Осторожно - ИСЛАМ!

15 ... В чем причины и цель рождения ислама? В узаконении уголовщины. Бедуины, грабившие караваны с товарами, совершавшие набеги на оседлое население, получили возможность теологически обосновать, оправдать, и – расширить, активизировать свою деятельность. Мысль об этом не сразу посетила Мухаммада. Вначале он стимулировал разбой весьма просто – возможностью наживы. Накануне битвы у Бадра (где в 624 г. состоялась первая победа мусульман), узнав о приближении каравана мекканцев (тогда еще не мусульман), самозванный пророк, по свидетельству Ибн Исхака, обратился к своим молодчикам: «Вот идет караван с товарами, выступайте навстречу, может быть, Аллах дарует вам его в добычу». Когда же мекканцы перешли в ислам, то на первых порах им оказывалось предпочтение при разделе награбленного. Мотивировалось это стремлением «привлечь их сердца» к новой вере. Сердца привлекались очень быстро.

Но Мухаммад не был бы самим собой, останься он очередным предводителем разбойничьей шайки. Спустя шесть столетий после зарождения христианства и три столетия после прихода христиан к власти – прошло лишь несколько десятков месяцев истории ислама; но раньше европейцев, за несколько веков до крестовых походов осенила его идея. Грабительские набеги, присвоенье чужого добра – облечь в одеянье «священной войны», бедуинские набеги (раззу, газв) направить против неверных. Война эта – «священная» – стала называться «джихад», или «газават». Что означает газават? Это множественное число от «газв». Как просто.

Коран, еще пишущийся (он продолжал писаться вплоть до смерти автора) обретает второе дыхание. Монотеист до кончиков ногтей, Мухаммад раньше христиан нащупал главный рычаг монотеизма – возможность бить окружающих с обоснованьем теологическим. Теперь коранические суры призывают воевать с иноверцами, захватывать их имущество (8:40; 9:29; 2:189). Обмолвился Горький: «Если враг не сдается, его уничтожают», и поносим мы теперь большевиков за агрессивность, но позвольте, это же прямое продолженье коранической психологии, словами этими пропитан весь Коран, вот они, эти слова: «…избивайте многобожников, где их найдете, захватывайте их, осаждайте, устраивайте засады против них во всяком скрытом месте!» Это относительно кафиров, не монотеистов. Не забыты и христиане с иудеями: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха и в последний день, не запрещает того, что запретил Аллах и Его посланник, и не подчиняется религии истины – из тех, которым ниспослано писание, пока они не дадут откупа своей рукой, будучи униженными (пока не станут «униженными»: весь дух ислама поместился в сих словах. – Л. С.)» (9:29). Ислам сбрасывает маску. Он входит во вкус. Война против немусульман – «путь божий» – «сабиль уллах» (2:149, 186, 215). За доблесть (разбойничью): награда – рай на том свете (3:163; 47:5-7) и добыча на этом (48:19-20) (последнее обстоятельство, надо полагать, особо «привлекало сердца»). Нежелание резать и грабить клеймится презрением (18:11, 15, 16) (типичное презрение уголовника к мирным людям, «фраерам».)

Свершилось. Мир распался на две части, разделенные пропастью: дар-уль-ислам – мир ислама, где живут и правят мусульмане, и дар-уль-харб – должный быть завоеванным, покоренным, обращенным в ислам. Кстати, слово «харб» – война – от глагола «хараба», что означает не только «воевать», но и «грабить», «отнимать имущество». Всё: расставлены точки над i, можно теперь зачинать перманентную войну против инаковерующих, убивать, обирать до нитки – после Худайбийского соглашения с мекканцами в 628 г. и до сдачи Мекки в 630 г., менее чем за два года, предпринято Мухаммадом семнадцать военных экспедиций. Сказочным драконом рос ислам, не по дням, а по часам, за первый век существованья продвинувшись более, чем христиане за пять-шесть столетий, оно не удивительно: призывы к грабежу и насилию куда родственней душе обывателей, чем увещеванья любить врагов своих – и быстро «привлекаются сердца». Они обливаются кровью, когда нет возможности поизмываться над немусульманином – многие из новообращенных по бедности не могли участвовать в походах, не имея транспортных животных (верблюдов, ослов и лошадей), и о том красноречиво говорится в Коране: «…когда они придут к тебе, чтобы ты их отправил, ты говоришь: "Я не нахожу, на чем вас отправить". Они отворачиваются, и глаза их полны слезами…» (9:93) Не правда ли, печальное зрелище: хочется бандиту в дальние края, пограбить, поубивать, понасильничать, только ехать вот не на чем, и горько плачет бандит, глядя вслед удаляющимся счастливым товарищам. Горькая сцена, что и говорить, и хорошо она пророком описана (хорошо понимал пророк такие чувства).

Что же, грабеж и вырезание населения на теологической основе – это все, что принесено исламом? Не все, но не стоит волноваться – я не забуду ничего; из всего, что с исламом связано, я не забуду никогда и ничего.

Внимательнее перечтем одну из вышеприведенных цитат, а именно 9:29. Там есть слова – «пока они не дадут откупа своей рукой…». Немусульмане, дабы остаться в живых, должны платить регулярную дань – джизью. Платящие называются «зиммиями», то есть «людьми, находящимися под покровительством мусульман». Территория зиммиев именовалась «дар-уль-ахд» – область договора, или «дар-уль-сульх» – область примирения. При отказе платить оазис (племя, город) подвергался разграблению со стороны самого былого защитника. Как это называется? Рэкет. Много нового в мир привнесли люди пустыни, особенно с тех пор, как обзавелись ретивым главарем: и бесчинства во имя бога, и рэкет, и послушанье в абсолюте – и кое-что еще, пострашнее, но после об этом, после – я по капле источу свою ненависть.

16

У Набокова (в бытность Сириным, то есть художником, не литератором только) есть рассказ «Облако, озеро, башня» – вещь поразительная, особенно если учесть, что написана она несколько выморочным формалистом, эстетом, даже страсть с холодцой подающим, он здесь прыгнул выше головы, как Джек Лондон в «Безумии Джона Харнеда», как Фальконе с монументом Петра, и только близорукие кроты могут счесть его лишь антисоветским, когда трудно найти масштабней тему в литературе малых форм, надобно тему эту в рассказе – узреть, а для того – обобщать уметь надобно, но обобщать – не умеют людишки. Группа туристов, радостно-уверенных, никогда и никаким сомненьем не терзаемых, едет за город на прогулку. Очень весело они отдыхают: маршируют по дорогам, хором бодрые песни поют, только странность одна настораживает: веселье только хоровое, все проходит по команде, по плану детальному, между тем один из ходоков неосторожно объявляет, что намерен отъехать, и с этого момента для незадачливого героя реальность оборачивается бредом: пораженный, он слышит, что уехать нельзя, не отпустят, пытается возражать, сопротивляться, и тут веселые лица попутчиков искажаются зверским оскалом, и с азартом, умением зачинают калечить его, истязать, и сводят с ума. Ну да, Набоков был антикоммунистом и, скорее всего, разумел здесь Советы – мол, людей принуждают идти к коммунизму дорогой единой, ни свернуть, ни вздохнуть, и несогласных увечат.

Но ведь это же монотеизм. Вся средиземноморская цивилизация последних двух тысячелетий клонила к тому, дабы вымуштровать человечество и вести его в светлое будущее – католического стиля, протестантского, буржуазного, сталинского или какого-либо еще, на несогласных глядят как на туземцев и силой обучают уму-разуму; веселье дозволяется, но исключительно в стиле хороводном, по сценарию отработанному, с распределением четким ролей, и полны энтузиазмом ходоки – не о Союзе сей рассказ, не о немцах (которых большинство персонажей) – о психологии Средиземноморья. Только христианство давно уж роли не выдерживает – разжижено, утихомирено; пацифизм, в идеале им подразумеваемый, все звонче голос подает. Коммунисты: шли колонной своей, но потому, что весь мир желал идти одной колонной – взбунтовались и пошли против движения. Давили несогласных, но в масштабе мировом – сами были несогласными. Главный герой Набокова измордован и сведен с ума – да, он схож с диссидентами советскими, но разве не схож он и… с самим Советским Союзом? Разве не травил весь мир государство сие от начала его до конца, ибо не желало оно идти дорогою единой?

Кто же и поныне шагает этакой колонной – пошлой, тупоумной, неумолимой, кто и сейчас наиболее уверен в безмерном своем превосходстве?

Ислам. Набоков представляет одного из измывающихся волосатым и смуглым – да: деталь художественная, но перейдя в сферу реальности, мы приметим, что персонаж этот, с быстротой насекомых размножась, нынче представляет всю колонну (остальные разбрелись, разбежались) – и однообразие внешнее подчеркивает, усугубляет единообразность духовную.

Только тут и различие есть – толпа в рассказе: веселится и песни поет, есть у них счастье – глупое, вульгарное – есть, но иной вариант представляет колонна исламская, вариант, не описанный Набоковым – вероятно, и в снах кошмарных он не являлся писателю.

17

Жалкий юмор, потуги тщетные устроить празднество веселое – заслужили иронии. Но есть иная область, есть мир уныния и мрака – здесь предстает ислам державным властелином, и не подаст он повод для насмешки, и не нуждается в подражании Западу, и сам для подражанья недоступен.

Взгляните – это совершенство. Черные флаги над мечетями, черные полотнища с надписями из Корана (а издают его обычно – черным), черные чадры, в кои укутаны женщины, черные платки на головах, черные бороды, отпускаемы порою до пояса (дабы больше было черноты), процедура намаза, когда коленопреклоненные прогибаются вперед, приставляя темя к земле и воздымая зад (предел унижения в позах), и предстает наблюдателю: задниц толпа вместо лиц человеческих (и символична картина сия), азан – заунывный вопль муэдзина, вобравший в себя все пески и весь зной аравийской пустыни (о, совершенство!), тягуче-унылая манера декламации Корана: по сути своей причитание (та же опять атмосфера пустыни) – каждая деталь, оттенок и звук будто найдены рукою великого мастера.

Достоевский писал о гордящихся горем своим, любовно его обхаживающих; докажи, что горя, уныния: не было, незачем страдать и оплакивать некого – себя оскорбленным почувствует. Это ко всему исламу относится. Мусульмане – любят плакать, душевные язвы (и физические тоже) несут, как офицеры орденá, на конька садясь любимого, тут самый недалекий мусульманин, повествуя о своем или общемусульманском несчастьи, вмиг обращается во вдохновенного артиста, у Достоевского не видал я подобного размазыванья чувств, у Некрасова – не встречал подобного надрыва. Спекулирующий горем своим прав не имеет на сострадание, мусульманин – прав не имеет вдвойне, ибо спекулирует виртуозно, с надсадом. Два обстоятельства вдохновляют мусульманина, делают его несравненным – 1) призыв к убийству, грабежу; 2) возможность похвастаться горем своим. Злоключенья мусульманина – его товар, что надлежит продать подороже, и торгуются за него также мастерски и ожесточенно, как на базаре, главная цель тут – горе раздуть, приукрасить.

Стоит только взглянуть на траурные дни мусульман – некое мрачное воодушевление носится в самом воздухе, в самых ветра порывах; упоение печалью, безукоризненность организации траура – в иных странах невиданны. Мечталось Лермонтову, чтоб стих поэта носился над толпою божьим духом, звуча как колокол на башне. В России так может прозвучать призыв к защите отечества. В странах ислама – призыв к трауру, к плачу. Плач – культивирован в исламе.

Русские, сокрушаясь о громадных потерях начала Великой Отечественной войны, любят с гордостью отметить мощь победоносных ударов своих и ужас, в который были ввержены немцы в 45-м году. Многие народы преуменьшить стараются военные раны, дабы в слабости не признаваться и противников не радовать (и Россия так поступала до развала Союза). Иное дело мусульмане. Главная цель их – гиперболически раздуть количество собственных жертв, с пеной у рта отрицая многочисленность потерь противника. Не потому, что чего-то стыдятся – убийство и грабеж освящены Кораном – но чтоб легче было страданьем своим прихвастнуть, дабы богаче тема для плача была, легче было бы горем упиться. С неотступным вниманьем следим мы, нет ли свежего повода для скорби, с жадностью хватаемся за любое событие горестное, аппетитно облизываясь в предвкушении плача. Мутит мне душу не только – и не столько! – спекулирующий злосчастьем своим, из него извлекающий выгоды, это хоть как-то еще можно понять: компенсировать несчастье желает, но вдвойне меня мутит от излагающего горе свое – с удовольствием, самого себя слушая; и хоть впечатлителен я, но глухо сердце мое к мусульманским рыданьям. Глухими будьте к горю мусульман. Гнусен яро убивающий, выказать любящий силу свою, и гнусен приниженно плачущий, себя жалеющий сладко и любящий, чтоб пожалели. В исламе – сочетание обоих качеств.

Любим мы шпильки отпускать в адрес евреев – мол, хлебом не корми их: дай поплакать; однако позвольте – в их истории нет столь всесокрушающих нашествий и истреблений массовых, коими можем похвастаться мы, а поражений, унижений – не менее, а меж тем по рыданий и всхлипов количеству: разве уступим мы им?

Будь мы на месте евреев с их злосчастной историей, ведь это было б катастрофой для человечества, о! мы утопили б шар земной в потоках слез горючих, мы вопили б и ночью и днем, траурных дней стало б больше рабочих, о!.. сойдя с ума, мы род людской свели б с ума своей печалью. Говорят христианство язвящие: мол, то унынья и плача религия, из катакомб на белый свет явившаяся, и символ ее: орудие пытки, и мученья оно культивировало; но погодите, кроты – христианская горесть из фактов их истории выводится: что распяли человекобога, увенчавши терновым венцом, а катакомбы: так не сами же туда полезли, а загнали нещадно, продержав три столетья в изморе, не в веселье же им было вылезать оттуда; но ислама унынье, надсад – не из фактов: из духа выводится, и ни «пророка» счастье житейское, ни молниеносность прорывов на сцене военной не сдержали поток заунывного траура, он для нас не печаль по конкретному поводу, траур – состояние души. Тут поневоле обрадуешься благополучному Мухаммада концу – страшно подумать, сколь дикие, тяжелые вопли и рев ежегодно разносились бы по миру, помри он насильственной смертью…

Взгляни на обывателя азербайджанского, водителя или сапожника: вон сидит он на месте рабочем, слушая песни, плебсом любимые – нечто надрывно-тоскливое, тянущее жилы из сердца: верно, горе у него, или день траура в стране? Нет: он просто слушает, он мусульманствует. Прислушайся к большинству турецких песен – верно реквием это, на смерть это чью-то, потому так безотрадно-унылы? Нет: это поп-музыка, попса, развлекающая широкие массы. Траур – в виде развлечения, попсы! Это бред. И это ислам.

Но все это общемусульманское сумасшествие есть лишь пролог к шиитскому психозу. Впору восхититься грандиозностью поминального цикла шиитов: не упущена ни малейшая возможность для причитаний, в качестве повода используется не только день смерти героя любимого, но и, отдельно – день его ранения: траур по пророку Мухаммаду и Хасану, сороковой день (!) гибели Хусайна, дни смертельного ранения и кончины Али, день смерти шестого имама Джафара ас-Садика etc. – благодать: дно золотое для плача надгробного! Начало нового года по лунной хиджре – и это верх безумия – новый год отмечается не как праздник радости и надежд, а как дни скорби по имамам Али, Хасану, Хусайну и проч. «мученикам за веру». Само название первого месяца мусульманского календаря: мухаррам – у мусульман ассоциируется с плачем, и первые десять дней его – ашура, декада траурная, когда всегдашний плач взлетает к верхней ноте. Дни новогодние – черные дни. Это бред. Это ислам.

И вот – пора теперь вспомнить Набокова – являются процессии бесноватых людей под знаменами черными, истерично вопя и рыдая, лица в кровь раздирая, не песни распевая походные, а хлеща себя до ран кровавых, рыдают в мечетях, на улицах, сценах, по радио и на телевидении, атмосферу скорбного экстаза доводя до совершенства, мазутом черных эмоций залить пытаясь мир – из того неиссякаемого источника черноты, что таится в душе мусульманина – и тут с невольной ностальгией вспомнишь веселящихся дурачков Набокова, ратовавших за беззаботный и дурацкий смех: эти также шагают колонной единой, но что за жуткая метаморфоза исказила их лица – теперь не веселье безумное, а слезы и кровь привить пытаются миру. Бред. Ислам.

Воистину – все познается в сравнении.

Хочешь примириться с чем-то мерзким – сравни его с исламом.

18

Непосвященному в тайны исламской психологии умозаключения мусульманина дикостью предстают, алогизмом – но есть в них логика, бредовая, гнусная: есть, и лучше не было бы логики вовсе.

Вот житель стран восточных, ранее бывших в составе Союза: учился – бесплатно – в Москве, вспоминает ностальгически, как ел и пил на славу, а хлеб: выдавали бесплатно; уныло озираясь вокруг (на исторической родине), с грустью припоминает прошедшее, но заговори о политике с ним, об истории – и поносит он «русских свиней», «обгадивших» жизнь его народу, и предрекает злорадно, что русские скоро сопьются вконец. Вот художник, знающий, что людей изображать по законам ислама: грех смертный, прекрасно знающий, что художественные вузы основаны были Советской властью, нынче работающий по американцев заказам и на этом недурно зарабатывающий – вот слышит он о талибах афганских, уничтожающих все человеческие изображения, и о воюющих с ними американцах – и сволочит он подлых янки, развернуться не дающим вандалам. Море примеров подобных.

Неблагодарность – вот одна из наиболее выпуклых черт мусульманской души, но не следует принимать ее за неблагодарность обычную, что встречалась всегда и везде: нет, здесь она особого рода – любая гнусность человеческой натуры в исламском обличии принимает особый оттенок, в своем роде представая совершенством – обычный подлец сознает, что имярек: его благодетель, но подлым будучи, добром не отвечает, мусульманин же, благодеянья принимая охотно, благодетеля таковым не считает, напротив, искренно воспринимает его как виновника бед своих и случай выжидает – отомстить. При этом сознание необходимости мести побуждает его к особо активному принятию помощи. Радостно пользуясь всеми плюсами русской и западной жизни, искренне презирает их за эти плюсы и горд, что у него этих достоинств нет. Еще примеры? Азербайджанец или турок, оказавшийся в России, восторгается раскованностью русских женщин, пытается остаться здесь подольше и с горечью думает, как изгажена была его молодость на родине. При этом он глубоко презирает западных женщин – за эту самую раскованность, и мужчин – за то, что дали волю женщинам. Абсурд? Ислам.

При своей собственной идеологии живется мне плохо, она доставляет мне массу хлопот, неудобств и даже страданий, людям с иными взглядами живется легче и радостней – значит плохи мои идеи. Вот логика обывателя среднего. Мусульманин рассуждает иначе: моя идеология самая лучшая, но мне при ней живется плохо, другим же, без нее – хорошо, и значит они – подлецы, надлежит мне портить им жизнь, при этом хорошо бы побольше оторвать от их благ, потому как при подлой их идеологии мне живется живее и радостней. Звучит как монолог злодея извращенческого из некоего романа, но это повседневные мысли среднестатистического мусульманина – их около миллиарда на свете. При этом степень «пользования» благами иной цивилизации прямо пропорциональна степени неприязни к инаковерующим. Абсурд. Ислам.

Испанские солдаты и инквизиторы, возмущенные неверием индейцев, изгадили их безмятежную жизнь, заставив жить по правилам своим, глубоко убежденные в превосходстве испанского образа жизни. Гнусность? Безусловно. Но вообразите себе иных конкистадоров – очарованны прелестью иного образа жизни, перенимая, подражая ему, параллельно этому – истребляют индейцев нещадно, искренно возмущаясь столь неправедным образом жизни. Несправедливость, неблагодарность – эти бледные слова не в силах передать такой картины, это что-то качественно новое, это совершенство безумия. Логика бреда. Это ислам.

Все познается в сравнении.

Хочешь примириться с чем-то мерзким – сравни его с исламом.
Предыдущий параграф уже подводит к следующему: в исламе между радикалами и «умеренными» нет той границы, что в других идеологиях. В иных системах на радикалов глядят с непониманием, порой с насмешкой или неодобрением жестким, в исламе – с уважением и восхищеньем, отдаляясь от них не из гуманности, а из житейского благоразумия, стыдясь своей же мягкотелости. Отсюда вытекает кажущийся парадокс: европеизированный азиат, не умеющий отличить кораническую суру от библейского стиха, любящий западный образ жизни и привыкший к нему, рукоплещет бородатым полоумным дикарям, искореняющим все западное. И бесят меня миротворцев рассуждения о мирных народах, неповинных в зверствах фанатиков, относительно ислама не срабатывает этот аргумент – миллиардная армия «умеренных» с жадным сочувствием следит за беснованием нескольких миллионов радикалов, в моральном плане от них не отличаясь и выжидая лишь момента удобного, дабы двинуться следом…

20

Мир подло устроен, и вот одна из гнусностей его: человек образованный, интеллигентный, со скептическим складом ума почти всегда проигрывает – не только физически, нет, в споре проигрывает – самодовольному тупице. Умный часто убеждается глупым, обратное бывает редко, и в этом подлая логика: «я знаю, что ничего не знаю» – вот умного девиз, он самокритичен, сомневается порой и в очевидном: ведь он скептичен, но дураки не сомневаются, и они побеждают. Ум – это слабость, глупость – сила. Потому именно советские интеллигенты проигрывали дискуссии прозападным и происламским дурачкам. Но этим идиотизм ситуации не исчерпывается: по окончании диспутов мы, интеллектуалы, подчас уважительно подмечаем неподатливость противника, невосприимчивость к нашей логике – то есть, уважаем его: за глупость. Помню, как один из западных исследователей сказок «Тысячи и одной ночи» восторгался характером Синдбада-морехода, повидавшего весь мир и всякие чудеса, но неизменно и безмятежно остающегося при исламских убеждениях. Да, в этом сила ислама – мозг ограждается стеной крепостною, наиболее высокой и прочной из всех религиозных стен, и напрасны стрелы разума. Безмятежным и невозмутимым Синдбадом проходит по миру мусульманин, вкушая все заморские яства и удовольствия, не помышляя даже реформировать свои убеждения, и уважает его за это иной интеллигент. И не поймешь, кто тут глупее…

21

Горенштейн в своем романе «Псалом», полном злостных издевательств над Россией, пишет: «При Владимире Крестителе был русский человек язычник накануне мусульманской веры. Стояли б тогда на Руси каменные и деревянные русские мечети. Носил бы Микула Селянинович чалму, а Ярославна паранджу, и не было бы роковых вопросов, столь свойственных христианству». Ведь он тут прав. «Что делать» и «Кто виноват» – эти вопросы, иронично называемые Горенштейном «роковыми», для мусульман действительно излишни. И в исламской России не было бы места Петру I: мир полумесяца склонен к реформам значительно менее христианского. В этой России мог бы существовать Пушкин – безупречное чувство меры в ладах со многими идеологиями, но Лермонтов с демоническим неприятием мира был бы уже невозможен. Туда же и Октябрьская революция – прямое продолжение петровских реформ. Не было бы ничего. К счастью – и к несчастью для мусульман и антикоммунистов-горенштейнов – Россия пошла другим путем. Петр I, Лермонтов, Ленин – явились.

22

Кстати о том же Синдбаде: он купец, сей любимый герой арабского фольклора, и не случайно – не благородный рыцарь европейских сказаний, во славу дамы повергающий чудовищ, не мудрый шут, высмеивающий сильных мира сего (вроде Насреддина), испокон веков арабом излюблен, а торговец, торгаш, из тех, что по-азербайджански именуются «алверчи»: человек бесполезный в качестве производителя чего-либо, занятый исключительно одним – спекуляцией, купить дешевле и продать дороже, буржуа в чистом виде и наиболее бесполезной его разновидности, не производитель товара, а перепродающий товар готовый, все явления мира оценивающий в форме купли-продажи. Но оставив фольклор, обратимся к религии, здесь может сыщем мы духом высоких людей: кто автор книги божьих откровений? – ах да, Мухаммад. Купец. Мне возразят: он был купцом, но стал пророком, так почитайте, почитайте, что пишет пророк из купцов: «Кто же ищет не ислама… окажется в числе потерпевших убыток» (3:79). «Кто не веруют в него (в писание – Л. С.) – те будут в убытке» (2:115) «Кто берет сатану заступником… тот потерпел явный убыток» (4:118) Убыток, убыток, убыток и прибыль, и так везде, и так рефреном. Что это: главки священного писания или выдержки из торгового кодекса? «Это – те, которые купили заблуждение за правый путь. Не прибыльна была их торговля» (2:15) Не правда ли, религиозные откровения больше смахивают на учебник торговца? Освященный учебник, вот оно: «Аллах разрешил торговлю…» (2:276). Далее, далее: «А если обратитесь (в ислам – Л. С.), то вам – ваш капитал» (2:279). Чья это лексика, я вас спрашиваю, чей язык – бога, пророка или… торговца? «Поистине, Аллах купил (! – Л. С.) у верующих их души и их достояние за то, что им – рай… Радуйтесь же своей торговле… с Ним» (9:112) Аллах «введет вас… в жилища благие в садах вечности. Это – великая прибыль» (61:12). Чья психология дышит в этих словах – пророка или торгаша?

Психология эта и сейчас живет в каждом из нас, ничего мы не умеем: производить, изобретать, обучать, но лучше любого иного умеем – дрянь купить по дешевке и втридорога всучить простаку, мир для нас, вместе с богом – не храм, как в христианстве, не мастерская, как для коммунистов, а торжище, где продается и покупается все, и души человеческие тоже («Аллах купил… их души»), и где торгуются все, в том числе и с Аллахом, радуясь «своей торговле… с Ним». Обобщим же все вышесказанное, перечислим все нам доступное: мы умеем убивать, торговать и плакаться. Аллах наказал убивать неверных. И он разрешил торговлю. А плакаться мы любим сами – для души.