КОЕ-ЧТО О НЕМ

На модерации Отложенный То, что вы здесь прочтете – чистая правда. И человек этот существует (живет сейчас в Америке), и беда у него случилась страшная, и с собаками он водит особые отношения. Просто написано это чуть отстраненно. Возможно, войдет в повесть, которую я сейчас пишу, а, может быть, так и останется короткими заметками о человеческой сущности. Во всяком случае после первых моих записей – о визите патриарха Кирилла на Украину – мне этот текст кажется очищающим душу.

ххххх

У хорошего писателя, энциклопедиста и умницы, умерла жена, с которой он прожил два десятка лет. Годами они приезжали из своей Америки в родную ему Одессу и, поскольку трудились в Нью-Йорке на русском телевидении,  вели  бесконечную летопись города – в репортажах, интервью, очерках. Их знали все, хотя не все любили, не отказывая себе в размышлениях о тайных причинах служения этой пары городу  и останавливаясь на  том, что возможны некие притязания писателя на жилплощадь в хорошем  районе, желательно затопленном зеленью и недалеко от моря. Быть может, они смотрели в корень. Но из этого для нашего повествования ровно ничего не следует. Скажу больше – если бы этот человек поселился где-нибудь на Французском бульваре или Пушкинской, в Одессе одной легендой стало бы больше.

Когда они навещали город, их можно было встретить где угодно и всегда в одной конфигурации. Впереди, медленно с внезапными остановками, выдающими глубокую задумчивость; слегка шаркая большими ступнями, упрятанными в прочные, приличествующие путешественнику  башмаки, перемещался наш писатель. Позади него, шагах в трех-четырех, не больше, двигалась она, так же неторопливо  и сосредоточенно, не выпуская, однако, своего спутника из виду ни на секунду. Впечатление было такое, будто она намеренно отстает, дабы он чувствовал себя совершенно независимым,  но, одновременно, не настолько, чтобы оказалась разорванной какая-то неформальная, энергетическая связь между ними, проводник, по которому одинаково быстро передавались сигналы и довольства, и неблагополучия. Время от времени она считала необходимым скорректировать его маршрут или темп движения. И тогда все так же медленно, но неостановимо, набирала скорость и подавала соответствующую реплику. Иногда он принимал поправку безропотно. Чаще же останавливался с показным недоумением, разворачивался всем туловом навстречу жене и высоким, пронзительным голосом задавал вопрос, напирая на шутливое имя, которым предпочитал окликать ее на людях. «Авдотья! – восклицал он полувопросительно, полудемонстративно, произносят «т» и мягкий знак слитно, как скользкое «Ц», -- Что ты себе позволяешь?!» А дальше следовала легкая перепалка для зрителей, в которой он изображал из себя большого раздраженного ребенка, а она покладистую, но, тем не менее, несгибаемую матрону, которая, конечно, лучше знает, что нужнее для ее старого мальчика.

На самом же деле они нежно любили друг друга и один без другого обходиться вообще не могли. И вот Авдотья умерла. Ее в считанные месяцы сожрала саркома. Последние двадцать дней он вообще не отходил от жены. Не ел толком, почти не пил и целовал ей ноги, единственное, что совершенно в ее облике не изменилось – ноги, которыми она так гордилась и которые он так любил гладить, когда оба были еще достаточно молоды для любовных затей. Все прочее изменилось до неузнаваемости. Наблюдая за тем, как тает и постепенно вовсе исчезает ее полная, пуховая  грудь; как уходит из лица мягкость, которую заменяет жесткое следование строению костей черепа; как длинные, шелковые пальцы, за которыми она всегда любовно ухаживала, превращаются в узловатые когти, вызывая в воображении сюжеты Босха, -- видя все это, он не обращался к горним силам, как можно было бы предположить, в надежде на потустороннее существование, на встречу за пределами сущего, а все чаще и чаще, обмирая, ненавидя и жалея  ее и себя, называл создателя палачом, ибо она не заслужила столь страшной казни.

Однажды пришла ее дочь и начала лопотать что-то  несуразное. «Мама! – причитала она, обращаясь к тому  невероятному существу, в которое обратилась миловидная пожилая женщина, где прежним были только ноги, да иногда просверкивающий в щелях смеженных век, больной, горячий, гноящийся взгляд. – Мама я устрою тебе очень красивые похороны, теме понравится, вот увидишь… А потом я тебя кремирую и буду возить за собой повсюду. Ты всегда будешь с нами -- где я, там и ты…» Он готов был убить эту невероятную, гладкую дуру. Она вызвала у него такой прилив ненависти, что он встал и, запнувшись за ножку кровати, вышел вон из палаты и не возвращался, пока эта идиотка не убралась восвояси.

Потом Авдотья умерла, и он долго, пока его не выгнали, сидел над нею в морге и никак не мог взять в толк, отчего так тяжело холодны ее члены. Ее, конечно же, по настоянию мужа, похоронили, как водится у людей,  положили в землю. А дальше началась мука мученическая, которая длилась неделю за неделей. Ночами он нашаривал рядом с собою ее плечо, ее руку, хотя прекрасно понимал, что это бессмысленно, что она ушла навсегда. Пространственная субстанция вокруг него странным образом сгустилась. Теперь он ощущал пустоту как нечто физически осязаемое. Порою ему сдавалось, что это она заполняет пространство и  косвенным образом дает ему, забывшему время, когда он пересекал его один, понять, что присутствует в том же измерении и пробудет здесь до тех пор, пока выматывающая душу тоска его не отпустит.  Он разучился, хотя понимал, что это на время, писать. Ему приходил на ум Довлатов, который однажды сказал, что буквы вызывают у него отвращение. Он все чаще повторял про себя, уже не пугаясь еретичности своих мыслей, слово «палач». Он принял как данность утверждение, что господь каждого человека в отдельности вообще не видит. Единственное, что могло на короткое время нейтрализовать его боль, был йоркширский Терьер, его любимый, наделенный человеческими взглядом и совестью Эфиёбик, который, один среди всех, чувствовал всю глубину его страданий.

ххххххх

Аркадия вообще любили собаки. Он отвечал им горячей взаимностью. Стоило встретиться ему на дороге какому-нибудь  псу, зрелой особи или совсем молодому щенку, начинался сентиментальный спектакль, который, однако, для главных его участников становился глубоким драматическим переживанием. Аркадий замирал напротив животины,  впадая постепенно в подобие транса, с тем отличием, что при этом продолжал общение с внешним миром, бровями, улыбкой, особыми, воркующими интонациями голоса давая понять хозяйке или хозяину приглянувшегося ему хвостатого чудовища: я  ничего более  прекрасного  в жизни не видел! Хозяева, естественно, теплели душой и утрачивали бдительность. Степень натяжения поводка уменьшалась, и пес делал шаг-другой навстречу Аркадию. Тот, слегка надломившись в пояснице, протягивал вперед руки, и собачья морда, мохнатая или гладко подстриженная, укладывалась на его ладони, не переставая при этом ворочаться с боку набок, будто пристраиваясь  поудобнее. Затем пес замирал в восторженном оцепенении,  Аркадий же, урча от удовольствия, продолжал нежно поглаживать пальцами слюнявую и зубастую, на миг-другой утратившую  статус оружия пасть; чувствуя, что именно сейчас переживает момент истины, то чрезвычайно важное, сущностное состояние, которое в совершенной степени примиряет его с действительностью. Происходило  это и с бродячими псами. Однажды гигантская зверюга, покрытая одеялом свалявшейся черной шерсти, должно быть,  производное от дворняги и ньюфаундленда, подошла к Аркадию на улице и властно, не допуская с его стороны каких-либо маневров, попыток уклониться, уткнулась ему  тяжелой мордой в низ живота и долго  стояла, шумно и жарко дыша и время от времени воздевая выпуклые, в красных прожилках глаза, чтобы поймать ответный взгляд существа, внушившего ей мгновенно и неожиданно приступ страстной любви и нежности. Потом пес медленно отвалился в сторону, зевнул и двинулся  своей