого и сводится к попыткам разобраться в этой нераздельной любви–ненависти. Откуда взялось столь странное, чтобы не сказать – уникальное чувство? Почему те, кто делал и делает русскую культуру, так часто напоминают туристов, навеки заблудившихся в своем доме?

XVIII век (более мелкие детали здесь излишни) подарил российской элите европейское образование, но отнял у нее возможность понимать и принимать местные порядки и обычаи, показал несовместимость этих обычаев с человеческим существованием – и вмиг сделал ее иностранцем в собственной стране. Но поскольку представители элиты не были в полной мере иностранцами, у нее возникло чувство раздвоенности, которое дало такой запас энергии, не могущей разрядиться из-за отсутствия возможностей для самоидентификации, что русская культура сумела на этом заряде покорить весь мир – при очень скудном, надо признать, исходном материале.

Начитались, наслушались, все с чужих книг, с чужих слов, все от французиков из Бордо, да и сколько, между нами, тех французиков – и вдруг на тебе: Пушкин, Толстой, Чайковский. Откуда? Все дело во взрывной силе – мал динамит, да... Лучше всего это поймут националисты – им-то знакома энергия неприкаянности "полукровок". Такими своего рода "полукровками" становились в какой-то мере все творческие люди в России: от прежних дворян до нынешних евреев.

Но эта раздвоенность оборачивалась страшным проклятьем. Уже более века одной из доминант русской культуры является боязнь задеть чувства простонародья. Вся русская культура и стала по сути попыткой изжить ужас перед "культурой" народной. Стокгольмский синдром, как сочетание любви и страха, характерен не только для отношения русских к власти, но и для отношения той части русского пространства, которая любит называть себя мыслящей, к той части, которая считает себя производящей. Политкорректность, как ритуальное самоуничижение перед народом впервые появилась именно в России еще в XIX веке – не хочется даже вспоминать, какие формы она приобрела при советской власти.

Так и топчется русская культура перед мужиком. Вроде бы родня, а что с ним делать? Поцеловать такую образину страшно, да и противно, а плюнуть – смертельно стыдно. Из такого тупика, где ни вправо, ни влево – и устремляется единственной дорогой ввысь: "Но я люблю - за что, не знаю сам... Хорошо это или плохо? Не знаю, и никто не знает. Но по сути своей "пляски с топаньем и свистом под говор пьяных мужиков" так и остаются плясками пьяных мужиков, пока на какую-нибудь из них не найдется свой еврей, который и сделает ее элементом культуры.