Хруст французской булки

На модерации Отложенный

"Балы, красавицы, лакеи, юнкера,

И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…"

Из хита 1990-х

 В эпоху Гласности и в начале 1990-х мы дружно искали утраченную духовность. Всем очень нравилась цитата из популярного на тот момент фильма "Покаяние": "К чему дорога, если она не приводит к храму?". Почерк времени! Бывшие "верные ленинцы" (как оказалось — неверные) и диссиденты (ставшие вдруг умилительно-сервильными) дружно вопили про дорогу к храму. Им не нужна была эта дорога, а тем более — сам храм, им просто хотелось вопить, а ещё больше — кушать. Да. Выискивать духовность предлагалось где угодно, кроме как в самом СССР, который стремительно летел в тартарары под разухабистое "Есаул-есаул, ты оставил страну, а твой конь под седлом чужака!". За есаулом была ясная, звенящая правда — с казацкой волюшкой да с эмигрантскими кабаками города Парижа, где "оставивший страну" есаул танцевал до старости этнический танец Kazatschok, тогда как чужаком обозвали красного командира. "Наши" и "не наши" поменялись местами. Обществу предложили новую версию прошлого, а заодно — будущего, потому что идти дальше под красными знамёнами оказалось некуда и, что самое ужасное, — не с кем. Парторги стремительно — аки в сказке — обращались в лоснящихся бизнесменов, комсомольские лидерши — в содержательниц кооперативных бань, а дворцы пионеров — в ресторации для вышеозначенных лиц. Причём для этих фантастических метаморфоз оказались не нужны волшебные палочки, рукава Царевны-лягушки или чары Конька-Горбунка — всё произошло само собой и как-то очень уж по плану.

Из распахнутого окна неслось: "Ээээх, конфетки-бараночки, словно лебеди саночки…!" про гимназисток румяных да про "Царь-пушку державную", которая теперь обретала какой-то иной, параллельный смысл, никак не связанный с нашим вариантом реальности. Певица залихватски повизгивала: "Всё прошло, всё умчалося в невозвратную даль!". Ностальгия по царскому прошлому навязывалась всеми возможными способами: интеллигенции предлагалось возопить да покаяться, простонародью — поплясать под "Бараночки" на пьяной свадьбе. Журналы пестрели душераздирающими текстами о том, как дурно обошлась советская власть с тонкокостными поручиками и лилейными девами, а также со всей Расеей-матушкой — благолепной, возвышенной, кружевной, чеховской, печальной. При шляпках, эполетах и стихотворных грёзах. А из окна продолжало меж тем наяривать: "Дыни, арбузы, пшеничные булки / Щедрый зажиточный край. / И на престоле сидит в Петербурге / Батюшка царь Николай!". Всё это оказалось растоптано, порушено и расстреляно, а потом — закатано в асфальт. Поэтому у нас — тупичок цивилизации. По радио всё пели и пели: "Балы, красавицы, лакеи, юнкера…". Слушатели всенепременно должны были поверить, что их предки были не лакеями, а юнкерами, на худой конец, — просто красавицами.

Что же произошло? Элиту выбили, не туда пошли, а теперь — блуждаем на обломках цивилизации. Тогда, на излёте эпохи, народ ещё верил в написанное: раз газета публикует, значит — всё правильно. Сталин — гад, Ленин — немецкий шпион, Берия — насильник, Жданов — жаба… И вообще — надо бы сжечь комсомольский билет, а то вдруг Оболенским вернут имение, Прохоровым — Трёхгорку, а я — комсомолец! Началось брожение умов. Поиски дворянских корней и выдумывание себе пышных родословных сделались частью мейнстрима наравне с культом американских жвачек и проведением конкурсов "Мисс Полусвета". Виктор Пелевин весьма точно высказался на сей счёт: "По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее, твёрже и радикальнее".

Интеллектуалы зачитывались аксёновским "Островом Крым", опубликованным в журнале "Юность" 1990-го года. Фантастический сюжет подразумевал существование иной России под боком у Совдепа — по образцу ФРГ и ГДР. На острове Крым всё по-людски: идеально проложенные автострады, фирменная упакованность бытия, длинноногие фемины в эротичных купальниках, пряные коктейли, фешенебельные пляжи, моложавость, свобода. И, разумеется, та — правильная — история, с белогвардейской этикой и дворянской честью. С умением щёлкнуть каблучками и выпить шампанского из туфельки прекрасной дамы. И, как водится у гедониста Василия Аксёнова, — с рысаками да поместьями: "Арсений Николаевич вместо ответа повёл их в так называемые "частные" глубины своего дома, то есть туда, где он, собственно говоря, и жил. Комнаты здесь были отделаны тёмной дубовой панелью, на стенах висели старинные портреты рода Лучниковых, часть из которых успела эвакуироваться ещё в двадцатом, а другая часть разными правдами-неправдами была выцарапана уже из Совдепии. Повсюду были книжные шкафы и полки с книгами, атласами, альбомами, старые географические карты, старинные глобусы и телескопы, модели парусников, статуэтки и снимки любимых лошадей Арсения Николаевича. Над письменным столом висела фотография суперзвезды, лучниковского фаворита, пятилетнего жеребца крымской породы Варяга, который взял несколько призов на скачках в Европе и Америке". Зачарованные читатели, отстояв пятикилометровую очередь за простынями в цветочек (ускорение экономического развития шло усиленным темпом!), пускали слезу и подпевали магнитофону: "Эта земля была нашей, пока мы не увязли в борьбе. Она умрёт, если будет ничьей. Пора вернуть эту землю себе".

После песни — снова припадали к острой аксёновской прозе, злобно сжимая кулачонки: "В общем, здесь не было ничего. Впрочем, не нужно преувеличивать, вернее, преуменьшать достижений: кое-что здесь всё-таки было — один сорт конфет, влажные вафли, сорт печенья, рыбные консервы "Завтрак туриста"… В отделе под названием "Гастрономия" имелось нечто страшное — брикет мороженой глубоководной рыбы. Спрессованная индустриальным методом в здоровенную плиту, рыба уже не похожа была на рыбу, лишь кое-где на грязно-кровавой поверхности брикета виднелись оскаленные пасти, явившиеся в Фатеж из вечной мглы".

Как вы понимаете, это уже о советском мире. В мрачной антиутопии Василия Аксёнова СССР поглощал и растаптывал парадиз белогвардейских бонвиванов — нам предлагалось изменить историю и встать на сторону господ Лучниковых, дабы не завязнуть в "Завтраке туриста" до скончания веков… Учимся хрустеть французской булкой! Отчётливо и с расстановкой.

Ещё раз напомню, что в эстрадно-развлекательном искусстве появился особый жанр, обслуживавший ностальгию по Белому Делу и царской твердыне: шикарные женщины в модных мини-юбках пели про Андреевский флаг, сладкоголосые юноши наяривали о том, "…как упоительны в России вечера" под булко-хруст, а задумчивый бард с библейской печалью в глазах выводил: "Я тщетно силился понять, как ты смогла себя отдать на растерзание вандалам". Россия! В зале подпевали, плакали и верили: вот прикончим "совок" и заживём, наконец-то, как люди. "О, генеральская тетрадь, забытой правды возрожденье, как тяжело тебя читать обманутому поколенью…". Поколенье — выло от стыда и растерянности.

Но шли годы — под гиканье толстосумов и фотомоделек расстреляли Дом Советов, последний оплот советской власти. По обшарпанным улицам разъезжали авто премиум-класса, взрывались банкиры (бывшие райкомовские чинуши), распродавалась Родина, также неплохо шли цветмет и совесть. Что примечательно, слезливо-попсовая ностальжи по белым кителям с золотыми эполетцами куда-то постепенно схлынула, тогда как скорбь по утраченной Совдепии разгоралась с невиданным размахом. Больше того — никто даже и не ожидал такого странного поворота дел. Переломным моментом стала, по сути, новогодняя ночь 1995 года, когда бессменные кумиры представили "Старые песни о главном". На фоне обнищания страны и утраты моральных ценностей это выглядело не пародией, а — гимном. Уже тогда стало ясно: новых шедевров не будет, а белогвардейская эстетность в поп-стиле попросту не прижилась. Возникает вопрос: почему? Большинство населения всё-таки понимало, что, кабы не революция, их жизнь пошла бы в совершенно ином направлении. Безусловно, никто в конце XX века не носил бы лапти и не кормил бы вшей в покосившейся избёнке на краю мироздания. Вместе с тем, это оказалась бы другая цивилизация. Достаточно вспомнить, что в СССР было бесплатное и весьма качественное высшее образование, заимев которое, многие наши либералы до сих пор оплёвывают советскую систему. Плач по гимназисткам, поручикам и балам в Аничковом дворце (несмотря на усилия деятелей искусств) оказался фальшивым. Странным. Плач по чужой прабабушке — это, конечно, высокоморально, однако та прабабушка всё равно не становится родной. А своя — получила электричество только в виде "лампочки Ильича" и культуру в форме ликбеза.

Кроме того, приятие той, белогвардейской, стороны существовало в советской культуре, начиная уже с 1930-х годов — известно, что товарищ Сталин любил пьесу "Дни Турбиных" и неоднократно посещал эту постановку. Со временем в искусстве сложился устойчивый образ "приличного белогвардейца": он несчастен и враждебен лишь потому, что не понял смысла революции. Романс "Белая акация", символизировавший белоэмигрантские настроения, исполнялся на всех концертах, а песню "Поле, русское поле" в кадре пел типичный контрреволюционер. Гениальный Никита Михалков успешно и, главное, тонко разрабатывал тему ностальгии по старорежимной бытности ещё задолго до Перестройки. Это и "Раба любви", и "Неоконченная пьеса для механического пианино". За критикой безвольно-декадентской интеллигенции в "Неоконченной пьесе…" виделось совершенно противоположное: любовь ко всем этим старинным дачам, узорчатым шалям, цветистым романсам и — России, которую мы потеряли. В "Рабе любви" — столкновение миров, белого и красного, а экзальтированная актриса — плоть от плоти Серебряного века — только и может произнести: "Господа, вы звери…". Впрочем, большевистский подпольщик Потоцкий (шляхтич) носит в кадре белый костюм и катает "звезду" Вознесенскую на шикарном авто, а вся съёмочная группа томится от неизбывной тоски по 1913 году, по какому-то полумифическому ноябрю, когда лежал снег, но "…трава зелёная-зелёная".

Всё это стало частью советской, повторю — сугубо советской — парадигмы, и в михалковских картинах прослеживалось лучше всего: СССР унаследовал именно дворянскую культуру побеждённого класса, сделав её основой воспитания, образования, творчества. И вальсы Шуберта, и балы… в доме культуры — с колоннами да лепниной, и даже военные с привычной выправкой. В культовой саге "Офицеры" бывший царский военачальник передаёт эстафету красному командиру. Учащиеся пролетарских ФЗУ писали сочинения на тему духовных исканий князя Андрея — подразумевалось, что персонаж графа Толстого понятен будущему фрезеровщику. Другой Толстой — тоже граф — создавал для советских людей фантастические миры "Аэлиты", сказочное пространство "Буратино" и великое прошлое Петра. Постулаты: служба, верность, нестяжательство, презрение к буржуазным, то есть — не дворянским (sic!), наворотам. У советских — особенная гордость. Мы воспринимались наследниками той, старой, России, которую мы не теряли. Большевистский СССР оказался единственным социумом XX века (за исключением Англии, наверное), где хранились и пестовались аристократические вкусы. Но есть нюанс: в советской системе эти привычки прививались всему народу, а не только высшей элите.

Перестроечная же модель "старой России" оказалась пошленькой и кафешантанной, с дрыгающимися шансонетками и напомаженными князьками. Ничего героического и великого — сплошные подонки из прозы Михаила Арцыбашева или бунинские барчуки, устраивавшие себе необременительный роман с юной горничной. Нам подсунули фальшивку — красивую, сочную, миленькую, как открыточки Серебряного века с пухлыми дамами demi-mond-а. Мы в это поигрались, как в любую новую игру. И — бросили. Теперь ностальгируем по СССР, где было дворянское воспитание… которое мы потеряли. И духовность, что характерно, была.