Из истории русской подлости

На модерации Отложенный

1863 год – одна из самых позорных дат в истории русского общества. И не потому, что в том году в очередной раз подавляли очередное польское восстание. А потому, что это подавление было поддержано искренним и мощным шовинистическим энтузиазмом, и не среди наследников Булгарина и Греча, которым по службе полагалось, а именно среди массы общества, еще вчера вполне себе либерального.

Когда в 1831 году Пушкин (бывший, увы, пионером и на этом поприще) издал «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину», от него отвернулась половина Петербурга, внучка Кутузова перестала с ним здороваться, а Вяземский писал: «Власть, государственный порядок часто должны исполнять печальные, кровавые обязанности, но у Поэта, слава Богу, нет обязанности их воспевать».

Но Пушкин, по крайней мере, воспевал Паскевича, взявшего Варшаву в ходе полноценных боевых действий. Спустя три десятилетия, в Английском клубе уже собирали подписку в честь Муравьева-вешателя, ставшего героем лишь за то что он установил режим террора в Литве. Когда генерал-губернатор Петербурга князь Суворов отказался подписаться, обозвав Муравьева «людоедом». Тютчев тотчас излил свое возмущение в следующих стихах: 

Его Светлости князю А. А. Суворову

Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь!..

Как извинить пред вами эту смелость?
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему, —

Кто всю ответственность, весь труд и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе,
И бедное, замученное племя,
Воздвигнув к жизни, вынес на себе, —

Кто, избранный для всех крамол мишенью,
Стал и стоит, спокоен, невредим,
Назло врагам, их лжи и озлобленью,
Назло, увы, и пошлостям родным.

Так будь и нам позорною уликой
Письмо к нему от нас, его друзей!
Но нам сдается, князь, ваш дед великий
Его скрепил бы подписью своей.

В отличие от Тютчева, воспевшего палача по велению души, Некрасов сделал то же из страха и в тщетной надежде спасти от закрытия «Современник» (и потом долго оправдывался):

Бокал заздравный поднимая,
Ещё раз выпить нам пора
Здоровье миротворца края...
Так много ж лет ему... Ура!

Пускай клеймят тебя позором
Надменный Запад и враги;
Ты мощен Руси приговором,
Ея ты славу береги!

Мятеж прошёл, крамола ляжет,
В Литве и Жмуди мир взойдёт;
Тогда и самый враг твой скажет:
Велик твой подвиг... и вздохнёт.

Вздохнёт, что, ставши сумасбродом,
Забыв присягу, свой позор,
Затеял с доблестным народом
Поднять давно решённый спор.



Нет, не помогут им усилья
Подземных их крамольных сил.
Зри! Над тобой, простёрши крылья,
Парит архангел Михаил!

К.И.Чуковский описывает, как Некрасов зачитал свою оду Муравьеву в Английском клубе:
«По словам «Северной Почты», чтение оды происходило уже за кофеем, когда обедавшие покинули обеденный стол и перешли в галерею. Тут выступил некто Мейснер и прочитал Муравьеву стихи своего сочинения, которые всем очень понравились. «Граф и все общество выслушали их с удовольствием» . Совсем иное отношение вызвали к себе стихи Некрасова. Эти стихи покоробили всех. «По словам очевидца,– повествует Бартенев,– сцена была довольно неловкая; по счастью для Некрасова, свидетелей было сравнительно немного». 

Это подтверждается показаниями барона А. И. Дельвига, одного из самых пунктуальных и аккуратных свидетелей. «Крайне неловкая и неуместная выходка Некрасова очень не понравилась большей части членов клуба»,– повествует Дельвиг в своей книге .

Читая записки Дельвига и сопоставляя их с другими свидетельствами, ясно представляешь себе всю эту неловкую сцену.
Муравьев, многопудовая туша, помесь бегемота и бульдога, «полуслепой инквизитор в одышке», сидит и сопит в своем кресле; вокруг него наиболее почетные гости.
Некрасова нет среди них, это тесный кружок, свои. Тут старшина клуба граф Григорий Александрович Строганов, друг и сотрудник Муравьева генерал-лейтенант П. А. Зеленой, князь Щербатов, граф Апраксин, барон А. И. Дельвиг и другие. Небольшая кучка интимно беседующих. Официальное торжество уже кончилось.
Вдруг к Муравьеву подходит Некрасов и просит позволения сказать свой стихотворный привет. Муравьев разрешил, но даже не повернулся к нему, продолжая по-прежнему курить свою длинную трубку.
Жирное, беспардонное, одутловатое, подслеповатое, курносое, бульдожье лицо Муравьева по-прежнему осталось неподвижным. Он словно и не заметил Некрасова. По словам одного литератора, Муравьев окинул его презрительным взглядом и повернул ему спину * .
– Ваше сиятельство, позволите напечатать? – спросил Некрасов, прочитав стихи.
– Это ваша собственность, – сухо отвечал Муравьев,– и вы можете располагать ею, как хотите.
– Но я просил бы вашего совета,– настаивал почему-то Некрасов.
– В таком случае, не советую, – отрезал Муравьев, и Некрасов ушел, как оплеванный, сопровождаемый брезгливыми взглядами всех.
Герцен сообщал в «Колоколе», со слов петербургских газет, будто «Муравьев, по-видимому, небольшой поклонник виршей Некрасова, заметил ему: я желал бы вас отстранить от всякой круговой поруки со злом, против которого мы боремся, но вряд ли могу». И Герцен прибавлял от себя: «Ха, ха, ха...»

М.Н.Муравьев