Наносредневековье

Евпатория переживает архаику театрализации: мир до времён монополизации ещё позволял быть собой

Как и в средние века, сейчас в Евпатории заботы о хлебе насущном и о душе актуальнее забот о прибыли. Уличный мелкий бизнес оборачивается завуалированным вымаливанием милостыни и тотальной театрализацией повседневности.

Жизнь Москве, то есть в столице, да ещё в сугубо рабочем режиме, бесконечно современна. Это образец повседневности начала XXI столетия. Но, выпадая из столичного графика, можно очутиться там, где живы иные принципы бытия — не то чтобы совсем неизвестные. Они явственно напоминают нечто далёкое, описанное в исторических трудах.

Без всяких предупреждений и без отрыва от родных 2010-х оказываешься в другой эпохе.

Казалось бы, ну что может быть такого особенного в курортном городе Евпатории? Крымский колорит, степной ландшафт, смачно сдобренный советским прошлым. Сероватые сумрачные коробки всяких санаториев эпохи социалистического заката. Обшарпанный модерн центральных улиц. Восточный минимализм общедоступной цивилизации и комфорта.

Трамвайная линия состоит из одних-единственных рельсов, имеющих лишь развилку на некоторых остановках, чтобы могли разъехаться два встречных трамвайчика. Некоторые маршруты бороздят древние вагончики, глубоко ныряющие носом при движении, словно они не едут по земле, а плывут по морю.

И вот вдруг из-за угла гордо выруливает сине-голубой трамвай, на фасаде которого значится «Трамвай желаний». Надпись выведена на фоне звёздного неба.

Да простит Теннесси Уильямс евпаторийские дарования, служащие туристическому бизнесу. Трамвайчик не предлагает ничего сомнительного, экзистенциального или хотя бы просто нервирующего. Он лишь возит отдыхающих на экскурсию по городу. Но кто поедет просто в экскурсионном трамвае? А «Трамвай желаний» пользуется успехом уже который год.

И гори она ясным пламенем вся Америка, американская литература, драма и театр. Кто-то из местных где-то когда-то слышал что-то заманчивое и эффектное. Или видал мельком на афише. Или в буклете.

А точнее всего, просто знает неизвестно откуда, что есть такое понятие, почему-то объединяющее всего-навсего трамвай с как-никак желаниями.

И раз было и есть где-то нечто подобное, так почему бы не использовать для ознакомления приезжих с городом?

В больших городах туристический бизнес — это бизнес и курортный бизнес — это бизнес. В Евпатории то и другое дышит кустарным духом средневековья.

Здесь ищут способ провести время так, чтобы доказать себе и окружающим своё особенное человеческое происхождение. То есть дистанцию от всего сугубо животного, материального и бытового.

Если не дистанцироваться от этой местной странности, можно буквально кожей ощутить, что было с человечеством до того, как оно заматерело в рационализме, прагматике и технических революциях Нового времени.

Как и в средние века, в современной Евпатории заботы о хлебе насущном и о душе актуальнее забот о прибыли. Уличный мелкий бизнес и псевдобизнес оборачиваются завуалированным вымаливанием милостыни и тотальной театрализацией повседневности.

Сидит на бордюре клумбы старушка и вяжет шапочки сеточкой. Работа спорится. Бизнес стопорится. Рядом через дорогу начинается линия магазинчиков и ларёчков, где полно головных уборов на все типы голов, лиц и волос.

Но старушка не просто вяжет, а демонстрирует процесс создания шапочки из ниточек. Многие останавливаются и созерцают.

Рядом расположилась другая старушка, с украшениями из местных природных материалов: ракушек, гальки, полудрагоценных и недрагоценных камешков. Шкатулочки, бусики, коллажики.

Множество симпатичных и абсолютно ненужных вещей. Все подходят, смотрят, задают вопросы. Никто ничего не покупает. Но разговор идёт. Время бежит.

Кто-то сидит на лавочке с раскладной надписью «Гадаю», выставленной на дорожке. Пожилой человек в белом колпаке, то ли медицинском, то ли поварском, с огромным молоточком, как у неврологов, сидит на другой лавочке перед надписью «Детский ортопед». К нему никто не подходит за медицинской консультацией. Но никто не может пройти мимо и не взглянуть на него самого.

Дальше тихая спокойная дама под надписью «Детский логопед». Отдыхающие проходят мимо и с интересом осматривают логопеда. Ещё дальше по набережной — продажа самодельных кукол и одёжки для кукол, продажа старых приключенческих книжек, продажа сушёных целебных трав, живых котят и многого прочего, что никак не продаётся.

Выставляться на всеобщее обозрение в Евпатории может абсолютно всё. Когда-то мой ребёнок, напитавшись атмосферой тотальной демонстрации, устроил на бордюре клумбы «Выставку палок», насобирав экспонаты в парке и разложив на солнышке.

Благодаря громким зазывным возгласам «Выставка палок! Почти бесплатно!» акция имела успех — взрослые смотрели, проходя мимо и пытаясь понять, в чём, собственно, фишка.

Дети честно останавливались и осматривали самые обыкновенные ветки. Я делала мучительные усилия, пытаясь не впасть в смеховую истерику.

Продажа — повод для экспонирования. Экспонирование — повод для общения, для выхода из дома в среду публичного препровождения времени. И этот выход важнее любой мизерной выгоды.

Пожилые люди в нашем московском районе по выходным выкладывают свои ненужные старые вещи у входа на продуктовый рынок. Посуда и одежда, коврики и безделушки, запчасти и игрушки, обувь и книги, значки и монеты — неважно что.

Лишь бы встать с чем-нибудь, что послужит импульсом для диалога с кем-то из идущих на рынок или вставших рядом со своим «товаром».

Как правило, ничего не покупается, ничего не зарабатывается. Но в суете расстановки вещей и за разговорами проходит время и забывается отсутствие денег.

Псевдозанятость прерывает перманентное переживание нищеты. Люди уже устали бороться за выживание, но не могут не изображать этой борьбы. Из иллюзии грошового прагматизма возникает тень зрелища.

В Москве эту тень уничтожает милиция, приезжающая педантично разгонять старушек, стариков и бомжеватых. В Москве все власти уже уяснили, что право на экспонирование стоит дорого, как и право на демонстрацию личной нищеты.

В южном климате Евпатории, при скоплении понаехавших отдыхающих, из аналогичных иллюзий легко рождаются зрелища как таковые.

Никто никого не гоняет и не разгоняет. Милиция соблюдает нейтралитет. В результате царит сознание личного права человека на демонстрацию и самодемонстрацию, которые не санкционированы никакими властными или просто официальными структурами.

Это мир до монополизации. Он не то чтобы более гармоничен — он живёт верой в святое право на декларацию собственной дисгармонии, несчастливости, нездоровья, нужды.

Наличие этого права до известной степени отменяет катастрофу. Если никого ни при каких обстоятельствах не придают остракизму, то жизнь не так уж страшна. В более современной структуре жизни, более нетерпимой к зрелищам нищеты и нездоровья, катастрофизма гораздо больше.

Когда-то в средние века никто не отправлял нищих, юродивых, сумасшедших и калек в приюты и богадельни, а позволял им спокойно разгуливать по тому же самому городскому пространству, что и всем адекватным и полноценно социализированным гражданам.

Общество полагало, что люди с всевозможными душевными, физическими и социальными изъянами если и не отмечены Богом, то являются такими же типичными представителями человечества, как и сильные, красивые, богатые и здоровые.

Потом общество стало делать вид, что любые плачевные выходы за пределы нормы не достойны публичного фланирования в среде человеческого обитания.

И началась эпоха резерваций.

Евпатория отменяет эту культуру резерваций. Люмпенизированные пенсионеры и люди с проблемами опорно-двигательного аппарата фланируют по одним и тем же набережным, между одних и тех же аттракционов, киосков и кафе, что и все прочие.

Видимая дисгармония воспринимается в Евпатории как естественная судьба рода человеческого, которую бессмысленно скрывать и которой ещё глупее чураться.

Недовольство реальностью воплощается снова в играх и зрелищах, цветущих на набережной пышным цветом. От выставок восковых фигур и до грубых муляжей динозавров здесь есть всё в расчёте на разные возрасты, культурные уровни и интересы.

Главный принцип, чтобы показывали, изображали, представляли нечто такое, чем никто из присутствующих не является, чего здесь нет и что не похоже на окружающий курортный мир. Реальность, данная в ощущениях, не интересует и не воспринимается как то, что достойно художественности.

Как-то раз я риторически вслух посетовала на то, что евпаторийские художники (чьи картины тоже больше рассматривают, чем покупают) никогда не изображают живой толпы, никогда не пишут той колоритной человеческой натуры, которая повсюду шаркает шлёпанцами всех фасонов и цветов.

«Девушка, поймите, это же искусство!» — был мне строгий ответ. На всех картинах Евпатория — пуста, безлюдна, тиха и благообразна. Суета реальности, её шум, гам, эксцентрика и комизм не достойны кисти евпаторийского художника. Это мусор, который должен оставаться там, где ему самое место, — в быстротекущем времени, картины которого не подлежат фиксации.

Запечатлевать следует лишь то, что от прозы повседневности отстоит. Пускай оно будет уклоном в любую, самую нелепую сторону. Лишь бы не дублировать стихию жизни, которой все и так сыты по горло.

Дети и даже взрослые снимаются с фигурками персонажей мультфильмов, будь то Чебурашка, Пятачок, Фрекен Бокк или Шапокляк. Находятся желающие просовывать головы в дыры аляповатых фигур матросов и красоток, пиратов и красоток, Жириновского и красоток и всяких прочих — крутых и смешных.

Не переводятся дети, забегающие за стенды и глазеющие на «попы» фотографируемых, скривившихся позади дурацких картинок. Не переводятся прохожие, с упоением наблюдающие на то, как кто-то наряжается в маски Юлии Тимошенко или Красной Шапочки, Шрека или героев «Операции «Ы»…», становится большеголовым уродцем и принимает идиотские позы.

Лишь бы не оставаться самим собой, потому что это какая-то непонятная мутная данность. Лучше выбрать какой-то более ясный и знакомый образ, чтобы влезть в его шкуру и пережить низовой катарсис.

Ты сам — то, чего как бы нет, потому что ты не превращён в узнаваемый архетип. Более надёжно существование того, что уже многократно состоялось как образ, архетип, знак.

Возле искусственной белой лошади, поднявшейся на дыбы, стоит позолоченная карета и гардероб нарядов для костюмированных фото на память. Распаренные на пляжах и разогретые пивом люди напяливают на шорты штаны в духе героев Дюма.

Женщины и девушки с обгорелыми спинами дают подержать купленную шаурму своим родственникам и влезают в длинные декольтированные платья с пышными юбками.

Нахлобучивают широкополые шляпы с перьями и, замучившись преображаться, из последних сил улыбаются или пробуют глядеть в камеру с романтической мечтательностью.

Подобный бизнес лишь наполовину обращён к тем, кто его делает и получает свои гривны. Другой стороной он повёрнут к тем, кто делает из чужого мелкого бизнеса собственное бесплатное зрелище — слагает в сознании личный паноптикум, свою подвижную кунсткамеру без границ.

Прямо на улице установлены несколько микроскопов, с помощью которых нам обещают продемонстрировать нечто грандиозное, достойное лучших шоу мира.

С наступлением темноты появляется человек с телескопом и табличкой «Сатурн — 15 гривен, Луна — 10 гривен». Смех смехом, но есть немало вполне современных людей, которые никогда не смотрели ни в микроскоп, ни в телескоп. Здесь они постигают мир.

Некогда характерной чертой ярмарочных зрелищ был синкретизм развлечения и постижения мира предлагаемыми подручными средствами.

Этот синкретизм воспроизводится вновь при удобном случае — так просит душа современного человека, утомлённого чрезмерной системностью и разделением полномочий.

Расслабившись, человек XXI века вдруг начинает хотеть всего сразу, и пускай будет неясно, что именно он получает, приятные ощущения, новую информацию или некие фикции.

На площади с фонтанами и в саду перед корпусами санатория стоят живые статуи: серебристые дамы с книжками, бронзовые дамы с кувшинами, Чарли Чаплин, матрос с гранатой, монах, Пётр I и многие прочие, далёкие от современности персоны. Перед каждым — ведёрко для добровольных пожертвований.

Многие прогуливающиеся с удовольствием опускают мелкие купюры и становятся рядышком со статуями сфотографироваться и побыть несколько секунд рядом с какой-то иной реальностью.

Расхаживают, маясь от скуки и неудобных костюмов, Микки-Маус, Черепашонок Ниндзя и прочие мультперсонажи, уговаривая родителей сделать фото на радость детям.

Позже на набережной появляются Человек-Паук и Бэтмен, какой-то капитан в треуголке, пират и Нептун. Микки-Маус периодически начинает приставать к девушкам.

Облачённые в громоздкие костюмы «бананов» и «дикарей» юноши зазывают в недавно выстроенный аквапарк. Облачённый в алый костюм палача парень раздаёт рекламу выставки средневековых орудий пыток. Тут же стоит сумрачный стул, утыканный длинными ржавыми гвоздями.

Посреди наивной игровой вакханалии мальчишки демонстрируют брейк-данс, пуская ковбойскую шляпу по кругу.

В своих обращениях к толпе они упоминают преодоление законов гравитации, они обещают, что будут вытворять потрясающие штуки, они требуют громких реакций и разрешают класть в шляпу любую валюту и любые ценные вещи.

А потом они дают серию представлений, каждое на минут пятнадцать — двадцать, чтобы обеспечить смену зрительского состава и, соответственно, обновление добровольных плательщиков за представление.

Мальчишки преображаются, лица у них обретают сосредоточенность и вдохновение, как будто они собираются на охоту или войну, как будто они творят смертельные цирковые номера или готовятся взлететь на самодельных крыльях.

Помимо сочетания художественности и экстрима они несут в себе драматическое ощущение людей, которые стремятся в прямом и переносном смысле подняться над своей обыденностью без привлечения масок, костюмов и китчевого реквизита.

Они пробуют поспорить с типичной долей евпаторийского подростка, подрабатывающего в сезон либо на аттракционах, либо в кафе, либо устанавливая зонтики на пляже.

И при этом остаться собой, при своём лице, при своих кроссовках, майках и толстовках, своих ссадинах и стрижках, при своём загаре или татуировках.

Брейк-данс на вечерней набережной — это всё равно как представление ренессансной трагедии посреди ярмарочных мистерий, процессий, фокусов и пряников.

Вместе с брейк-дансом прекращается иллюзия могущества всякого человека, якобы способного демонстрировать всё что угодно и превращаться во всё что угодно.

Брейк-данс тычет толпу носом в ту простую истину, что каждый может лишь то, что умеет. Брейк-дансеры явственно показывают, кто здесь герой, а кто не герой, но лишь более или менее талантливый зритель.

В брейк-дансе происходит наглядное прощание с ярмарочной эрой игрового равенства и приход эры творческой избранности.

Пока длится сезон, каждый может выбирать, какая реальность ему роднее.