В защиту миледи. Дмитрий Воденников срывает маски с мушкетеров

У меня есть навязчивые фантазии.

Вот сижу я, к примеру, напротив нового знакомого в ресторане. Только что познакомились, щебечем. Сидим мы с пивом, хоть и трезвы. И вдруг я думаю: а что будет, если я вот сейчас возьму бокал пива — и выплесну ему в лицо?

Крик, визг. Возможно, меня даже ударят.

Или вот, допустим, в театре.

Идет опера. Все сидят, слушают, благоговеют. На сцене поют. Рядом в креслах — знакомые. И вдруг я встаю и кричу: «Вы все идиоты!»

Что будет?

Какая-то сновидческая косточка внутреннего темного человека мне подсказывает: будет гражданская казнь.

Только что расположенные ко мне знакомые, в этот театр меня пригласившие, отшатнутся, изменившись в лице («мы не с ним!», «не знаем его!»), певцы обескураженно замолчат, и вот ко мне уже бегут охрана и бабушки-контролерши.

Стоит ли говорить, что я никогда такого не делал? Не хулиганил в ресторане, не орал в театре. Но, видимо, этот час настал. И я должен выплеснуть свой бокал пива в чужое лицо.

В данном случае — в лицо Д'Артаньяну и трем его друзьям-мушкетерам. Благо Дюма давно уже умер и меня никто за это не поколотит.

Дело в том, что я всегда любил миледи из «Трех мушкетеров». И презирал этих четверых друзей. Вот такой вот каминг-аут.

Ну сами подумайте!

В главе XXVII пьяный Атос рассказывает, как «один из его товарищей» в 25 лет влюбился в прелестную и умную 16-летнюю девушку, жившую вместе с братом-священником. Он женился на ней.

— Он мог бы поступить иначе, — говорит в третьем лице о себе трагический Атос в приступе пьяной откровенности, — например, взять ее силой: он же был полновластным хозяином этих мест.

То есть, наверное, уже так и делал, заметим мы в раздраженных скобках. Или, по крайней мере, не возмущался самой традицией. Считал это естественным. Ну люди же вещи. Что с ними церемониться?

— Но глупец! — восклицает Атос. — Мой друг был благородным человеком. Он предложил ей руку и сердце!

Мог бы обесчестить — не обесчестил. Какой молодец!

Но недолго музыка играла. Струнная.

Однажды во время азартной охоты жена товарища упала с лошади и лишилась чувств. Чтобы помочь ей, муж разрезал стеснявшее ее платье, увидел на плече клеймо в виде лилии и обомлел — так клеймились преступницы (воровки).

Стоп. Всего лишь воровки! Не убийцы. Не мучительницы. Не салтычихи из далекой России, которая издевалась над бесправными крестьянами, выжигая дворовым девкам глаза щипцами для завивки. Только воровки! Украла яблоко на рынке — клеймо. Прикарманила драгоценные церковные чаши — клеймо.

Может, ей есть хотелось? Может, она для бедных деньги воровала? Может, ее оклеветали? Он ее расспросил? Выслушал ее сторону? Нет. Взял и повесил потерявшую сознание любимую женщину на дереве, беспомощную, голую (разорвал платье полностью). Повесил живую. Как бы распял. Подходи, насилуй, издевайся, мучай, делай что хочешь.

Христианин! Набожный дворянин. Человек чести. Поскакал домой, сел у камина, открыл бургундское. Страдал. Тварь!

Бедная девушка каким-то чудом не умерла. Видно, жить хотелось. Распутывает веревки, добирается до безопасного места, непонятно каким образом выживает (ведь у нее нет ни денег, ни одежды — ничего!).

Встала на ноги. Смогла залечить шок, забыть свой ужас, унижение, сумела пробиться в люди. Умудрилась стать даже леди Винтер.

Но и тут доблестные мужчины не оставляют ее в покое.

Д'Артаньян, в которого влюбляется Кэтти, служанка миледи (наш бравый гасконец опять бессовестно пользуется любовью еще одной женщины, которая не стоит того, чтоб на ее права обращали внимание, это же просто сосуд для наслаждения, чашечка на ножках), перехватывает любовные записки миледи к некоему дворянину де Варду, а затем пишет ответ от его имени, назначая миледи встречу. (Подлог. Чистой воды подлог.)

Дальше — больше.

Д'Артаньян, представившись де Вардом, ночью приходит в спальню к миледи. Они проводят вместе ночь: ласки, объятия, трели несуществующего соловья. Секс.

И миледи дарит мнимому де Варду сапфировое кольцо. Атос узнает фамильную реликвию и советует немедленно бросить миледи. Д'Артаньян от имени де Варда пишет ей грубое письмо, тем самым отказываясь от дальнейших свиданий.

Опять остановим ретивых мушкетерских коней!

Перевожу на русский.

Человек обманным путем занимается сексом с женщиной, грациозно совершив по ходу мелкое бытовое преступление (заменив своим чужое письмо).

Совершает акт изнасилования. И если вы скажете, что она сама ему отдалась, то я спешу вас обрадовать. Изнасилование — это не только когда тебя бутылкой по башке треснули и в кусты отволокли.

…В русском и иностранном законодательстве уже XIX — начала XX века важнейшим признаком изнасилования стало не насилие как таковое, а отсутствие согласия на половой акт со стороны потерпевшей. Леди Винтер согласие на свою близость с Д'Артаньяном не давала. Упс! Она думала, что спит с дворянином де Вардом. Кумир советских девушек Д'Артаньян ее попросту обманул. Он человек дремучий, он до XIX–XX века не дожил, поэтому не знал, что в цивилизованном мире есть даже такой термин — совокупление без согласия женщины, но без употребления насилия.

По латыни это звучит так: Stuprum nec violentum, nec voluntarium. Латынь Д'Артаньян, кажется, должен же был изучать? Но, видимо, не преуспел в этом. Гонялся за бесправными крестьянками.

Погнали и мы. Дальше.

Потом — после изнасилования — Д'Артаньян напишет ей грубое письмо. Опять же подложное. Не «извините», не «пардон», не «ай эм сори», не «ай бэг ё пАдон», а письмо, которое еще больше унизит бедную белокурую бестию.

После чего в главе VI миледи пригласит его к себе. Она попросит его отомстить оскорбившему ее де Варду (а разве у нее нет на это морального права?) и в виде аванса проведет с гасконцем ночь. И тут случится ужасное. Д'Артаньян — в глупой кошачьей расслабленности — признается миледи в том, что он и был тем самым фальшивым де Вардом. Правда, мило? Однако миледи почему-то так не посчитала.

В бешенстве она вскакивает с постели (а что ей делать? не в фейсбук же писать бежать!), Д'Артаньян пытается ее удержать за пеньюар (ну подумаешь, глупости какие, ты куда, курочка моя?), ткань пеньюара треснет, и на плече у миледи в рассветных сумерках Д'Артаньян в ужасе увидит клеймо. В форме лилии.

«Мало того что ты подло предал меня, ты еще узнал мою тайну? Ты умрешь!» — шипит миледи, после чего выхватывает кинжал. Однако Д'Артаньяну удается спастись.

Жаль, что не убила.

…Помните, что кричала миледи в самой последней сцене своим мучителям, когда четверо бравых друзей (вместе со слугами за кадром и палачом, то есть всего девять человек) привели ее на берег дождливой реки убивать без суда и следствия?

— Доблестные господа! Вы, четверо мужчин, собрались для того, чтобы убить одну слабую женщину!

От этого крика стынет кровь в жилах.

Как и от последующего: 
— Д'Артаньян! Вспомни! Я же любила тебя.

И Д'Артаньян еще тогда бросился к ней. К ней, которая только что отравила его возлюбленную Констанцию Бонасье. Это очуметь (извините мой французский)!

Всего лишь один крик этой гениальной женщины, и он готов забыть обо всем: о Констанции, о плече, о лилии — обо всем. Потому что такая, видимо, сила была в ней. Такая тайна. Такая плещущая бездна любви и смерти.

…Помните, у нашего Федора Михайловича Достоевского есть похожая героиня? Настасья Филипповна. У нее тоже трудная и ломаная судьба. Растление в юности, роковые страсти вокруг потом.

Вот об этом и кричит леди Винтер. О том, что она французская Настасья Филипповна. О том, что ей страшно, стыдно и холодно стоять своими босыми ногами на глинистой французской земле. Что она сейчас умрет. И о том, что за всю ее жизнь так и не нашлось у нее ни одного князя Мышкина. Одни Рогожины кругом. Подметные письма, веревки и боль. И склянки со ждановской жидкостью. Возле ее тела, покрытого простыней. Чтоб отогнать трупный запах.

…Но самое прекрасное, как всегда, случается в конце.

Пока палач везет приговоренную (незаконным судом), мокрую от дождя обреченную миледи через реку (это река Стикс, неужели вы не видите эту параллель?) на остров, где собирается отрубить ей голову, отважная, упрямая девушка (а ей всего 26 лет) незаметно перетирает о топор веревку, которой связаны за спиной ее руки, и легко выпрыгивает на берег.

Она бежит по мокрой земле (идет дождь, гремит гром, сверкают молнии). Она бежит, как тогда, каким-то чудом освободившаяся от предательских мужских пут, которыми ничтожный муж Атос прикрепил ее, голую, к дереву, — бежит, зная, что у смертельно раненного животного есть только один путь к спасению: бежать.

Она бежит, и она прекрасна.

И вдруг она поскальзывается и падает.

И о чудо!

Суеверная мысль вдруг поражает ее: она решает, что далекое небо отказывает ей в помощи, и миледи застывает в том самом положении, в каком упала: склонив голову и сложив руки.

То есть она еще и верит в Бога!

Она религиозна.

Тогда — с другого берега — мужчины в рейтузах и красивых ботфортах смогли, наконец, увидеть, как палач подошел к склонившейся молодой женщине, уже не ждущей пощады ни от кого — ни от людей, ни от неба, потому что кругом были одни враги («Я должна умереть», — прошептала она, но никто ее не услышал). Как медленно поднял обе руки. Увидели, как в лунном свете блеснуло лезвие его широкого меча. Как его руки резко опустились. Они услышали свист меча и последний крик жертвы.

Затем обезглавленное тело, когда-то бывшее чудесной смелой отчаянной женщиной, повалилось под ударом.

Был цветок, и нет его. Пела дикая хищная птица, белокурая сирена, и кончилась. Отлетела.

Палач отстегнул свой красный плащ, разостлал его на земле, положил на него труп, бросил туда же голову, связал плащ концами, взвалил его на плечо и опять вошел в лодку.

Выехав на середину реки, он остановил лодку и, подняв над водой свою ношу, крикнул громким голосом:

— Да свершится правосудие Божие!

С этими словами он опустил труп в глубину вод, которые тотчас сомкнулись над ним…

…О дивная, нежная, самая лучшая, девочка моя.

Леди Кларик, Шарлотта Баксон, баронесса Шеффилд, леди Винтер, графиня де Ла Фер.

Прости нас.