Я за то, чтобы милиционеры были переименованы в полицаев

Ну, вы слышали— заканчивается обсуждение закона о полиции? В которую будет переименована милиция? Приветствую переименование! Из этого выйдет толк, я серьезно. Хотя, боюсь, не тот, какой ожидают законодатели. То есть не так: я радуюсь, что не тот, а вот боятся пусть другие.

Про закон- и особенно про переименование— уже высказались все, кто мог. Оппозиция пробежалась и ноги вытерла. И когда я говорю либерального настроя друзьям (а других нет), что мне переименование кажется важным и нужным, потому как будет иметь серьезные последствия, они смеются. Думают, стеб такой. Или, как определяла Сьюзан Зонтаг, «камп»- ироничный трэш, заговор понимающих.

Однако я серьезен.

Одно из главных умений жить в нашей стране— это не просто умение понимать разницу между сущностью институтов и формальным их наименованием, но и практически применять. «Слово и дело»— до сих пор наша дихотомия.

В разницу между словом и делом, как в неприкрытую дверь, у нас несет тем сквозняком, который и составляет русскую жизнь. Начать с названия страны: «Российская Федерация».

Да какая мы федерация? Вы еще поверьте, что КНДР— это народная и демократическая республика. Нет, мы примерно с XV века— самодержавная страна, в которой все важнейшие вопросы, связанные с жизнью «субъектов федерации», решаются в столице самодержцем.

«Субъекты федерации»— никакие не субъекты, а объекты власти, форму которой правильнее всего определить как патримониальную (вотчинную) автократию, то есть ту автократию, где власть передается по наследству, не обязательно кровному («преемник» есть как бы наследник, которого, впрочем, за плохое поведение наследства можно лишить).

В России весь народ- именно что объект власти, а никакой не источник. «Источник»— это по Конституции, а Конституция в России— никакой не главный закон, а всего-навсего словарь, используя который, мы общаемся с панатлантическим миром. Где конституция— это как раз закон.

Понимаете разницу?

Проблема в том, что те люди, которые понимают ее столь хорошо, что начинают умело использовать, к этому моменту обычно превращаются в таких циников и подлецов, что мама не горюй. А те люди, что никакой разницы не видят, являют собой таких баранов, что циникам и подлецам остается их либо резать, либо стричь (сейчас нравы мягкие: стригут. При Грозном и Сталине— резали).

То есть для того, чтобы народ России был действительно народом, а не симбиозом подлецов с баранами, и было бы неплохо прикрыть дверь, из которой сквозит: ликвидировать щель между словом и делом.

Ведь «милиция»— это откуда взялось?

«Милиция» задумывалась как народная дружина, охраняющая народные интересы,— то есть нечто противоположное самодержавной «полиции» (прошу прощения, что в «полицию», как горшок с рагу, я кидаю все разом- и казаков с нагайками, разгонявшими тогдашние марши несогласных, и жандармов, охранявших «белую» публику от «черной»). Генезис слова именно таков.

Но сегодняшняя милиция— по сути, та же дореволюционная полиция, смысл которой исключительно в охране власти. Более того: по форме работы сегодняшняя милиция выродилась даже не в дореволюционную полицию, а в оккупационных полицаев. С теми оккупированное население сталкивалось тоже в основном тогда, когда полицаи проверяли аусвайсы, отправляя всех, у кого аусвайсы не в порядке (то есть потенциальных «партизан», несогласных с оккупационным режимом), в комендатуру.

Память об этом в России еще жива. Я, например, часто провожу эксперимент, который вы сами можете повторить.

При посадке в поезд я никогда не раскрываю паспорт (требование которого— норма полицейская, то бишь полицайская: при Брежневе, когда милиция еще немного была милицией, то есть заявления от граждан порой расследовала,— в поездах никаких документов не требовалось). И когда меня спрашивают: «А вам что, трудно паспорт открыть?»— я неизменно отвечаю: «Трудно. У меня дедушку расстреляли, потому что у него аусвайса с собой не было. Мы в нашей семье про это помним». И нужно видеть, как меняются лица проводников.

Пусть простит меня покойный дедушка— в войну он был в нацистском концлагере, бежал, потом в советском концлагере, откуда, дернув все возможные партийные ниточки, его вытащила моя бабушка (то есть не расстреляли).

Но этот маленький эксперимент показывает, как важно, чтобы слово не расходилось с делом, потому что когда слово с делом не расходится, у людей включается совесть— и, думаю, не только в поездах у проводников. То есть, поступая гадко, они начинают понимать, что поступают гадко, даже когда продолжают гадко поступать.

Да-да, я за то, чтобы милиционеры были переименованы в полицаев. Чтобы паспорта— в аусвайсы. А «духовный лидер нации»— в императора или даже (при освящении православной церковью, которую тоже неплохо было бы переименовать в ортодоксальную, придав более точную коннотацию) в царя.

Нужно без утайки обозначать, в какой стране, при каком строе мы живем и в чем заключаются подлинные законы страны и строя.

Тогда, быть может, мы и начнем потихоньку менять страну, меняясь сами.