Исчезают русские с лица родной земли

ПРИВЕЗЛИ в инфекционное отделение девочку. Из-под газовой плиты извлекли. В прежние времена газовые плиты выполнялись на высоких ножках. Но в прежние времена двухлетние дети не спасались от холода, голода и собст­венной пьяной мамы под такими высокими плитами. А вот сейчас – это дело обычное.

Ее мама уже дня три не просыхала. Поэтому не топила печку, а было начало марта. В Кулебаках ночью, следовательно, может быть и под двадцать, снег еще и не думает таять. Девочке, ее имя Даша, повезло. Дом деревянный, на первом этаже. Бережется тепло.

Милиция вскрыла квартиру – пнул кто-то из них как следует в присутствии понятых дверь, крючок сорвали – и все. Мама так и не проснулась. Ребенка едва нашла соседка, она была из понятых. Это как раз она вызвала милицию, слушать детский плач ей было уже нестерпимо. Удивительно, но дитя совершенно без страха пошло на руки к немолодому милиционеру-прапорщику, а вот женщин оно, кажется, недолюбливало. Мать ее в пьяном беспамятстве ворочалась на грязнущей постели. Кстати, милиционеры не хотели ее особенно будить. Они знали, что заберут Дашутку и старались обойтись без пьяного скандала. Завернули в какую-то рвань, одежды и даже белья не было. Отвезли девочку в детскую больницу. Выяснилось, что по эпидобстановке сейчас будет лучше ее поместить в инфекционное отделение. Вот здесь, на сестринском посту, я ее и встретил. Две пожилых женщины из больных уже позвонили своим чадам, чтобы принесли что-то из старой одежды, обуви. Все это разложили на диванчике, на нем сидела девочка. Ее уже покормили и больничным, и тем, что было у женщин. Я быстро узнал, кто такая, в чем дело. Звоню жене в ее гороно. Так и так, встречай нас у магазина «Детский мир». Нас – это меня и Дашутку. Жена, как увидела ребенка в старой шубке на пятилетнего мальчика, опоясанной скрученным бинтом, шапка не по ней, чуть не задохнулась. Полностью одоб­рила мои действия…

Они сразу понравились друг другу. Девочка и педагог Людмила Геннадьевна. Пошли в магазин. Очевидно, ребенок никогда не был в магазине. Потому что жене было довольно затруднительно уводить ребенка из отдела в отдел. Купила ей бельишко, майку, колготки, платьице, игрушки. Дашенька не выпускала из ручек три или четыре. Пришлось купить книжки раскладные про Колобка, теремок, вкусных незнакомых Даше фруктов, пирожное.

Пришли к нам домой. Жена разожгла колонку, вымыла ребенка. Она боялась сесть в детскую ванну. Волосы были тощие, тонкие. Так ее плохо кормили. И до ночи жена занималась с дитятей.

В девять часов, как я и обещал медсестре, притащил Дашутку в больницу. Благо она у меня во дворе, моя больница. Ей было два года, но, очевидно, ее никто не учил говорить. Это у нас она сказала впервые слово «бейка» (белка). Пока (до свидания). Вок (волк). Жена ее еще научила много чему. Узнала, что есть ложка, вилка, мыло. Поэтому моя жена в дальнейшем к ней обращалась: «Ну что, Белка пришла?» Так было десять дней.

На одиннадцатый сижу я, работаю, вижу: какая-то невзрачная бабенка мимо моих окон тащится по лужам – уже таяло днем – в больницу. Я, как чувствовал, кто это, пошел в отделение. И правда, это была Мария Ш. Не стану позорить эту женщину, объявляя на весь свет ее фамилию. Она забирала Дашутку. Ее и срамили, и советовали, и сочувствовали. Все: медсестры, пациентки, повариха Валя. Я проводил ее до ворот. Дашенька порывалась ко мне. Вылезала из коляски. Я сказал пару ласковых мамке. Глаза бы на нее не глядели. Но и жалко тоже. Сама прозрачная, ножки какие-то детские, где, на какой свалке она нашла эти сапоги из клеенки, это пальто неопределенного цвета, не с ее плеча? Ругать, стыдить ее не очень получается. Жалко. Человек же. Спросил адрес и разрешения навещать. Коляска была наполнена всякими подарками. Надавали все сочувствующие.

Уже через два дня я пришел к ним домой на улицу Матвеичева. Мать, еще недавно работница радиозавода, выброшенная за ворота вместе с несколькими тысячами на улицу, некоторое время работала на рынке на хозяина. Но довольно скоро с подружкой поддалась слабости – сегодня причастится самогонкой, завтра – из ларька тоже поперли. Сошлась с другим. Постоянно скандалили. Муж ее постоянно ругал за пьянство. Она его возненавидела уже. Точно так же как и ее подруга.

Решили мы спасать семью. Жена выписала Дашутке путевку в сад №29 с льготной оплатой. Даже этих денег у Маши не было. Складывались в детсаду заведующая, еще кто-то добровольно. Кому не все равно. А я отнес 300 рублей наркологу, чтобы закодировала Марию. А у нас она взяла разных продуктов: мясо, крупы, варенье, компоты – все, что было. Одеяло верблюжье, шторы на окна. Старую, но пригодную к носке одежду, обувь. Два раза она с мужем уносила. Еще недавно у нас жили внук маленький такого же возраста, дочь – они перебрались в Сибирь, и много всего осталось. Так что Маше и Даше порядком перепало.

Жена сказала мне, что у этой женщины хорошая генетика. Некогда ее мать работала главбухом на приличном заводе, отец – высококвалифицированным рабочим. Дед преподавателем математики. Сама точно неглупая. Но вот со слабостью.

Жена предложила ей, как только она придет в норму после своего бесконечного загула и долгожданного отрезвления да кодирования, работу няни в садике. Если справится, если не подведет, то дадут ей направление на бесплатную учебу в педучилище в Арзамас, то, что женщине это по уму, было очевидно. Так и договорились.

Я заглядывал к ним, проведывал Дашутку. Она меня встречала с восторгом, мать отмечала это с удивлением и завистью. Да и жена моя рассказывала знакомым при случае, как Дашутка всегда меня защи­щала.

ОДНАЖДЫ прихожу в их убогое жилище, вижу, сапог валяется резиновый в прихожей. Разрезана толстая подошва. Ее муж, высокий худой мужичина, пострадал на работе. Как у него получилось, сам он не знает. Только пила цепная ему перерезала сапог понизу, а главное – ногу. Подошву. Его счастье, что не отвалило тут же на опилки. А хозяин нанимал его без договора, без всякого оформления, без пенсионных взносов – поэтому никаких больничных листов, никаких актов о травме. Пошел вон, гоните, мол, этого дурака в шею. Болтаются тут всякие… Такая социальная защищенность в России в Кулебаках.

Поковылял он на прием к хирургу Комарову в медсанчасть, тот обработал рану, наложил швы. Ложиться он не стал, хотя мог бы. Я ему принес бинты, мазь, йод.

Пришло лето. Моя санитарка ушла в отпуск, вместо нее обещала поработать эта Мария. Не пришла…

День ее нет. Два – нет. На третий день я пошел за ней домой. Притащилась к трем часам. Объяснил, как что мыть, ушел. Через три часа прихожу, работа не сделана, вода в тазу остыла, чашки, пробирки надо домывать, завтра же анализы принесут… Сам вымыл.

Ее я больше не видел, а к девочке ходил в реабилитационный центр, принес ей большую гроздь винограда и орехов, но, как жена велела, сам не показывался на глаза, чтобы не травмировать психику ребенка. Потом зарезали в Выксе мужа этой Марии – кто там был пьяный? Как раз он-то не пил. Потом детей передали в детский дом. Оттуда они уехали в Испанию или в Италию, точно не знаю, на усыновление.

Как-то моя жена как начальство была приглашена на юбилейные мероприятия в этот детдом.

Это же в Кулебаках – на окраине. Даше было уже лет пять и даже чуть больше. Говорит жена, что такой красавицы не видела. Умница, певунья, танцует, декламирует. И настоящая русская красавица. Ее братик тот хоть черненький, за южанина сойдет в тех странах, а Даша – чисто русская рязанская мадонна будет. Каким генофондом Россия разбрасывается…Будто нельзя было в России людям удочерить.

Позволю сделать очень страшный вывод из этой истории. Две матери, у которых было и есть пока еще четверо детей, с потерей постоянной работы на заводе радиоузлов постепенно потеряли самое главное – ядро души. Они утратили материнский инстинкт, им все равно, что будет с их детьми. Их волнует одно – найти выпивку. И уйти в забытье. Все. Это уже не женщины. Это уже и не люди. Кого зарезала, убила подружка Маши? Да своего кормильца и поильца. Дети их своих мам уже тоже боятся и не видят в них своих мам. Все.

…Историю эту закончу совершенно неожиданным эпизодом. Месяц назад встречается мне эта самая Маша, несчастная мать. С каким-то молодым мужчиной весьма приличного вида. Сама хорошо одета. Увидела меня, побелела, покраснела. Повернулась, пошла в другую сторону, мужчина ее не понял. «Ты что?» – спрашивает.

Она, не отвечая, села в машину. Уехали. Я понял ее: тяжело вспоминать прошлое. Оно не уходит без боли.

НЕДАВНО, дней десять назад, был я у себя на малой родине – в Тавде Свердловской области. Это где Россия начала полыхать в этом году. Сарьянка Тавдинского района.

Зашел в ту школу, где учился в 1950 году. Ее давно закрыли, но в здании, которому, очевидно, не менее 80 лет, функционирует музей леса. Возможно, он такой особенный. Потому что все в этом музее о прошлом. В советское время Тавда была центром лесоперерабатывающей промышленности. С 1932 года там ритмично на лесокомбинате в три смены шумели восемь пилорам, звенели циркулярные пилы, бессчетное число. Рейсмусовые станки. Сновали внутризаводские автомобили с внешней подвеской пиломатериалов, как бы между ног. А вот кабина на двухметровой высоте. Миллионы кубов леса перерабатывали многие тысячи лесопильщиков комбината.

На другом конце двадцатикилометровой Тавды – сведения из БСЭ и по моей памяти, уж я тут походил и побегал – фанерный завод. Рядышком механический. На нем я точил втулки под подшипник – оси большегрузных лесовозных прицепов как раз помещаются в этих втулках. Пятнадцать кубов леса везет такой прицеп. Серьезная нагрузка. Ответственная у меня была работа. До двадцати втулок в смену я точил. На нескольких станках их делали.

На фанерном заводе я дважды был на практике по нескольку месяцев – в клеильно-прессовом цехе и в обрезном. Этот завод одно время был крупнейшим заводом в СССР. Хотя такие же были в Слободском Кировской области, в Зеленом Доле под Казанью, в Мантурове, рядом с Костромой, и в Ленинграде был – в Аврове, в Калуге, в Тюмени, в Муроме – это где Владимир. Сколько же, я не помню, потому что там нет моих сокурсников. В Тавде я закончил все же один из техникумов, в которых учился. Еще же был Харьковский машиностроительный, Новосибирский станкостроительный. Да 3,5 года я изучал машиностроение. А вот диплом получил по фанерному производству. Недаром меня дядя Петя звал Витя-летчик. Но я отвлекся.

Заглянул я в Большую советскую энциклопедию на букву «Т». Про мой город сказано: центр лесоперерабатывающей промышленности. Населения 72 тысячи человек с районом. А теперь я узнал в статотделе ЦРБ Тавды – 32 тысячи человек живут. Родятся до 500. Вдвое меньше, чем при Советах. С чего бы это?

А чем детей в Тавде кормить, если лесокомбинат купили какие-то москвичи неведомые, растащили вплоть до последней шпалы, разобрали даже мост через речку Азанку, где технологическая железнодорожная ветка была? В устье Азанки, глубокой (многометровой) реки, на лужочке мы загорали после купания. Вода была, как и положено, в первозданной чистоте и свежести. И сейчас я посетил эту речку. Только ее воробышек теперь перейдет. А лесокомбината нет. Поселок есть для его работников. А пилы не звенят, пилорамы не стучат. И миллионы кубов леса не лежат в штабелях на берегу реки-труженицы. И древесной стружки нет. А десятки тысяч, сотни тысяч кубов стружки прежде давали стране гидролизный спирт для получения продуктов лесохимии. Спирт – на гидролизном заводе рядом же с лесокомбинатом. Одно радует. Пить теперь здесь нечего. И хорошо. С чего теперь веселиться? Мужики либо таксуют, возят таких малочисленных сентиментальных земляков, как я. Либо ездят на вахты в соседнюю Тюменскую область, где нефть, где газ. Мало надо русских для снабжения Западной Европы углеводородами.

Всегда в Тавде я прихожу на кладбище. Мне здесь не лежать, это очевидно, но тут много моих товарищей по техникуму, соседи, бабушка. Короче, были они свои. Мои. Я прихожу без цветов, без бутылки. Просто часок-другой хожу по аллеям. Воспоминаний – вагон! Были люди. Русские. Россию населяли. Создавали страну. А теперь их нет. И памятник им – рабочий – стоял перед конторой лесокомбината двухметровый из нержавеющей стали. За тысячу рублей из Тюмени какой-то сборщик металлолома выкупил монументальное сооружение и отвез на склад металлолома. И памяти о гиганте социалистической индустрии не осталось.

 А ЗАЧЕМ нынешней России, спрашивается, десятки тысяч тавдинцев, кулебачан, Маша Ш., ее дочь, ее сын, ее муж, ее соседка, муж той соседки, их дети? Мортиролог могу продолжать, и на погостах России еще места на все миллионы нас хватит. Кавказцы едут в Тавду, в Кулебаки, в Азанку и в Теплово – китайцы. Земля-то не опустеет.

Не хочу, чтобы читатель винил в этих бедах слабую русскую бабу Марию Ш. Хочу, чтобы винили нынешнюю власть. В Тавде в музее леса разместили постоянную экспозицию о царской семье Николая II. А я спрашиваю работников музей, директора музея: в нашей Тавде улица есть тут поблизости 9 Ян­варя: «Как вы объясняете школьникам нынешним, почему она так называется? Какая связь между Николаем Вторым Кровавым и названием этой улицы? Вы-то сами хотя бы не забыли, что по приказу этого милейшего господина Романова, Николая Второго, 450 человек стариков, женщин, детей было расстреляно перед его Зимним дворцом 9 января 1905 года? Этот факт у вас на стенде, посвященном царской фамилии, не отражен. И напрасно. Тогда бы лучше высветились некоторые исторические тенденции уже нашего времени, уже современной России».

А теперь скажу еще вот что. В Кулебаках Мария Ш. потеряна для своих детей. А в Тавде, когда там закрыто три главных предприятия, сколько мам будут потеряны для их детей? Сопьются, истреплются, будут лишены материнских прав. Много. К этому идет. Один тавдинский доктор, мой земляк, сказал мне, что не имеет права сообщить мне цифру, сколько ВИЧ-инфицированных на моей родине, но признался: очень много. А городок-то имеет жителей, как три большие деревни.

Прошу вспомнить, что эти городки – Кулебаки и Тавда – в разных концах России. И что же? Оба обречены исчезнуть с лица Русской земли? Без Всемирного потопа, без извержения вулкана. Либерасты уничтожают, демократические…