ИСТОКИ СВОБОДЫ СЛОВА

В каком же году это было?! Впрочем, как раз года-то не существовало вовсе; нет, дата, безусловно, стояла – в паспорте о выписке из сельского совета, но вот последние четыре цифры в ней для простоты понимания нематематическим анклавом общества упростили до двух переменных. А в моём документе они, признаюсь, оказались чересчур переменными. И всё из-за близорукости председателя, который по причине чрезмерного усердия в каплях и капелюшечках, был в день моего отъезда – вот беда-то! – совсем окосевши; потому и нарисовал мне не по злобе, конечно, а по изучаемому им шумеро-аккадскому календарю день, месяц и год: 35.21.37.

Но, быть может, летоисчисление он, равно как и поселковое хозяйство, тоже вёл в обратном порядке: налево. Тогда, разумеется, разница в возрасте сих начертаний омолаживала бы меня сразу на пару лет, мне, в общем-то совершенно ненужных, ибо тогда аттестат мой и диплом из межрайонного филиала педэкономюруниверситета – кстати, все экзамены я сразу же по окончании школы сдал в нём на «отлично» методом экс-, кажется, гибиционизма – можно было выбрасывать: широченная роспись всё того же председателя, бывшего в тот момент по совместительству директором обоих учебных заведений, заканчивалась смелым утверждением – о годе 37-м. Так что её и отстаивать стал сразу же по прибытии в областную столицу, точнее, по возвращении. Ведь я, согласно документам, именно вернулся по программе приближения бывших соотечественников из отдалённых сёл, приехал, дабы осесть в управлении то ли сельхозпромышленного надзора, то ли контроля. Но это ныне и не важно, потому как девать меня всё равно было некуда – даже кресла референтов в приёмных были заняты нашими деревенскими дедами, подавшимися от неурожаев, недокорма и маленькой пенсии к службе. Так что постановили меня не работать, а в силу излишней образованности (я, честно говоря, и не знал, что являюсь, будь председатель неладен, техником-библиоведом 8-го разряда) вначале писать, а потом и освещать труды аксакалов, причём сразу же в крупнейшей региональной газете, в «Оракуле правды», или коротко в «ОПе». Здесь-то и началась моя уже настоящая и самостоятельная карьера.

* * *

Многоэтажное здание местной прессы встретило меня звуками… нет, не первобытным стуком наборщиков, не современным мягким подвыванием ксероксов и компьютеров, а непередаваемым ощущением времени, точнее, скорости обращения слова: на полу проходной вместо коврика и в туалете в гнезде для рулонов лежали обрывки сегодняшних газет. А лестница?! Она буквально дымилась от окурков мысли, носители которой почему-то понуро стояли тут же, в пролётах, и сочувственно сплёвывали в ответ на моё неудержимое стремление наверх, к апартаментам царя местной прессы. До меня доносилось лишь скаредно-жёсткое: «Вот и новая жертва… Дворником будет или водителем… Нет, их уже взяли… Вчера на утренней планёрке в союз журналистов даже успели принять… Наверное, спецкором по полевым разъездам. Ну-ну!» Признаюсь, подобной свободы мнений не ожидал. Но она лишь вдохновила на последний бросок к дверям приёмной.

- Куды прёшь? – рявкнула молодая, но слегка скособоченная, будто к вымени склонившаяся (сразу видно из наших, из потомственных доярок) секретарша, - Али не видишь, что двери не для тебя закрыты?!

- Да мне только заявление у главного завизировать. О приёме на работу, - начал было оправдываться я.

- Слушай, малыш, - фиолетовая (явно помада из дешёвого каталога) улыбка украсила её, словно бабкина именинная фаянсовая кружка, лицо, - ты чё, не знаешь, к кому надо идти? Разве главный решает кадровые вопросы?! Да он тебя, сколько лет ты здесь не пиши (тут она долго и будто оценивающе смерила меня взглядом), если и увидит, то никогда не узнает, что ты за мелочь. Ну, да ладно, - тут девица явно подобрела: - к какому отделу тебя приписать? Ой, для сельской жизни ты не подходишь, диплом не тот, - она вмиг прошуршала страницы личного дела, заблаговременно заполненного кумом свояченицы, переехавшим по той же программе, что и я, но двумя годами раньше, а потому успевшему к раздаче «ведущих специалистов» и ныне взлетевшему до замзавподотделом «ксерокопирования и модернизирования», о чём я, увы, и мечтать не мог в силу своей небольшой, но всё же грамотности. Тут секретарша прервала мои грёзы: - думаю, для сектора административно-производственно-бытового реформирования, ты сгодишься.

От столь мудрёного названия я, признаюсь, даже закашлялся и жалобно протянул: - А нет ли чего полегче? Просто какого-нибудь бытового?!

- Ах ты, дурашка, - наконец признав во мне ровню, ласково заговорила Паря; так она представилась мне, хотя для женщин редакции она всегда оставалась Параскевой Просфирьевной, - ничегошеньки ты не соображаешь. Тебе, обещаю, в том кабинете настоящий рай будет. Только, предупреждаю, много сразу не пей, иначе уволю, и будешь всю оставшуюся жизнь репортажи о просёлках для районок штамповать на первом этаже, в отделе приёма посетителей. Вон Мотя сидит уже пятый год. И падла, гарантирую, не высидит себе местечка главреда в «Новопредставившихся курантах», - уже как-то злобно и даже мстительно добавила она: - Отчего?! От того, что жид. Думает, из своих Жидких дворов соскочил и сразу королём дайджеста стал. Хрен ему! Пусть письма читателей перекраивает.

- А для чего их переписывать-то?! – недоумённо спросил я.

- Вот ещё дубина на мою голову, - обречённо вздохнула Паря: - Да разве ж можно такое в оригинале публиковать? Тут же надбавку премиальную снимут. Учись, пока я здесь. Сначала надо изменить тон, сказать, мол, несмотря на то, что плохо, потому и хорошо. А дальше, в зависимости, от того, какого ранга человека ругают, выразить ему личную признательность, благодарность или, коли совсем ничтожная должностишка, совет да наставление дать. Но по-доброму, так как, по большому счёту, все мы – братья и сёстры, все друг другу родственники или земляки. Ругать? Обалдел что ли?! Я тебя тут же низведу до спецкоров и гонорара на год лишу. Да, между прочим, - секретарь мило, будто оглаживая корову, провела рукой по бланку приказа: - я тебя для испытания назначу пока что редактором подсектора политического и межэтнического урегулирования. Будешь писать о передовиках и ударниках районных администраций. Здесь, кстати, тебе поблажка есть: можешь, сколько душе угодно отрываться на врагах; только, смотри, партийную принадлежность не перепутай. Иначе – всем нам хана. Вот, возьми список и ознакомься: справа – хорошие и, главное, правильные, идейные товарищи. Слева – пурпуруристы, крикуны и прочие правозащитники. Последних лучше не трогай, а то по судам затаскают. Так, иной раз обмолвись, что кого-то когда-нибудь где-то на чём-то поймали, да процесс по взяткам или незаконной приватизации затеяли. Но больше – ни-ни. А где, я что-то не вижу заявление в «Союз свободной прессы»? Уже вступил?

- Да мне на днях в ассоциацию предложили войти. Я уже туда просьбу подал.

Лицо Пари внезапно превратилось в бешеный светофор – оно вдруг включилось на «пошёл ты», потом перешло на «прохода нет», и после конвульсивных передёргиваний застыло в режиме ожидания – замигало желтушными пятнами. «Наверное, сметану из дома несвежую прислали», - закралось сомнение. Я стал уже было волноваться за здоровье секретаря, когда вопль то ли ужаса, то ли страха чуть не выбросил меня за дверь; спас от выдувания лишь какой-то подвернувшийся у входа длинный крючок, зашедший, видно, уже давно, но не отваживавшийся первым заговорить: - Пария-Фирьевна, номер-то можно сдавать или как?

Немного придя в себя, вернув вздыбленную грудь под стол, Паря наконец выдохнула:

- Возьми этого… На перевоспитание… Пусть кается, сволочь… Неделю… На копирование газет…

* * *

Не понимая сути выпавшего наказания, я вопросительно посмотрел на человечка. Хотя тот тоже был вопросом. Но в отличие от меня – уже вечным. Будто постоянно ища двухпроцентной надбавки к своему окладу, засаленному галстуку и короткому пиджаку, он вопрошал о помиловании и снисхождении к скудости своих заметок – как ни старался Михей Михеич (а в миру Нехай Нехаевич), не мог он переселить свою утреннюю страсть к опозданиям на традиционную торжественную встречу главного со своим коллективом в фойе редакции. Кроме того, усугублял своё положение этот бедолага-журналист ещё и тем, что в конце недели выдавал лишь пару скупых заметок с явным недостатком буквенно-пробельных знаков.

Правда, задача его осложнялась новизной темы: писал он о совещаниях по реформированию, что – не соблюди пропорции между весом выступавших, а, следовательно, и объёмом высказанных ими замечаний и предложений – вело к непрерывным штрафным работам, на которые сослали за кампанию к Михею в самом начале журналистской деятельности и меня.

- Эх ты, дуралей! – поучал он меня намного добродушнее Пари: - Так карьеру себе сразу же подпортил. Будешь теперь два месяца на одном голом окладе, на минималке, сидеть. А мог бы сразу скакнуть в редактора. Кто же тебя надоумил на такое неслыханное своеволие? Ассоциация?! Забудь и вычеркни из сердца это мерзкое слово. Почему?! Да потому, что в ней враги одни: резиденты иностранных разведок, да московские агенты влияния. Хочешь, что ли, обратно в свою Рыгалинку вернуться? Нет?! Тогда пивка?! Или коньячку? Правильно! Лучше поработаем. Что ты строчить собрался? С ума сошёл? Какая злободневная тема? Запомни, во-первых, что никакого зла и даже доли возмущения не может с полос нашего издания литься в общество, негатива ему и так, по самое ЖКХ хватает. Во-вторых и главных, мы – представители простого народа. А, скажи, ты когда-нибудь видел в руках наших, рядовых людей, занятых рутинной хозяйственной и руководящей работой, ручку, компьютерную мышь или клавиатуру? Верно, нет! И никогда не увидишь, ибо заняты они, даже классик им честь воздал, высокими думами о судьбах малой родины. А мы – их рупор и просто обязаны следовать примеру старших товарищей. Так что учись правильно работать и ничего сам писать не вздумай. – Последнее утверждение, как я сперва подумал, было вызвано недавней травмой, нанесённой Михею криком Пари. Но он, оказывается, не ошибался и не блуждал, мудрствуя лукаво, по своему маленькому кабинету, заваленному собраниями древних газет. Напротив, принялся обосновывать свою теорию несотворения рукописей на практике: - Гляди! Нам прислали из пресс-службы факс о завтрашнем совещании, на котором «выступили общественники, молодёжь и местные самоуправленцы». Так как номер нужно отдать в типографию уже вечером, то что мы делаем? Звоним? Куда? Кому? Запомни, ещё одну простую истину о простом народе. Он – не болтлив. Как там у классика: лишь звуки из его груди! А они в слова, увы, не вяжутся. Придётся самим постараться. О чём, посмотри, заседаловка будет? Замечательно – временная занятость, трудоустройство выпускников, благоустройство. В общем, стандартная весенняя тема. Ну-ка, давай подшивочку «Опы» за прошлый, наверное, март-апрель. Теперь ксерокопируем, и статья почти готова. Надо только два слова о кризисе нынешнем добавить, да показатели занятых на тысчонку-другую увеличить. Ой, блин! Как же пропустили тогда?! Видно, спешили или из федеральных газет взяли. Подпиши-ка для пущей убедительности: «решение вопросов занятости всех категорий населения является сегодня первоочередной государственной задачей». Кстати, про задачу, цели – мой «шапочный» стиль. Три года над ним работал, пока не отшлифовал. Но я – щедрый, дарю. Можешь пользоваться, - учитель грустно окинул весь текст, почесал неуверенно за давно немытым ухом и, хрястнув с размаху только что созданный шедевр об стол, точно наш поселковый пастух кнутом овец ободрил, разудалисто воскликнул: - Ах, Сеня, дай-ка покажу тебе высший пилотаж. Хоть мне за своеволие и влетит, но для тебя, юного, не жалко. Тут Нехай взлетел к антресолям, завис в пыльном облаке на пару минут и наконец спустился очень довольный:

- Какую конфетку я для тебя облюбовал. Самый свежак. Уверен, никто ещё не использовал! Апрельские тезисы сорокалетней давности. Причём не наши, а молодёжки (гуру ностальгически вздохнул и чуть всхлипнул). Была тогда такая газета (и уже задорно), а мы её сейчас возродим. Чтобы шло побыстрее, бери карандаш, а я продиктую.

* * *

 Утром, на смотре-разводе пишущей братии, главный – его я тогда впервые увидел – вещал: о грядущей информационной войне. После получасовой блокады в стенах конференц-зала, уже на самых подступах к фронту, к задачам редакции, он неожиданно обратился к Нехаю: Молодец, мол! Верные лозунги выбрал в статье! Надо только немного усилить и одновременно смягчить. И тогда, быть может, в конце полугодия выйдет ему сторублёвая премия за заслуги. А пока он, дескать, опалу за предыдущие прегрешения и нерадивость снимает и должность редактора отдела со своего могучего плеча жалует.

* * *

Шёл второй месяц наших с Нехаем трудов (я был у него единственным помощником) – не то что выговоров, а даже нареканий более никаких и никогда не было. И меня, признаюсь, такое вялотекущее существование в общем-то устраивало. Тем более, Нехай всё же поддался и согласился облегчить и собственный, и мой ежедневный труд. Титаническое перелопачивание старых газет и журналов кануло в прошлое, точнее, все подшивки вновь заняли своё достойное место в подвале журналистской истории, а мы, будто пауки,  рыскали отныне в Интернете и выуживали-таки вещицы на все случаи жизни и таким образом умудрились на полгода вперёд создать балласт из всех необходимых материалов. Готовые новогодние поздравления от действующих и будущих руководителей всех региональных отраслей и прочих ветвей были расфасованы по годам, как пятилетний план. За краткими Рождественскими каникулами – здесь работал незнакомый мне, замзав, хоть и скрывающейся от Пари в отдельной, наглухо замурованной от остального редакционного мира келье, но терпимый секретарём из-за своей осведомлённости в вопросах религиозного умиротворения – наступали уже наши хлопоты: из многообразия и изобилия тем и поводов мы выбирали те, которые можно было бы начать с неизменной «государственной задачи», и ехали по календарю на автомате. Похвалюсь, мы преуспели настолько, что мыслимые и немыслимые совещания, конференции, заседания, расширенные и закрытые советы, коллоквиумы, коллегии, рассматривающие, рекомендующие, систематизирующие, одним словом, буквально всё было разложено по файликам, папочкам, дискам двух! (для гарантии сбережения найденных богатств) компьютеров. По первому же требованию мы, как фокусники, могли извлечь из электронного мозга и крошечное сообщение о назначении какого-нибудь чиновника, и «гаубицу» отчёта хоть о нанотехнологиях, хоть о сохранении памятников мезозойской культуры.

Но эта удивительная лёгкость и гладкость отнюдь не очаровывала и не умиляла моего шеф-редактора, а, наоборот, угнетала, рвала его помыслы и стопы к приёмной, куда он носил теперь для вычитки Парей не только полосные развалы, но даже крошечные информационные сообщения. А вдруг что-то не так окажется. Как же! Паря – умная-разумная. Чует, куда сегодня подует и кого завтра сорвёт. Но, увы, за нашим показным смирением и бдением (о нём ежедневно напоминали теперь, будто предчувствуя что-то страшное и нехорошее) она не заметила главного – скуки. Потому вовремя не предупредила, не донесла на отступников. Точнее, ренегатом был я. А Нехай выступал лишь слушателем и читателем моих, сваянных не из компиляций, а из собственных мыслей статей. Но он, конечно, боялся: непременно накануне экзекуции (как он смеялся и как страдал от испуга за собственную невоздержанность!) моими опусами запирал дверь, а после строго и самоотверженно следил за процедурой их всесожжения в крематории компьютерной корзины. О распечатке и распространении хотя бы на территории редакции даже незатейливых комментариев не могло быть и речи. Увы, бедный Нехай и не подозревал обо всех возможностях современных информационных технологий. Он и предположить не мог, что уничтоженные документы можно не только восстановить, но и отослать по электронной почте. К примеру, в другую, менее известную, но зато более независимую газету. И этим его упущением, каюсь, я бессовестно, не выдержав однообразия редакционного сидения, воспользовался: хоть и предвидел ураган последствий, но всё же опубликовал на стороне в общем-то невинную, но при том сатиричную заметку.

* * *

На следующий день… Нет, вру, его не было. Он закончился у самых дверей приёмной, куда меня вызвали, но не впустили. Паря милостивой рукой пожаловала последнее воздаяние редакции – лист бумаги с приложенным к ней образцом заявления «по собственному желанию». Нехай же, подкарауливший меня в коридоре и тайком умыкнувший в свой кабинет, откровенно горевал – не обо мне, а о новой опале: обвинённый в измене и низведённый на спецкоровскую должность, он вновь на глазах, скрючивался и превращался в вопрос, извечный и мучительный вопрос: что делать?

Виталий ЛЮБИМЦЕВ