Бог и ГБ

Вспомнился эпизод, когда-то показавшийся всего лишь проявлением уникальности данного персонажа. Как я ошибался!

…Транслируется по ТВ какая-то светская презентация в Доме кино, и ведущий,  — помнится, Виктор Мережко, — мимоходом, до очевидности не всерьез, спрашивает Сергея Владимировича Михалкова: «А вы верующий?»

«Конечно!» — светясь, отвечает тот. «Нет, серьезно?» — «Да! А п-почему вы так удивляетесь?»

Действительно, почему?

Не потому ли, что ведущему, как и мне, в этот момент не может не вспомниться фраза Михалкова, историческая, без шуток, сказанная в период суда над Синявским и Даниэлем, как раз по этому поводу: «У нас, слава богу…»

Именно так. Заглавная буква в слове «Бог» тогда, понятно, даже не подразумевалась; было еще далековато до слов старо-нового гимна: «…Хранимая Богом родная земля». Не подразумевалась, в отличие от названия организации, которое тут не замедлило прозвучать: «У нас, слава богу, есть КГБ!»

Оказывается, можно было сказать — и, главное, думать так, при этом сохранив за собою право в изменившихся обстоятельствах заявить: я — верующий. И всегда им был. А что такого? (Надо думать, любовь к славному учреждению в новые времена меньше не стала.)

Что говорить, он действительно был уникален. Во всем, включая гибкость, почти грациозность, с какими оказывался царедворцем, умеющим угодить всем царям: и грозному Сталину, и взбалмошному Хрущеву, и жлобоватому Брежневу, и… так далее. Но это и образ, представьте себе, вообще нынешнего сознания.

Тут некий постсоветский феномен.

Как справедливо ни ропщем, разрешено нам все-таки многое.

Ну хотя бы кое-что. Несвободный, который волен говорить о своей несвободе, не то чтобы на пороге ее («да кто ж ему дасть?»), но ему уже внятен дух, запах свободы — к примеру, «свободы совести». Даром, что он чаще воспринимает ее как свободу бессовестности.

Раньше тот же Михалков побоялся бы рекламировать собственную религиозность, как, вероятно, и подполковник из ведомства, столь любезного Сергею Владимировичу, не вешал образ Спасителя в своей гэдээровской резидентуре (говорю без иронии, над чем тут иронизировать?). Но дело не в номенклатурных персонах, ставших, как острят, свечконосцами. Дело серьезнее, чем любой маскарад.

Банальность, она же — приевшаяся истина: религия предполагает запреты. Необсуждаемые. Не укради так не укради. Точка. А у нас — не наоборот ли?

Разрешенная, наконец обнародованная  — да хоть бы и сочиненная, в данном случае все равно — та же религиозность в наших условиях (полагает новоявленный свечконосец) не только искупает прежнюю богопротивность. Хуже: легитимизирует новые подлости. Освобождает от стыда.

Что-то вроде индульгенции…

О вере в Бога я заговорил только для вящей наглядности. Но в этом вообще своеобразие постсоветской «свободы».

Опять-таки дело не только в откровенном предпочтении тех, кто, по Оруэллу, «более равен» (пресловутые мигалки и т. п.); она, эта «свобода», даже и та, что доступна «менее равным», прощает нам слишком много плохого.

То, что мы сегодня, слава Богу, не опасаясь расстрела, можем себе иногда позволить (но не делаем этого для самооправдания, для с трудом сохраняемого самоуважения, например, не подозревая белую ворону Шевчука в том, что он себя перед Путиным «пропиарил»), внушает нам иллюзию, будто мы переменились.

Не стоит заноситься. Даже перед вышеупомянутым царедворцем (дескать, мы-то с вами — еще и еще раз, слава Богу, который, по правде, тут ни при чем, — не травили, как он, Пастернака, не изгоняли, как он, Солженицына и т. д., и т. п.). Лучше давайте увидим в нем, пусть сколько угодно уникальном, себя самих, заурядных, сегодняшних.

И не скажу: призадумаемся, но для начала хотя бы слегка покраснеем.