Стыдно притворяться, что любишь Родину больше, чем самого себя

Родина для нас – это отсутствие людей. По-настоящему мы способны любить родину, только если нам никто не мешает. Мы не любим людей, не чувствуем с ними солидарности – и было бы странно, честно говоря, если бы было наоборот.

Дней десять с нарастающей силой доносилось из телевизора все то, что называется патриотикой (был в гостях у бабушки, сам-то я телевизор давно не смотрю). Конкурс песни на тему войны на Первом канале: тексты – сплошные танки, пушки, похоронки, ни одной оригинальной идеи, ни даже попытки спеть своим голосом, а не Николая Караченцова или Владимира Высоцкого.

То же касается и фильмов о войне. Ожесточенные копии копий с фильмов 1970-х годов. С другой стороны, «День Победы» – бравурная, никогда не любимая ветеранами, которые тогда еще были в силах сказать об этом прямо, – сегодня звучит еще фальшивее. В свое время эта песня была новым трендом брежневского времени – компромиссом между трагедией и торжеством, причем торжество уже преобладало: «Пам-парам-пам-пам!» (сегодня на торжество, как кто-то заметил в блогах, отводится целый день, а на трагедию – ровно одна минута: минута молчания).

На фоне этого тотального бесчувствия каким-то колом возвышается песня «Конь» группы «Любэ»: в который раз невольно прослушав ее – с хором, с оркестром, чуть ли не с конем, я кое-что понял про «Любэ», патриотизм и про нас

Сегодня эта песня – по сути, единственный наш вклад, от всех 1990-х и 2000-х, в общую копилку российской патриотики.

Причем сам по себе текст не фонтан. «Выйду ночью в поле с конем, ночкой темной тихо пойдем» – типичная для текстов «Любэ» тавтология: ночью-ночкой, темной-тихо (это еще умудриться спеть надо, сплошной «пистолет ТТ»). Не говоря уже о тавтологии смысловой: если вы выходите ночью, да еще и в поле, само собой разумеется, что происходит это не с грохотом, и поэтому уточнение «ТИХО пойдем» лишнее.

Все это – школьный уровень, когда ради нужного размера поэт вставляет всякие необязательные слова и междометия. Крайне несовершенно – в сравнении с советскими или народными образцами, – но все-таки что-то в этой песне есть, что приподнимает ее над общим уровнем, в том числе и самой группы.

21 год назад, когда «Любэ» появились, к ним относились как к фрикам, как к дискотечному приколу – примерно как к реперу Сяве в «Ютьюбе». Есть что-то символичное в том, что мерилом серьезности в поп-искусстве стало то, что было задумано как стёб. Постмодернизм не скрывает своей вторичности, того, что он – только копия, имитация. А в лице «Любэ» постмодернизм словно сошел с ума и поверил в серьезность собственного высказывания. «Любэ» – это гоголевский нос, который свысока стал разговаривать не только с хозяином носа майором Ковалевым, но и с хозяином дискурса – Н. В. Гоголем.

Главная тайна «Любэ», однако, состоит в том, что на самом деле их песни не имеют ничего общего с народностью. Образ «парня с нашего двора» вышел не из двора, а из мифа о дворе, из утопической мечты о том, что из хулигана получается патриот родины. Этим, возможно, и объясняется успех «Любэ» – тем, что они предложили в 1990-е миф о России – наподобие брейгелевского, где на картинах резвятся средневековые гопники. Это неклассический идеологический продукт, потому что создан он был не по указанию партии, а по велению сердца, которое истосковалось по сильной руке.

Песни «Любэ» – это конструктор: из старых советских хитов собирается новый. Классический пример «сборки» – песня «Там за туманами»: «Шепчутся волны и вздыхают, и зовут. Но не поймут они, чудные, не поймут. Там, за туманами, вечными, пьяными (...) Ждет Севастополь, ждет Камчатка, ждет Кронштадт. Верит и ждет земля родных своих ребят...» Эта песня – слепок с песни «Прощайте, скалистые горы» («А волны и стонут, и плачут. И бьются о борт корабля. Остался в далеком тумане Рыбачий – родимая наша земля»). Только в «оригинале» корабли уходят от родных берегов, а в песне «Любэ» – возвращаются.

Песня про коня – тоже слепок с чего-то «казачьего». Но тут, несмотря на формальную задачу, проговорилось кое-что настоящее.

Ночью в поле звезд благодать,

В поле никого не видать.

Вот выходит человек из дома, ночью. Хорошо. Никого вокруг. Оттого-то и хорошо, что никого нет. Это чувство соответствует времени написания песни (1993 год): когда в собственности стали появляться участки и дома, когда стало возможно идти именно по своей земле – и знать, что чужой сюда не сунется. И деревья, и трава, и живность – все твое. Этим и объясняется состояние эйфории, охватившее лирического героя: это любовь постсоветского собственника, землевладельца – здесь радость обладания, присвоения, которую по ошибке принимают за чувство любви к родине. «По бескрайнему полю моему», – так вполне мог спеть олигарх, который вышел прогуляться по своему участку.

Стремление к монополизму заложено в природе человека, и капитализм именно этот инстинкт эксплуатирует. Каждый стремится к тому, чтобы все досталось ему – при отсутствии конкурентов, вообще лишних, «ненужных» людей. Из-за того, что наши чувства исторически отягощены коллективизмом, навязываемым и снизу (община), и сверху (государство), наш человек способен полюбить родину, только когда ему никто не мешает. Когда вокруг ни души, Россия представляется как чистая и величавая. И в этот момент возникает мысль, что рассвет, едва брезжащий над землей, – он тоже в каком-то смысле твой, хотя купить ты его не можешь. Так рождается абстракция – любовь к родине – у свободного собственника.

Вас не должен смущать конь. Конь в песне – это условность, такая дань русскости, к тому же древнейший символ еще со времен наскальной живописи. На самом деле тут не с конем идут, а с котом или, что еще вероятнее, с собакой – такой огромной, которая также призвана выражать и подчеркивать идею хозяина, – и вот с этим псом и совершается обход родины.

Эта песня – гимн эгоизму и самолюбованию. Именно этим она и правдива – несмотря на стилистическую вторичность. Зато идея честная: родина для нас – это отсутствие людей. Мы не любим даже «своих», не чувствуем с ними солидарности – и было бы странно, честно говоря, если бы было наоборот.

Нашей патриотике пора, наконец, перестать обманывать людей и себя – разными отсылками к истории и традициям, к устаревшим формам коллективной любви к родине: парады и бесплатные шоу на площадях. Надо искать новые формы патриотики, соответствующие современной социально-экономической формации, и растить индивидуальное чувство патриотизма, основанное как раз на чувстве частной собственности. Проблема только в том, что индивидуальному патриотизму не прикажешь – он не сразу возникает и не из-под палки. Ну и не будем торопить его – и тем более требовать в полном объеме от каждого.

Фальшь казенной патриотики возникает именно оттого, что старые формы – коллективистские – входят в противоречие с сегодняшним содержанием и духом эпохи: мыслить обобщениями, испытывать «большое чувство» – дружба народов, всеобщий порыв, массовый энтузиазм, возьмемся за руки – сегодня просто не получается. В то время как патриотизм индивидуалистический вполне возможен.

Главный закон новой патриотики гласит: будь патриотом ровно настолько, насколько сможешь, не надо имитировать абсолютное единение с родиной. Будь патриотом своего офиса, ресторана или издания, своей дачи, машины, приусадебного участка – и не испытывай при этом чувства стыда, что в тебе нет искомой широты.

Именно на этом утопическом максимализме – желании говорить от имени всей России, от имени всех людей, всех 145 миллионов – подорвался фильм Михалкова «Утомленные солнцем 2». На том же подрываются и душевные телешоу «про человечность» – на желании телевидения казаться более хорошим, чем оно есть на самом деле. Наши телеведущие не любят людей, они им неинтересны, но их заставляют имитировать эту любовь и интерес – а зачем? Не любишь людей, неинтересны они тебе – так и не скрывай этого, как поступает, например, Александр Гордон, отчего его программы и выглядят более искренними.

Ничего не чувствуешь – так и не притворяйся: так будет естественнее и честнее. И не надо стесняться: отсутствие чувств, эмоций – тоже примета нашего времени. Стыдно притворяться, что любишь родину больше, чем самого себя. Никто не поверит.