Когда Карл Мартелл должен был защищать франкскую империю, а вместе с тем и Запад от арабских конных построений, он укомплектовал свои подразделения бронированными с ног до головы всадниками, которые держались в битве подобно стене, о которую разбивался вражеский натиск. Тогда спасение Запада совпало с началом военно-исторического развития, имеющего величайшее значение для последующих столетий: переход от ополченческого войска к благородной профессиональной армии по всей Европе.
Это развитие было последовательным. Старое призывное войско германских племён не могло больше соответствовать растущим тактически и стратегически военным требованиям великой франкской империи, также как позднее и немецкой восточной империи. К тому же, требовалась более подвижное, готовое к беспромедлительному применению и лучше снабжённое подразделение. Воин призывной армии, обязанный к несению службы свободный германский крестьянин, экономически не мог участвовать в необходимом приобретении вооружения. Кроме того, он показал небольшую склонность вести войны, о которых уже давно не вспоминал, и уходить далеко за границы его племени. Поэтому он предпочёл избавиться от надоедливых обязательств войску, отказавшись от своей свободы и отправившись в более-менее зависимое положение к могущественным родам.
Изменения в области войскового устава стали, таким образом, глубочайшими по своей сути изменениями во внутреннем порядке, в человеческом составе Запада, а вместе с этим и в его человеческом качестве. За счёт независимости, широкий крестьянский слой достиг в рыцарстве более высокой человечности, на которой во внутренней жизни и власти, в мире и войне с участием всех родов Запада основывалось имперское великолепие средневековья.
Из ценностей, которые определяют рыцарство внутри, честь стоит на первом месте. Рыцарское понятие о чести неразрывно связано с германским понятием свободы: лишь свободный имеет честь; сама же честь состоит в свободе, то есть во власти управлять самим собой. Рыцарское понятие о чести ограничивает свободу в данном отношении, привязывая рыцаря отстаиванием его свободы и чести к определённому уставу, почётному рыцарскому правилу: ограничению, которое, тем не менее, свободно и близко к сердцу принимает каждый, кто даёт рыцарскую клятву.
Обязательство по отношению к уставу чести предполагает совершенствование хладнокровия. Рыцарь обладает более тонким чувством к званию, как к своему, так и к вражескому, уделяя должное внимание заслугам противника. Во всех конфликтах равноценность – это предпосылка.
Все боевые условия, нарушающие эту предпосылку, являются бесчестными. Обыкновенное убийство, которое ещё недавно само собой разумелось для германца на поединках, не предоставляет рыцарю никакой чести. Он хочет оценить себя в честной битве. Чем сложнее борьба, чем сильнее противник, тем большую честь приносит победа. Устаревший, небоеспособный враг будет пощажён, и не просто так, а исходя из всего смысла ожесточенности борьбы. Для беззащитных – женщин, стариков, детей, рыцарь не может быть врагом, ибо там ему не выиграть чести; скорее он станет их защитником: чувство собственного достоинства не позволяет ему взирать на то, как притесняются беззащитные.
Бок о бок с честью находится воздержание, «mаze», которое Вальтер фон Фогельвейде воспевает как важную рыцарскую добродетель. «Мера» означает высокое воспитание, которое больше не требует принуждения, она означает уравновешенность влечений и страстей, означает человечность со смыслом и трезвым взглядом на возможности и предел. Собственно, она не стоит рядом с честью, она заложена внутри чести, которая через неё находит своё подтверждение: она сама более возвышенная честь.
Это делает возможным усмотреть изнеженность в подобном рыцарском усовершенствовании понятия о чести. Однако рыцарственный борец донельзя жесток, как в подаче, так и во взятии. Рыцарский поединок в годину междоусобной вражды или войны ни в коем случае не был забавой, и даже «рыцарская игра», турнир, была ещё достаточно опасна. Если поединки не велись из-за кровожадной дикости и безоговорочности столкновений, то чаще всего они случались по несколько иной причине, как знаем мы из франкской истории или исландских саг. Рыцарь был восприимчив к своему честолюбию, а оно не только заставляло удерживать свою честь, но и гнало его искать битвы и столкновения. В рыцарской поэзии ленивая и трусливая бездеятельность, «спячка» рыцаря, считалась особенно низкой и неблагородной. И даже если рыцарская поэзия не является таким правдоподобным отображением фактической жизни рыцаря, всё же она сквозь все приукрашивания раскрывает основные силы рыцарства. Это относится, впрочем, к рыцарской поэзии всех родов Запада, написанной как на германских, так и на романских или кельтских языках.
Благородная твёрдость, которая жаждет честной борьбы, которая даёт согласие на предоставление сопернику равных условий, которая в одно мгновение способна перестроиться от смертельной ненависти к дарующей жизнь мягкости, демонстрирует, таким образом, возвышающуюся над всеми языковыми различиями унифицированное человеческое качество – качество ровно такого же вида и происхождения, великодушное, жестокое и сильное – сильное, в том числе, и для того, чтобы соблюсти меру и сохранить воспитание.
Благородная человечность влияла также и на ведение войн. Целью ведения войны первоначально являлось уничтожение вражеской силы. Она подчиняла все средства этой цели. Осознанно она добивалась того, чтобы создать неравные условия.
Рыцарь был воином, сопровождающим на войне его господина, князя или короля, ведущего эту войну, был подчинён законам ведения войны. Его благородство, тем не менее, позволяло ему всё больше и больше отклоняться от первоначального ведения войны, начав рассматривать войну и битву преимущественно в качестве области деятельности рыцарского восприятия. Битва рыцарей превращалась в одиночную борьбу, где каждый по возможности стремился приобрести побольше благородной славы в этой честной схватке; тактические и стратегические точки зрения отпадали.
Следовать этому удавалось настолько долго, насколько люди с равным рыцарским самообладанием противостояли друг другу в этом; финал же разрешался достойным способом. Однако если в схватку вступал противник, который боролся не за честь, а за выгоду, за материальные преимущества, то рыцарской армии наносился ущерб, который лишь в редком случае удавалось выровнять смелостью. Когда же с возвышением силы золота этот противник предстал в образе наёмного войска, закат рыцарства стал неизбежным.
Западноевропейские наёмничество, побеждавшее во второй половине средневековья, в период упадка имперского государства не было объединено в человеческом отношении, будь то верхняя Италия, Нидерланды, Франция или, наконец, Германия; всепожирающая сила денег, чистой воды вещественная нажива, материализм раскалывал западноевропейское человечество. Первая большая часть наёмничества подчинялась этим силам и поэтому война стала для неё заработком; в другой части возобладала воинственная сила широких крестьянских и бюргерских слоёв, доставшаяся им в наследство от, казалось бы, уже окончательного вытесненного рыцарства. Для этой части война была почётной профессией. Почти во всех западноевропейских наёмных армиях ощущался этот человеческий раздор.
Рыцарство заблаговременно передала свой состав первой группе наёмников. Из рыцаря вышел наёмный вожак, кондотьер, скупщик живого мяса. В то время как подавляющая часть рыцарства и вовсе отстранилась от военного ремесла, появились те рыцари, в которых всё ещё был жив старый рыцарский характер, офицеры, являвшиеся лидерами наёмников и рассматривавшие их солдатский вождизм не как заработок, а как должность, профессию в более высоком смысле этого слова. Благодаря им почётный рыцарский взгляд продолжил своё существование во всех армиях Запада. Также благодаря им ведение войны сохраняло рыцарский отпечаток, выражавшийся в почётном обращении с пленниками, бережном отношении к невоюющему населению на территории противника и других чертах благородного качества, при всей ожесточённости борьбы. Особенно знаменательным было то, что рыцарственный человек наталкивался у приличного, честного солдата на те же самые, соответствующие его собственному характеру, предпосылки, из-за чего возвышенное человеческое качество могло становиться на более широкую основу.
Внутренний человеческий раздор, характеризовавший наёмные армии, оставался актуальным и в массовых армиях 18 столетия, также как и политика абсолютистских князей, качавшаяся туда-сюда между «point d’honneur» («дело чести») и «интересом», между настоящим стремлением к власти и голой наживной интригой. Однако в целом 18 век был отмечен выдвижением вперёд «точки зрения кавалера», которая сильно влияла на ведение войны. Начиная с французских армий второй половины 17 столетия, она одерживал вверх во всех армиях Европы, чтобы достичь высшего расцвета в прусской армии. Внимание к противнику, достойное обращение с пленными, увольнение в запас из-за несоблюдения правила чести («d’honneur»), пощада к гражданскому населению на вражеской территории – всё это черты, описание которых служит анекдотом сегодня, но которые тогда были общеприняты. Исключения из этого как всегда подтверждают правило. В частности, это касается колониальных войн 18 столетия, которые более соответствовали давнему типу эксплуататора и грабителя, нежели рыцарю.
Век национальных войн, начавшийся с французской революции и целиком обязанный её буржуазному происхождению, поднял на поверхность то, что с рыцарской точки зрения является отбросом. Но после того как Наполеону удалось превратить революционную армию буржуазно-пролетарской классовой борьбы в исполненную воинственности подлинную народную армию, тогда появились предпосылки для обновления рыцарского взгляда уже под лозунгом «honneur et discipline» («честь и дисциплина»). Однако мысль национальной чести, которая была призвана смягчить почётную точку зрения в случае противоречия, выступала в 19 веке на передний план. И всё же ведение войны по-рыцарски, эта наша общая древняя доля германо-кельтского наследства, не считалось за правило ни в одной из национальных армий. Но часто как раз армия в укор другим порядкам национальной жизни сохраняла это наследственное достояние честолюбивого рыцарского воззрения.
Между тем время придаёт сухопутным войнам новый размах и условия. Если в прошлом национальные войны были глубинными внутриевропейскими дискуссиями, то теперь с Америкой и Советской Россией против Европы выступают чистые инородцы. После того как большевистская революция устранила тонкий европеизированный слой в России – с тех пор неприкрытое насилие с востока противостоит нам, наполняясь одной единственной волей к разрушению каждого более высокого человеческого вида, к всеобщему уничтожению и нивелированию. Ликвидация рыцарского качества и прекращение рыцарского образа ведения войны здесь не подлежит сомнению. Точно также и для Америки – страны, внутри которой денежная власть, нажива и эксплуатация нашли простор, где они могли бы совершенно свободно развиваться, рыцарство воспринимается как нечто чуждое, так как и без того незначительное по своему численному количеству благородное человечество, которое однажды предоставило в распоряжение Запада горизонты Нового Мира, постепенно было оттеснено от управления и, в конце концов, практически уничтожено в сецессионистской войне. Англия, которая первоначально принадлежала к западному человечеству, также намерена идти путём американского «гуманизма», позволяя колониалисту Харрису посылать её бомбардировочные эскадрильи с авиаминами и канистрами фосфора против немецких женщин и детей.
Для нас же, приступивших к освобождению Европы от американизма и большевизма, измена миссии рыцарства и рыцарскому ведению войны противоречила бы самой сокровенной сущности немецкого человека. Идеал рыцарства остаётся действительным. Приказ Вождя, поставившего немецкий почётный караул на могилу маршала Пилсудского во время вооружённого конфликта с Польшей, а также другой приказ от 21 июня 1940, который предписывал уничтожение позорных памятников Компьена, но одновременно и обеспечивал сохранность памятника маршалу Фошу в целости и невредимости, символически подтвердил действительность этого идеала и в ходе нынешней войны.
Это, разумеется, не отменяет нашего права защищаться от подлости, нечестности и измены любым способом. Также как движение одним духовным оружием никогда не стало бы господином в Германии, и террор на улице должен был натолкнуться на ответное насилие, недостойные методы борьбы наших сегодняшних внешних врагов принуждают нас к такой твёрдости, которой было бы достаточно, чтобы сломить этого противника.
Комментарии