НА ПРИЁМЕ У ПСИХОЛОГА РАМИЛЯ ГАРИФУЛЛИНА МУЖЧИНА, РАЗМЫШЛЯЮЩИЙ О СВОЕЙ ПОСМЕРТНОЙ ПАМЯТИ И СЛАВЕ.

- У меня в душе кризис. Я прожил большую и длинную жизнь, а оказалось, что всё это было какой-то суетой. (Мой пациент бледен и находится в подавленном состоянии).

- Судя по всему, вы жили стремлениями, целями, глядя вперёд, но, не видя того, что у вас под ногами. Вы убегали от настоящего, не чувствуя процесса жизни, довольствуясь только её результатами, не чувствуя того, что в промежутке между результатами. Это и есть суета. Не так ли?

- Да… но я не представляю себе, что можно жить как-то иначе. Мы же все живём целями.

- Какой главной целью жизни вы жили?

- Чтобы оставить след о себе? Но теперь понял, что в этом вся моя беда.

- Почему?

- Сам не знаю. Но теперь почему-то радость от того, что я оставлю след после себя не мотивирует. Почему? Не знаю. (Судя по всему это проблема экзистенциального вакуума, благодаря которой пациенты могут страдать настолько, что теряют всяческую привязку к ценностям жизни, то есть смысл жизни).

- Вы правы. Большинство нормальных людей всегда живут ради будущего, ради детей, ради того, чтобы после них что-то осталось, чтобы их помнили? А вас это уже не радует?

- Да, не радует. Что со мной произошло? Я не знаю.

- Может быть, вы осознали, что эти картинки и фантазии о будущей памяти о вас, являются химерами, вами же придуманными?

- Нет-нет. Был у меня период в жизни, когда я думал, что всё это химеры. Это было тогда, когда я понял, что мои дети - стервятники, ждущие момента, когда можно будет поделить мою недвижимость. А я ведь думал, что дети мои – это продолжение моей жизни, моих генов, моих клеточек. Но позднее я понял, что это какие-то другие существа. И их жизнь – это не продолжение моей жизни. Я – это я. А они – это они. Если меня не станет, это не значит, что я буду жить в них. Меня уже не будет. Я давно с ними уже не общаюсь.

- А разве дети сами по себе вас не радовали? Не радовали вас просто так, не ради чего-либо?

- И это было… (Пауза).

- Всё-таки есть вероятность, что вы будете представлены в их душах, в их памяти о вас?

- Что вы! Не верю я в это, дескать, я буду существовать в их душах. Это буду уже не я. Меня-то же не будет. Но раньше я себя этим как-то ещё тешил, и, благодаря этой вере, этой химере, являл своих детей на свет, растил их. Эдакое биологическое продолжение меня! Тьфу! Меня-то с моей уникальной и неповторимой душой не будет. А эти атомы как существовали, так и будут существовать. Меня не будет! Знавал я одного хирурга, который на старости лет от страха наплодил тридцать детей от себя. Он же психбольной был. Близнецы одинаковы, но это не значит, что у них одна душа. Клонами вы меня не успокоите! (Судя по всему у моего пациента разрушились старые ценности, на которых основывался его смысл жизни, а новых ценностей он ещё не нажил. Вот такая подвешенность).

- То есть вы осознали, что в этих химерах, в этой подбадривающей фантазии, вы были всегда наблюдателем того, как о вас будут помнить, а в действительности наблюдать не придётся, так как вас не будет? (Пауза. На глазах моего пациента понимание того, что сказанное мною, что-то открыло в нём).

- Да. Я это чувствовал, но не понимал. Не понимал того, почему я в эти химеры перестал верить. (Часто тщеславие, дума о посмертной славе – это заблуждение, основанное на идее, что после смерти мы как бы видим своё признание и память о себе в массах. Мозг делает нас наблюдателями своей «посмертной славы»).

- Ну, вы же изначально сказали, что это химеры – нечто чего не существует.

- Я имел ввиду, что память обо мне в детях – это моё инобытие, не будет жизнью меня. Меня-то уже не будет.

- То есть вы как бы раньше надеялись, что у вас будет вторая жизнь, второе рождение в душах других, а теперь этому перестали верить?

- Вот именно.

- Но ведь понимание того, что вас будут помнить, греет душу уже при жизни?

- Сначала грело. И это мною двигало. Теперь не двигает. Это всё идея-фикс. Вы хорошо сказали о том, что я в этой фантазии о будущей памяти о себе, был наблюдателем, а в действительности наблюдателем быть не придётся. Потом у меня вновь возникла надежда на то, что всё-таки моё инобытие после жизни возможно. Я начал заботиться о своём творческом наследии. Я музыкант. Я верил, что моя музыка будет продолжением жизни моей души. Но позднее осознал, что и она ко мне никакого отношения не имеет, не имеет отношения к моей душе. (Мой глубокий пациент переполнен размышлениями, которые его опустошают, но ощущает дефицит позитивных переживаний и работы воли, которая является источником этих переживаний).

- Но в ней же вы передавали свои переживания, своё настроение.

- Это вам так кажется. Вы же не музыкант. В действительности, написание музыки – это часто поиск симпатичных музыкальных форм, как поиск грибов в лесу. А грибы – это разве я? Грибы – это грибы, а я - это я! То, что во мне звучит музыка, это просто в меня входит нечто, что уже существовало и до меня.

- Вы правы мы приходим в этот мир человеческого духа, как в некий Дом. Пользуемся всем тем, что находится в этом Доме: языком, творческим наследием предшествующих поколений, всем тем, что у нас общее в наших душах. Это эссенция души, то есть нечто общее и универсальное психическое. Но есть нечто, что нас делает нами, это – экзистенция – уникальная сущность нашей психики. Она существует пока мы живы. Она неповторима.

- Получается, что от нашей души что-то остаётся, но это нечто кастрированное, ней вырезана экзистенция. Мы можем только наследить в этом доме. Оставить свой след в нём. Что-то добавить. И это будет жить. Но это не будет жизнью моей уникальной души, которая теплилась во мне. Вечен только этот общий дух. А моя душа конечна! И это меня угнетает.

- Мы строим этот Дом, но на кирпичах этого дома не написаны наши автографы и фамилии.

Вас же не интересует чьей рукой уложены кирпичи в стене вашей комнаты. Вы просто пользуетесь этой комнатой и всё.

- А хотелось бы, чтобы на каждом камне этого Дома люди чувствовали автора.

- И всё-таки нечто вы в этот Дом добавляете от себя, от своей души, от своей уникальной судьбы. И этот уникальный след вашей души, видимо отражается в вашей музыке. (Лицо моего пациента немного стало светлее).

- Спасибо. Но, я чувствую, что этого было мало. По молодости был конъюктурщиком, подражал моде. Даже пытался примазаться к мировым классикам. Но этот поезд, забитый классиками ушёл

- И вам не удалось запрыгнуть даже в последний вагон этого поезда?

- Что-то из вещей удалось закинуть в этот последний вагон, а сам я остался на перроне. (Пауза). Ну, хорошо, допустим, этот след моей души останется в музыке и она будет звучать в душах других после моей смерти. И вы хотите сказать, что это будет жизнью моей души после моего ухода. Ведь я же унесу нечто, что присуще только мне. А останется в музыке нечто, что и до моего рождения мне не принадлежало. Это буду не я. Это след обо мне, но не я сам. Следы обо мне меня уже не радуют. Раньше они меня куражили.

- А сейчас в вас есть вы? А может быть уже при жизни в вас нет вас, а сидит эссенция, робот, программа.

- Это грозит будущим поколениям. Во мне есть я.

- В вас есть вы потому, что вы - продукт своего уникального детства, уникальных ситуаций настоящего, в которые вы попадаете. (На лице моего пациента полное согласие).

- Представьте себе, что о том, что вы есть, не знает никто на этой земле. В этом случае, не будучи представленным в других, вы продолжаете быть?

- Конечно продолжаю. Но без этого душе дискомфортно.

- Хорошо. А при жизни вам удалось почувствовать радость от признания, от того, что сейчас можно наблюдать как благодаря вашей музыки наслаждаются другие, от понимания того, что вы представлены в душах других и вы являетесь наблюдателем этого.

- Нет. Я не такой счастливчик, как некоторые мои коллеги. Раньше меня тешило то, что я верил, что, дескать, не пришло время для понимания моей музыки. Писал в стол. Купался в фантазиях, что, дескать, это всему этому придёт время. Я летал в этих фантазиях, и, благодаря этому писал музыку. Ведь Кафка писал в стол. Шопенгауэр получил признание через пятьдесят лет после смерти. А сколько Вивальди лежал на полке. Но у них было чутьё, что придёт время и их признают. У меня тоже было это чутьё. А теперь есть чутьё, что этого не произойдёт. (Улыбается больной улыбкой). Знавал я таких самодовольных скромников. Они вроде и не думают о том, чтобы попасть в историю, а сами уже давно причисляют себя к лику святых. Сидит такой с манией величия, маньяк-параноик в маленькой квартирке, читает различных философов. Находясь в диалоге с ним, осознает, что только он их и понимает, потому что он гениальный читатель. А если спросишь: ты как насчет того, чтобы написать это, выразить, а он скажет, А зачем? Я уже там чувствую себя с ним. Обычно, такие люди скромно себя оценивают, но чем больше и скромно о себе рассказывают, тем больше ощущается их притязание и претензии на славу. Они мнят себя интеллектуальной элитой, которая ощущает то, что обыватели не чувствуют. Именно эта уверенность, что они чувствуют нечто, понимают Гегеля, Канта, как-то по особому, не так как все, позволяет им подниматься над всеми. На первый взгляд такой собеседник может показаться таким скромным малым, которому ничего и не надо. Живет он где-нибудь и почитывает книжки где-нибудь у себя за шкафом. И иногда берет такую милостыню, а стоит его разговорить глубже, как он тут же покажет, что выше всех на столько, что иногда позволяет себе брать эту милостыню, то есть у него есть такая внутренняя установка, философия, что он в душе выше всех. И смотришь на этого бомжа, а он – то внутри король и плевать он хотел на всех, так как он уже давно в истории оттого, что понимает мир, идеи, работы, так как никто другой. И всегда ощущает свое особое мышление, ощущение мира, понимание его идей. Понимает, что все остальные обыватели - это какие-то некие животные, которые не доросли своим ощущением мира до того, которого дорос он. И поэтому живет он вроде бы скромно, но на столько скромно, что понимает, что все эти ценности, которые вокруг него, они бренны, а он-то войдет в историю. Я завидую этим шизикам. Но во мне этого нет. (Мой пациент рассказывал этот таким образом, что я почувствовал и узнал, что он рассказывал о себе. Сработал архетип тени).

- А может быть они творили не ради, а вопреки. Творили, радуясь процессу творения, как дыханию жизни. Они не могли не творить. Творили, чтобы порадовать своих современников, а не для того, чтобы их жизнь продолжалась после их ухода?

- Не знаю. Я с ними не разговаривал. Но мне кажется они были такими же наивными как и я, купаясь, в идее-фикс. Я читал, что многие творцы признавались перед смертью, что если бы знали, что придут к тому, к чему пришли, то не творили бы. Оказывается вершина на которую они забрались – это совершенно не то, что они ожидали. Оказывается – это не так радостно.

(Я почувствовал, что мой пациент взбодрился от этой идеи, которая оправдывает того, что ему самому не удалось «забраться» наверх, от того, что он не по тратил силы на бесполезную цель).

Я поймал себя на мысли, что психика человека устроена так, что он не имеет способности заново жить, если ему ещё раз предложат повторить то, что было. Но заново родиться он желает, но с потерей памяти о прошлой жизни. Буддизм утверждает, что это возможно.

Мы могли и дальше философствовать. Докапываться до тупиков мышления. Чем больше я общался с этим пациентом, тем больше понимал, что в нём отсутствует воля к творчеству, к труду. Хотя, понятно, откуда ей теперь взяться, если уже нет цели - посмертной славы, которая недосягаема, с его слов. Творчество для моего пациента было лишь средством для достижения этой цели. Мне пришлось убедить моего пациента в том, что для разрешения этой проблемы у моего пациента есть и время и силы.