Окаянные дни

Каждому, кто в очередную годовщину «великого Октября» снова и снова задумы­вается о том, что же произошло с Россией в результате революции и как это произо­шло, надо обязательно прочитать книгу Ивана Бунина «Окаянные дни». Это дневник великого русского писателя, лауреата Нобелевской премии по литературе (со дня рождения которого на днях исполнилось 140 лет): в нем он чуть ли не первый с по­трясающей силой показал ужасное и отвратительное лицо последствий октябрьско­го переворота.

Бунин, конечно, пытал­ся поначалу объектив­но осмыслить события 1917 года в контексте миро­вой истории. Писатель пони­мал, что России необходимы перемены, накануне револю­ции он сам рассуждал об об­новлении жизни и верил в то, «что революция для нас спасе­ние и что новый строй пове­дет к расцвету государства». Однако то, что писатель уви­дел, вызвало у него ужас и от­чаяние.

СПЛОШНОЙ УЖАС

«Я был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были нео­жиданностью, - написал он о революции в «Окаянных днях», - но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась рус­ская революция, не поймет ни­кто, ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия, и из России, после захвата власти Лениным, бежали сотни тысяч людей, имевших малейшую возмож­ность бежать».

Бунин пытается и не может найти ответ на во­прос, как же такое могло случиться. «Пришло чело­век 600 каких-то криво­ногих мальчишек во главе с кучкой каторжников и жули­ков, кои взяли в полон милли­онный, богатейший город. Все помертвели от страха...»

Писатель выходит на улицу и с ужасом озирается вокруг. «Ка­кая прежде всего грязь! Сколько старых, донельзя запакощенных солдатских шинелей, сколько порыжевших обмоток на ногах и сальных картузов, которыми точно улицу подметали, на вши­вых головах! А в красноармей­цах главное - распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает «шевелюр».

Мимо с ревом и грохотом несутся переполненные воору­женными людьми грузовики, на перекрестках толпы, слу­шающие беснующихся орато­ров. «Грузовик - каким страш­ным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужас­ных воспоминаниях! С самого первого дня своего связалась революция с этим ревущим и смердящим животным, пере­полненным сперва истерич­ками и похабной солдатней из дезертиров, а потом отборными каторжанами».

ЛИЦА КАТОРЖНИКОВ

А вот и очередной оратор на перекрестке. «Говорит, кри­чит, заикаясь, со слюной во рту, - с отвращением наблю­дает Бунин, - глаза сквозь криво висящее пенсне кажут­ся особенно яростными. Гал­стучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротни­чок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокоче­ны...

И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы «пламенной, беззаветной лю­бовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедли­вости»!»

Писатель поворачивается, разглядывая слушающую ора­тора толпу, среди которой в первых рядах - «революцион­ный солдат». «Весь день празд­но стоящий с подсолнухами в кулаке, весь день механиче­ски жрущий эти подсолнухи дезертир. Шинель внакидку, картуз на затылок. Широкий, коротконогий. Спокойно-нахален, жрет и от времени до времени задает вопросы, -не говорит, а все только спра­шивает, и ни единому ответу не верит, во всем подозревает брехню. И физически больно от отвращения к нему, к его толстым ляжкам в толстом зимнем хаки, к телячьим рес­ницам, к молоку от нажеван­ных подсолнухов на молодых, животно-первобытных губах».

Революционных матросов из Петрограда он видит осата­невшими от пьянства, кокаина и своеволия. «Римляне ставили на лица своих каторжников клейма, - ужасается Бунин. - На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма видно».

С такой же яростной ненавис­тью писатель относится и к гла­варям революции - «Ленин, Троц­кий, Дзержинский... Кто подлее, кровожаднее, гаже?». По его мнению, они «решили держать Россию в накалении и не пре­кращать террора и гражданской войны до момента выступления на сцену европейского проле­тариата. Они фанатики, верят в мировой пожар... им везде снятся заговоры... трепещут и за свою власть и за свою жизнь».

А РОССИЯ ЦВЕЛА...

По мнению Бунина, не было никакой необходимости тер­рором и насилием «преобра­зовывать жизнь» в стране. «Несмотря на все недостатки, - пишет он, - Россия цвела, росла, со сказочной быстро­той развивалась и видоизме­нялась во всех отношениях... Была Россия, был великий, ло­мившийся от всякого скарба дом, населенный огромным и во всех смыслах могучим се­мейством, созданный благо­словенными трудами многих и многих поколений, освящен­ный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что на­зывается культурою. Что же с ним сделали?»

На его глазах рушится вся красота прежней жизни, Рос­сия проваливается в какую-то черную смрадную яму. «Наши дети, внуки не будут в состоя­нии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую не ценили, не понимали - всю эту мощь, сложность, богат­ство, счастье».

Писатель слышать не мо­жет, когда все зверства и бессудные расстрелы при­крываются революционной фразеологией, как всюду пов­торяют: народ, народ... «А белые не народ? - в запаль­чивости восклицает он. - А декабристы, а знаменитый московский университет, пер­вые народовольцы, Государ­ственная Дума? А редакторы знаменитых журналов? А весь цвет русской литературы? А ее герои? Ни одна страна в мире не дала такого дворянства».

Дневниковые записи пи­сателя за 1917 год обрывают­ся 21 ноября: «12 часов ночи. Сижу один - слегка пьян. Вино возвращает мне смелость, муд­рость, чувственность, ощуще­ние запахов и прочее... Передо мною бутылка № 24 удельного. Печать, государственный герб. Была Россия. Где она теперь? О, боже, боже...». «Повеситься можно от ярости!» - с глухой тоской восклицает великий пи­сатель.

Газета «Петербургский дневник»   01.11.2010г.