ВЕРБНЫЕ СЕРЁЖКИ

ВЕРБНЫЕ СЕРЁЖКИ

   Хмурое, зябкое  утро, которое обычно бывает в начале ранней весны, когда ночью прошёл мелкий, словно через сито пропущенный дождик, сбив лёгкий морозец и оставив прохладу. Небо, будто завешено свинцовой серостью. Это картинка для глаз, которые тотчас начинают затаскивать её в сознание и душу. Сознание схватывает её, как схватывает оголодавшая  рыба приманку,  и начинает  нагребать  тяжёлые  и болотистые мысли. Поддавшись им, чувствуешь, как обваливается настроение, обволакиваясь тоской и безразличием, которые постепенно  подминают и душу, а она и так подмята вчерашними событиям.

   Я не хочу вспоминать о них. Это не трусость и не бегство, потому что убегать мне некуда. Нужно искать выход. Я уже со счёта сбился, сколько раз беда заглядывала ко мне. Старшего сына и его жену мне за пятнадцать лет так и не удалось избавить от наркотиков, но надежда не пропадает. Верил в младшего. А он вчера после развода хлебнул, чужую машину разбомбил и свою вывороченным мотором отметил, и сам в больнице с сотрясением мозгов оказался. Беда, но поправимая. Непоправимая, если бы он кого-нибудь под колёса положил и на асфальте размазал бы.

- Бог спас, - сказала жена, - а то запрятали бы его за решётку. – Она заплакала.

-- Не плачь, - попросил я.

   Напрасно сказал. Плачущие глаза боль выносят, а засушенные душу, словно камнем обкладывают.

- Да, как же тут удержаться. Что со здоровьем у него будет? Водительских прав лишат, а права его работа. Куда устроится. Сейчас  в нашем городе на работу охотнее иностранцев берут, а не русских. С иностранца деньги можно взять, а что с русского возьмёшь? Господи! Не успели передохнуть, как снова затянуло.

   Неделю назад на старшего сына завели уголовное дело.  Полиция отслеживала его и прихватила, когда он героин из закладки брал. Пришлось мне ехать в полицию.

- Отобьёшь, отец.

- От реального срока постараюсь, а условный пусть дают. Выдержишь условный, выбросишь героин, может, человеком станешь. Не выдержишь и снова потянешься за шприцом -  по полной программе намотают.

- Да разве ты отец?

- Ты сам шёл к этому. Теперь сам и бейся.

   Сказал одно, а в душе другое. Не состыковались слова с чувствами. В это время мимо нас по коридору прошёл полицейский с задержанным в наручниках. Не за коридор и не за наручники мой взгляд  зацепился, а за угол, за который они повернули.

   Вспомнил о сыновьях  и  не захотелось мне домой  возвращаться. Решил  побродить по подлеску. Густой и тенистый он прошлым летом был, а  осенью вырубили его почти на половину для дороги, оставив с десяток деревьев и кусты.

   Замечу, что моё сознание построено по какому-то  непонятному мне принципу, который я не могу понять. Если мне в глаза бросается некое явление,  едва заметное, дробное, крохотное, на которое не стоит, как бы  даже обращать внимание и впивается в душу, у меня появляется лавина слов. Развороши только их, и одно за другим побежит. И все под стать друг другу. Чужое не заскакивает. Такое впечатление, что слова давным, давно были кем-то уже выстроены в моих мозгах, и  не  как попало, а по некой, чёткой системе, в которую никакое слово уже не добавишь, и никакое не уберёшь, и местами не переставишь. Я начинаю связывать такое явление с товарищами, войной, окружающим, природой...Порой воображение уносит мои мысли в такие дали, что, кажется, и связи нет с тем, что я вижу, но всё в мире взаимосвязано.

Только  каждый связывает по - своему. Иной пропасти вырисовывает, отделимые друг от друга, а задумаешься, и пропастей то нет -  одна дорожка.

   С этими мыслями забрёл я в подлесок и  пошёл по слякоти, опавшим листьям, отжившим веткам и наткнулся на ворох вербных веток, срубленных ещё осенью, а на них серёжки белые и пушистые. Отсекали ветки садовыми ножницами, топором и пилой по ним прошлись, налетавшие ветры обламывали со стволов, в грязь бросали, осенью дожди их хлестали, ногами топтали, зимой снег заваливал, мёрзли они, а выжили, не  скорёжились, пришла весна, и выпустили они  свои серёжки.

   Вот такими бывают и некоторые люди. Их стараются пригнуть, а они, наоборот, в рост идут, корневищами крепко за свет держатся. Всё им по плечу, по размаху, всё преодолевают, На таких не то, что палкой, а худым словом не замахнёшься. Припечатают.

   Крепок, силён и устойчив такой человек, потому что  он душой живёт и в тину её не опускает.  А иного царапнуло малость, так он  своей царапиной весь мир обкладывает  и в злости готов на  целый свет высморкаться.

   Вспомнил я одного мужика из посёлка. Посельчане ему кличку прилепили «Сморкач». Мужики хором дома строили, колодцы копали, колонки били, свадьбы, толоки справляли, в бусугарне песни задорные  пели, да лихо отплясывали,  хотя с утра до вечера за токарными и фрезерными станками стояли и металлическую пыль глотали вместе с запахом мазута.

   Сморкач не вписывался ни в мужицкое слово, ни в дело. С виду размашистый, опористый. Посмотришь на него: богатырской наружности. Крепость, да и только. А заговоришь с этой «крепостью», она, как занудит, все слова закисшие выскребет: всё сгниёт, всё прахом пойдёт, всё худо, все умрём, и договорился мужик, слова они же силу имеют, что заполонили такие слова его и до петлевой верёвки довели. Какими словами и мыслями он душу свою размывал, и какими выращивал, такими и жизненную дорожку свою вымостил.  

   Много порой иной человек  хлама нагребает в душу свою, засасывает он его, не умаляется, а прибавляется и никнет волей такой, а другой пробивает и потом, и кровью,  и усталостью этот хлам, и за ним солнечные россыпи видит.

   Одного из моих товарищей  афганскими осколками нашпиговали, жена передком вильнула. По погонам хотели пройтись, чтобы пару звёзд вышибить за то, что он генералу -  инспектору сказал: на прогулку к нам на самолёте прилетели, а нужно было бы с парашютом в окопы  прыгать. Попытались подогнуть его, да он словами, как бритвой резанул: огнём умывался, огнём утирался, что же теперь перед шлюхой и чинодралами сдамся.

   Захватил я, сколько смог вербных веток и домой потащил, чтобы старшей внучке Анюте показать, а в это время и младшая Машка нагрянула. Они все банки выпотрошили, залили водой, и комната, как  вербный сад стала. Глядя на белые, пушистые вербные серёжки, мне показалось, что это снежинки. Весна, словно отступила, уступив место зиме. С такой мыслью я и ушёл бы на балкон, но переливающийся смех внучек,  их улыбки и слова весенние, а слова весенние не заморожены ледком, не припорошены снегом, а как говор ручейка, пробивающегося среди камней,  выбили эту мысль.

   Весна с вербными серёжками пришла.