Письмо Ленина

(Поэма)

Авиавступление

Посвящается слушателям

школы Ленина в Лонжюмо

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.

Работают поршни,

соседи в ремнях засыпают.

Ночной папироской

летят телецентры за Муром.

Есть много вопросов.

Давай с тобой, Время, покурим.

Прикинем итоги.

Светло и прощально

горящие годы, как крылья, летят за плечами.

с этим не шутят.

Все боли твои — меня болью пронзили.

Россия,

я — твой капиллярный сосудик,

мне больно когда —

тебе больно, Россия.

Как мелки отсюда успехи мои,

неуспехи,

друзей и врагов кулуарных ватаги.

Прости меня, Время,

что много сказать

не успею.

Ты, Время, не деньги,

но тоже тебя не хватает.

Но люди уходят, врезая в ночные отроги

дорог своих

огненные автографы!

Векам остаются — кому как удастся —

штаны — от одних,

от других — государства.

Звенит самолет не крупнее комарика.

А рядом лежит

в облаках алебастровых

планета —

как Ленин,

мудра и лобаста.

1

В Лонжюмо сейчас лесопильня.

В школе Ленина? В Лонжюмо?

Нас распилами ослепили

бревна, бурые как эскимо.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.

Под береткой, как вспышки,— пыжики.

Через джемперы, как смола,

чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!

Словно соты, прозрачны доски.

Может, солнце и сосны — тезки?!

Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то — верфью,

а еще почему-то — ветром,

а еще — почему не знаю —

диалектикою познанья!

(Кто вне родины — эмигрант.)

Всю Россию,

речную, горячую,

он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты

пили в Питере под охраной,

воровали казну галантно,

жрали устрицы и гранаты —

эмигранты!

Эмигрировали в клозеты

с инкрустированными розетками,

отгораживались газетами

от осенней страны раздетой,

в куртизанок с цветными гривами

эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,

изолированный, недобрый,

средь великодержавных харь,

среди ряс и охотнорядцев,

под разученные овации

проезжал глава эмиграции —

царь!

Эмигранты селились в Зимнем.

А России

сердце само —

билось в городе с дальним именем

Лонжюмо.

философией вас,

сам,

как аккумулятор,

заряжался от масс.

Вызревавшие мысли

превращались потом

в «Философские письма»,

в 18-й том.

_________

Его скульптор лепил. Вернее,

умолял попозировать он,

перед этим, сваяв Верлена,

их похожестью потрясен,

бормотал он оцепенело:

«Символическая черта!

У поэтов и революционеров

одинаковые черепа!»

Поэтично кроить вселенную!

И за то, что он был поэт,

как когда-то в Пушкина1 — в Ленина

бил отравленный пистолет!

повседневности

мы входим в Мавзолей, как в кабинет

рентгеновский,

вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,

и Ленин, как рентген, просвечивает нас.

Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин:

«Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?!

Скажите, Ленин, где победы и пробелы?

Скажите — в суете мы суть не проглядели?..»

Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно

прозрачное чело горит лампообразно.

«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»

И Ленин отвечает.

На все вопросы отвечает

Ленин.

1962-1963

Примечания:

1. См. раздел А.Пушкина на этом сайте. Обратно

Андрей Вознесенский. Стихи.

Россия - Родина моя. Библиотечка русской

советской поэзии в пятидесяти книжках.

Москва: Художественная литература, 1967.

А ППС , Т. 49 Вознесенский не читал? И иное не читал? И Бунина о Ленине не читал?

Холуй? Или так нужно было?

Как его бил Хрущов, когда Вознесенский, сказал, что он, не коммунист, как и Маяковский...

версия для печати

"Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек - и все-таки мир уже настолько сошел с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет? На своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках; когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык: ничего не значит, спорят! Сам Семашко брякнул сдуру во всеуслышание, что в черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе, в своем красном гробу, он лежал, как пишут в газетах, с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице: ничего не значит, спорят! А соратники его, так те прямо пишут: «Умер новый бог, создатель Нового Мира..." Московские поэты, эти содержанцы московской красной блудницы, будто бы родящие новую русскую поэзию, уже давно пели:

Под руки и по Тверскому...

Кометой по миру вытяну язык,

До Египта раскорячу ноги...

Богу выщиплю бороду,

Молюсь ему матерщиной...

И если все это соединить в одно - и эту матерщину и шестилетнюю державу бешеного и хитрого маньяка и его высовывающийся язык и его красный гроб и то, что Эйфелева башня принимает радио о похоронах уже не просто Ленина, а нового Демиурга и о том, что Град Святого Петра переименовывается в Ленинград, то охватывает поистине библейский страх не только за Россию, но и за Европу: ведь ноги-то раскорячиваются действительно очень далеко и очень смело. В свое время непременно падет на все это Божий гнев,- так всегда бывало. "Се Аз востану на тя, Тир и Сидон, и низведу тя в пучину моря..." И на Содом и Гомору, на все эти Ленинграды падает огнь и сера, а Сион, Божий Град Мира, пребудет вовеки.

Иван Бунин,

великий русский писатель,

лауреат Нобелевской премии.

В речи "Миссия русской эмиграции".

Париж, 29 марта 1924 г.