Возрождение России совершится на религиозной почве

Филолог Анастасия Гачева о христианском социализме конца XIX — начала XX века

Центральная тема социально-философских исканий России конца XIX — первой трети XX века — тема совершенного строя жизни. Русские мыслители и общественные деятели подхватили идею, в свое время прозвучавшую в «Дневнике писателя» Достоевского: «наш русский социализм» есть «всесветное единение во имя Христово». Они пытались связать христианство и историю, критиковали нравственную сторону капитализма и придавали религиозное значение труду, активности и братству.

Спектр религиозно-общественных движений тех лет был широк: богоискатели и богостроители, Христианское братство борьбы (ХББ) и течение голгофских христиан. Идеи «христианского социализма» развивал философ Сергей Булгаков, Анатолий Луначарский писал о «религии социализма», а Александр Богданов и Максим Горький верили в преображающую, «чудотворную» энергию коллектива.

В ходе лекции, состоявшейся в Музее-библиотеке Н.Ф. Федорова при Библиотеке номер 180 города Москвы, ее сотрудник, филолог Анастасия Гачева, рассказала о попытках поиска идеального общежития в поздней царской России. «Лента.ру» записала основные тезисы доклада.

Христианский социализм Достоевского

В свое время философ Владимир Эрн в книге «Борьба за Логос» отмечал поразительное, даже парадоксальное, единство русских мыслителей, зачастую принадлежащих к разным эпохам и разным идейным лагерям. Оно проявлялось в походе к кардинальным проблемам бытия, человека, истории. Эрн укоренял это единство в «логосном» мышлении. Восточно-христианский Логос — верующий разум, «сердечный ум», побуждающий человека духовно расти, обретать то, что Пушкин называл «самостояньем», совершенствовать себя и мир вокруг себя — объединяет их всех: Добролюбова и Чернышевского с Достоевским, богоискателей Булгакова и Бердяева и богостроителей Богданова и Луначарского.

Можно говорить о глубинном единстве исканий, ведь цель их — идея совершенного строя жизни, попытка победить дисгармонию существования, преодолеть разрыв между несовершенной, страдальческой, смертной реальностью и «образом совершенства», между миром, каков он есть, и миром, каким он должен быть. У подавляющего числа русских мыслителей идеал — это не нечто находящееся по ту сторону реальности. Это проект, являющийся заданием человечества в истории. Когда мы понимаем идеал так, возникают две главные проблемы: какой должна стать общность, осуществляющая построение идеала, и тот социальный строй, в котором такое многоединство стало бы любящим, братским и действующим.

Исходной точкой этого разговора о концепциях идеального строя жизни станут размышления Достоевского о совершенном общежитии, о его основе. Он полагал глубокой ошибкой считать русский народ безрелигиозным. «Я не про здания церковные теперь говорю и не про причт, я про наш, русский "социализм" теперь говорю (и это, обратно-противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого — всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее», — подчеркивал Достоевский в «Дневнике писателя» в 1881 году. В его понимании русский социализм — это церковь как соборное единство, обнимающее собой все. О том же писатель говорил в «Братьях Карамазовых», выражая мысль о будущем обращении «общества как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь».

«Русский социализм» Достоевского не предполагает революционного изменения действительности. Осмысляя опыт Великой французской революции и опыт европейских революций XIX века, европейские теории построения социального государства, писатель видел в них попытку механически собрать человечество, сделать, так сказать, «рагу из зайца» в отсутствие зайца. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1862–1863 годы) он говорил о невозможности призвать людей к братству, если в человеческой натуре органически нет братского чувства. Если его нет, то единение людей приобретает внешние, механические и насильственные формы. Так, по его словам, сначала социалист начинает «уговаривать на братство», но когда эти уговоры не действуют, в ход идет насилие. «И пойдут братья откалывать головы братьям, чтобы получить через гражданское учреждение братство», — добавлял писатель.

В отличие от атеистического социализма «наш русский социализм» — это не механические попытки насильственно соединить людей в условиях отсутствия братства, а нечто совершенно другое: «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь, в конце концов, всесветным единением во имя Христово».

Достоевский подчеркивал, что Россия должна изречь слово «великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону». Предсказанное в Апокалипсисе тысячелетнее царство Божье, по его мнению, станет началом благой эпохи истории.

Взгляд на историю как на богочеловеческое дело спасения, преображения мира в Царство Христово, можно найти не только у Достоевского, но и у Николая Федорова и Владимира Соловьева. Причем Федоров с апостольским дерзновением говорит о том, что это дело должно выражаться не просто в создании совершенного социального строя жизни, но и в соучастии человека в преображении всего природного естества. Регуляция природных стихий, борьба с болезнями, со смертоносными силами мира, продление жизни и в конечном счете — победа над смертью, вплоть до воскрешения умерших, входит в сферу христианского задания человека в истории.

Русский религиозно-философский ренессанс

Идеи Достоевского были тем духовным фундаментом, на котором с конца XIX века строилось здание религиозно-философских исканий. «Русские мальчики» рубежа веков стремились преодолеть позитивизм, господствовавший в миросозерцательной сфере, одномерность взгляда на природу и историю. Они шли к религиозному сознанию нового типа, к активному, творческому христианству, где вера не ограничивается только спасением души, но требует целостного религиозно-социального действия.

Выступая на Санкт-Петербургских религиозно-философских собраниях 1901–1903 годов богослов Валентин Тернавцев подчеркивает главную беду современного церковного сознания — миротрицание. Между тем Церковь должна наполниться новым духом, одушевить все сферы и планы жизни. Возрождение России, убежден богослов, должно совершиться на религиозной почве, а проповедниками и деятелями его должны стать все.

Священнослужитель начинает службу возле вагона-церкви на Западно-Сибирской железной дороге. Фото из коллекции А. П. Чехова Фото: РИА Новости

Тернавцев одним из первых деятелей начала XX века озвучил идею христианского хилиазма: «По слову Спасителя, земля есть место странствий и приготовлений, но не только к небу, а в такой же мере к новой праведной земле. Земля имеет свои религиозные задачи, свои священные ожидания: "на земли мира и в человецех благоволения"». В дальнейшем эта мысль у представителей религиозно-общественных движений будет звучать постоянно. Идеал религиозного обновления жизни включает в себя мощную социальную доминанту. Требование социального дела, идея социальной правды — ключевые компоненты в концепции христианского социализма, какой она сложилась у того же Сергея Булгакова.

Чаяние справедливого устроения мира сочетается у деятелей христианского обновления с чаяниями внутреннего обновления личности. Представители голгофского христианства (епископ Михаил Семенов, священник Иона Брихничев) повторяют формулу Достоевского: «Всякий пред всеми за всех и за все виноват», говорят о всеобщей ответственности за грех и зло мира и о всеобщем объединении для борьбы с грехом и смертью, вошедшей в мир в результате греха.

Церковь должна быть реформирована

«Кровавое воскресенье» 9 января 1905 года и затем Первая русская революция стали катализаторами религиозно-общественных исканий. Целый ряд представителей духовенства (священники Константин Агеев, Георгий Гапон, Иона Брихничев, Георгий Петров, архимандрит Михаил Семенов) выступили с идеями христианского обновления, демократизации Церкви, усиления в ней социального вектора.

О том же говорили и представители Христианского братства борьбы (ХББ) Валентин Свенцицкий и Владимир Эрн. Они подчеркивали, что идея активного, целостного, общего действия еще не утвердилась по-настоящему в истории, и христианство обращалось только к сфере индивидуальной жизни. Оно не было сознательно положено в основу общественных отношений, не сумело раскрыть правду о земле. Идеологи Братства, с одной стороны, декларировали борьбу с властью, осуществлявшей насилие над личностью, а с другой — выдвигали задачи церковной реформы: церковь нужно преобразить изнутри, поскольку она превращена в придаток государства, формализована, слишком держится за иерархию.

О необходимости реформ в церкви, которая, как выражался Достоевский, находилась «в параличе с Петра Великого» и перестала быть носительницей евангельской свободы, говорили и представители Союза церковного обновления. Они настаивали на восстановлении патриаршества, выборности священников, преодолении сословного принципа, на большем участии мирян в церковной деятельности.

Главные идеологи ХББ Свенцицкий и Эрн были настроены радикально по отношению к государству, отчасти даже анархичны, призывая здесь и сейчас отречься от относительных форм государственного единства (внешнего, юридического и приказного) и переместиться в эсхатологическую эпоху. Тогда все станут братьями друг другу, и единство людей будет не внешним, но внутренним, осуществляемым не по велению державного законодательства, а по зову сердца, по евангельскому закону любви.

Крестный ход на Знаменской площади в Санкт-Петербурге Фото: РИА Новости

Иную позицию занимал Сергей Булгаков. Считая, как и представители ХББ, что церковь «как область религиозной жизни должна быть всем», он в то же время понимал невозможность сразу выпрыгнуть из государства в Царствие Божие, поскольку мир для этого еще не созрел. В этом плане он следовал Достоевскому, отмечавшему в «Дневнике писателя»: «Правила-то есть, да люди-то к правилам не подготовлены вовсе». Опираясь на этот тезис, Булгаков предостерегал от анархизма.

Он считал, что государство — это вынужденная, относительная, но пока еще необходимая форма человеческого общежития, пока человек не преобразит себя внутренне, но эта необходимость постепенно должна преодолеваться. Государство должно перерождаться, и главным орудием этого перерождения Булгаков считал христианскую политику. Нравственные идеалы любви, взаимопомощи, братства нужно постепенно утверждать, как подчеркивал он, не только в межчеловеческих, но и в международных отношениях.
Эта идея была выдвинута еще в XIX веке Иваном Аксаковым, Федором Тютчевым, Федором Достоевским, Владимиром Соловьевым — Булгаков просто подхватил и развил ее. Он настаивал на важности внесения христианского идеала в политику и общественную жизнь. В противном случае человек пойдет по пути индивидуалистического спасения, монашеского отречения от мира или по пути толстовства, что будет ложным, мнимым освобождением. «Для того чтобы отрицать политику и общественность, нужно отрицать историю, а для того чтобы отрицать значение истории, нужно отрицать и человечество как целое, рассыпая его единое тело на атомы — отдельные личности; наконец, отрицая целокупное человечество, неизбежно приходится отрицать и самое богочеловечество, то есть отрицать в конце концов Христа и христианство», — отмечал он.

Изъян марксизма — в невозможности преодолеть смерть

В вышедшем в 1902 году сборнике «Проблемы идеализма» Петр Струве, Сергей Булгаков, Николай Бердяев, Семен Франк и другие декларировали поворот от марксизма к идеализму. Они не отказывались от теории Маркса, но стремились восполнить идею активности человека в истории ценностями христианской философии и на их основе расширить границы социального делания до богочеловеческой «работы спасения». Острие их критики было направлено на узость идейного и ценностного масштаба учения, которое утопически стремится смертного человека сделать счастливым, что, по определению, невозможно. Социальный проект марксизма не ведет к полноте совершенства, ибо спотыкается о границы «смерти и временности» (выражение Николая Бердяева). Ее дает лишь христианство, содержащее обетование преодоления смерти. Только в перспективе преображения смертного в бессмертное, бытия в благобытие социальное действие обретает твердую почву.

О том же говорили и другие представители русской религиозно-общественной мысли, стремившиеся к построению идеала целостного социального действия, ведущего к полноте блага. Владимир Эрн в проекте Программы Христианского братства борьбы отмечал: «Всеобщего благополучия никакой социализм дать не может, ибо никакой социализм не властен над законами природы, из которых наиболее неустранимый и беспощадный — закон смерти». Чтобы социальная правда не оказалась ущербной, нужно расширить ее до Христовой правды, добавить к социальному строительству христианский компонент, понять его как богочеловеческое, а не односторонне человеческое предприятие. «Человек свободно совершает работу Господню, а Господь подает ему нужную силу и указывает, что нужно делать и как».

Рабочие харьковского завода превращают церковную утварь в металлолом, 1930 год Фото: РИА Новости

При этом сторонники христианского социализма признавали относительную ценность марксизма. Идеологи ХББ были критиками капитализма и капиталистических отношений, нивелирующих личность и предающих идею братства, они говорили о необходимости перехода от индивидуально-правовой собственности к общественно-трудовой. Сергей Булгаков в программной статье «Неотложная задача. (О союзе христианской политики)» подчеркивал, что марксизм справедливо утверждает значение коллективизма и ставит задачу уничтожения частной собственности — важной внешней предпосылкой роста братских отношений между людьми. Другое дело, нельзя ограничиваться только справедливым распределением, нужна внутренняя работа над собой, нравственное самовоспитание личности. Булгаков, как и другие христианские мыслители, — сторонник того образа действия, который был сформулирован Достоевским: «Каяться, себя созидать, Царство Христово созидать».

Важный фактор в созидании Царства Христова — всеобщий, свободный и осознанный труд. Булгаков подчеркивает: социализм утверждает трудовое отношение к миру, труд духовно выстраивает человека, а тунеядство и паразитизм — это грех.

Две идеи — коллективизм и труд — ложатся в основу концепции богостроительства, связанной с именами Луначарского, Богданова и Горького. Пролетариату, подчеркивают Богданов и Луначарский, как «организующей силе» истории, необходимо целостное мировоззрение, «насущная проблема рабочего класса — в единой точке зрения на жизни вселенной». Всечеловеческая идеология будущего, по мнению богостроителей, представляет собой коллективизм, идею сотрудничества, равенства, добровольного выбора и общей ответственности людей, преодолевающих обособленность своего «я» в пользу объединяющего и творящего «мы».

В плане отношения к религии эти мыслители исходили из идей Людвига Фейербаха. С их точки зрения внутренний рост человечества, идущего от атомарности и индивидуализма к единству и зрелости, неразрывно связан с коллективным действием в природе и истории. Это и есть становление Бога как осуществленного идеала блага, совершенства и любви. Соответственно человеку не нужно вопрошать о смысле жизни — готовом, предзаданном, определенном от века. Нужно самому выработать этот смысл и осуществлять его в истории, «не надо искать смысла, нужно дать миру смысл».

Размышляя о религии и социализме, Анатолий Луначарский подчеркивает: социализм — это новая религия, это «организованная борьба человечества с природой», разума с «бессмысленной материей». Победа не предрешена, но Луначарский повторяет слова апостола Павла: «Мы спасены в надежде».

Идеал богостроительства Горького

Писатель горячо и сердечно принимал идеи Луначарского и Богданова. В них он находил путь к утверждению достоинства Человека, гимн которому он воспел в одноименной поэме («вперед! и — выше! все — вперед! и — выше!»). Горький выступал против собственности, загоняющей человека в тупик индивидуализма, и критиковал мещанство. Писатель видел в нем не сословную, а духовную категорию, тип мысли и жизни, в основе которого лежит пассивность, равнодушие, смиренность со злом и смертью.

Изображение: Mary Evans / Global Look

Он подчеркивал, что человечество должно отказаться от бескрылого мещанского идеала, преодолеть обособленность и индивидуализм через раскрытие созидательных, вдохновляющих возможностей коллектива. Здесь важно подчеркнуть: Горький не отрицает личность как таковую, он отрицает ее в отрыве от других «я». Коллектив для него — не толпа, в которой, как утверждали европейские социологи-криминалисты Габриель Тард и Сципион Сигеле, снижается нравственная планка индивидуума, но одушевленное, творящее целое.

Бог для Горького не трансцендентен, он представляет собой сам народ в высшие минуты коллективных свершений. Обособленный, одинокий человек должен войти в это многоединство, слиться с его энергией. Тогда, включаясь в коллективное богостроительство, он обретет, наконец, подлинную, нелицемерную веру. А вера, единодушие, согласие народного коллектива способны производить коллективное чудо, о чем свидетельствует финал повести «Исповедь», где Бог-«народушка» исцеляет страждущую девушку, поднимая ее с одра болезни.