Мишка (из цикла рассказов "Пасторальные мотивы")

В середине 80-х отец и я пасли коров в деревне Матюково около речки Тьма, это в 40 км от Торжка. Отец был литератором,  с работой было трудно и он несколько сезонов ездил   пасти коров. Не найдя работу, после худ.училища, поехала с ним. 
Была перестройка, быков в стаде назвали именами руководителей страны.

   В стаде было два быка: Мишка и Ленька. Оба черные, но приземистый молодой веселого нрава Ленька совсем не походил на огромного, самого большого в округе, мрачного Мишку.

        В коровнике они стояли рядом. Мишка покровительствовал Леньке, облизывал его, а Ленька только озорной мордой вертел.

        Стадо быки держали в порядке, разбредаться не давали, а задравшихся коров разнимали, как полицейские. Мишка ходил впереди, а Ленька был замыкающим.

        Хлеб с руки Ленька не брал, Мишка же брал осторожно, облизывая руку шершавым языком в благодарность за угощение.

         Он подходил, огромный, склонял большую голову с доверчивыми глазами и осторожно терся рогом о мое плечо. Если угостить было нечем, то вздыхая как человек, глубоко и тяжко, и отходил, понурив голову.

         С белым хлебом было трудно, в лавку в соседнюю деревню завоз был раз в неделю,  но я все  равно оставляла хлеб для лакомствам коровам. Мишка поначалу от белого хлеба отказывался, потому, как не знал, что это такое, как и все колхозные коровы.

          А распробовав, распускал слюни при одном виде белого хлеба. Мишка был моим любимцем, он понимал меня с полуслова, с жеста. Когда я пасла стадо. Он находился рядом и неистовствовал, если вдалеке показывался мужик в телогрейке.

          Доярки Мишку боялись: нередко приходили на работу подвыпившими, а пьяных Мишка не терпел. Работа для доярок – сплошной ад, без отдыха и выходных.

           Это вам на подмосковные коровники, которые по телевизору показывают, глее все в кафеле и бетоне да еще механизированного. Если сравнить – такая же разница, как между пещерой каменного века и царским дворцом времен Екатерины. Второй смены здесь и в помине нету, людей не хватает. Да что вторая смена. Отпусков по многу лет не имеют.

          И время от времени та или иная доярка бунтует. И от того в каких она отношениях на данном этапе, зависит и то, как отнесутся к группе брошенных ею коров. Выдаивают их или нет.

         Как-то в четыре утра мне постучали. Дядя Саша, дояр, на ферму помочь звал.

         Пришли на ферму, а там Ершиха в бессознанке под коровой валяется. Корова фыркает, замерла, одну ногу на весу держит, чтобы не наступить.

          Громовы, дядя Саша и его жена Татьяна, подняли пьяную Ершиху, а мне объяснили, что она на свадьбе перегуляла.

          Я часто наблюдала, как доят коров, и дойка у меня пошла успешно. Только доила я всех подряд, а супруги Громовы доили выборочно. Ершиха же одним днем не угомонилась, еще неделю гуляла. Молока у моих коров я стала надаивать больше остальных. Громовы, заметив это, испугались, и не пустили меня больше на дойку. Мне на них обижаться нельзя было, я немного поработала, а у них работа беспросветно годами. Вот и «рационализируют» себе труд кто как может.

        Отгулявши, Ершиха со мной не разговаривала, Видно Громовы ей нарассказали.

Встретила меня в закутке, куда я зашла мыть руки, и злобно прошипела: «Уяхивай, уяхивай, отседа, доярка…»

         Недодоенные коровы жалобно мычали от разбухшего вымени, пытались вернуться в коровник. С трудом удавалось держать их, чтобы не убегали на ферму. Коровы ложились, и из их разбухших сосцов молоко стекало на землю. Так что не только потом и кровью пропитана земля…

         Однажды напился сам дояр Громов, и свою ненависть к работе, к усталости, к беспросветности вымещал на коровах. Он метался по коровнику. Ругал всех матом и колотил почем зря палкой.

         Мишку же избил жестоко. Были на теле Мишки рубцы и ссадины. Мишка был привязан на цепи. Да и ошалел от такой человеческой подлости.

           Отбушевавшись, Громов сидел посреди коровника на ведре и плакал, всхлипывал, прикрыв лицо руками.

           Мы с доярками стояли в дверях, но подойти к Громову не решались. Была такая попытка у его жены, Тани, но кончилась синяками.

           Неделю Мишка ходил апатичный. Даже текущие коровы его не волновали, и он уступил первенство Леньке. Но стоило ему увидеть телогрейку, сохнущую на заборе, брал ее на рога и яростно топтал ногами ненавистную вещь, при этом ревел, и дачники с местными жителями прятались по домам.

            Как-то после обеда в воскресенье, прогнав стадо под деревню, я услышал крики и мишкин рев. В конце улицы посередине дороги стоял ревущий Мишка, втаптывая очередную телогрейку в землю. Все это он проделывал перед забором, за которым собралось пол деревни.

             Я направилась к Мишке, в руках ни кнута, ни хворостины. Собаки остались у стада. Ершиха орала, чтобы я не подходила: «Дурра, на смерть идешь, раздавит, черт».

              -Миша,- позвала я его негромко.

              Мишка обернулся и внимательно посмотрел на меня.

              - Пойдем, Миша, пойдем…

              И Мишка, как послушная собака, направился трусцой ко мне, потерся рогом, облизнул и смиренно спустился к стаду. Лакомства у меня не было.

               Когда шли дожди, коровы ложились на землю. Я садилась на теплое мишкино тело. И так мы с ним пережидали дождь. Собаки (догиня и немецкая овчарка) располагались рядом и, свернувшись калачиком, прижимались вплотную к Мишке…

               За этот случай кулугуры,в этой деревне живут староверы, прозвали меня ведьмой.

                Весной из деревни пришло письмо, что Громов сдал Мишку на бойню, несмотря на то, что таких хороших кровей как у Мищки, в округе нету, и что Ленька тоже не признает Громова.