Бегство Лизы Мейтнер: случай, создавший ядерное оружие

В 1935 году немецкий научный журнал Naturwissenshaften издательства «Шпрингер» опубликовал статью физика Эрвина Шредингера, в которой он критиковал «копенгагенскую интерпретацию» квантовой механики, созданную в 1926 году Нильсом Бором и Вернером фон Гейзенбергом на основе «принципа неопределенности» Гейзенберга. Шредингер видел проблему в том, что, в то время как объекты микромира можно считать существующими и несуществующими одновременно, для объектов макромира это нонсенс. Иллюстрируя это, Шредингер создал популярную метафору «кота Шредингера» – о коте в ящике, который не жив и не мертв одновременно, пока ящик закрыт (Schrödinger, Erwin. Die gegenwärtige Situation in der Quantenmechanik. Naturwissenschaften 23 (49) November 1935). В дальнейшем «кота Шредингера» интерпретировали в том числе как возможность существования вероятностных реальностей, которые все присутствуют в «ящике» будущего, пока какое-то событие не «открывает ящик» – направляет будущее в определенном направлении, делая другие невозможными.

В истории изредка бывают события, которые заставляют задуматься: как бы выглядела мировая история, если б эти события не произошли? По большей части это не известные всем по школьному курсу наук хрестоматийные происшествия. Открытие Америки состоялось бы в конце XV века и без Колумба, а «яблоко Ньютона» малозначимо на фоне общего развития натурфилософии XVII века. Но если предположить, что Фукс и Гутенберг не начали бы судебный процесс, который раскрыл всей Европе технологию книгопечатания, выросло бы книгоиздание в XV веке на несколько порядков или нет, со всеми последствиями этого события в виде Реформации и создания европейских наций? Здесь уже возникает возможность для спекуляции.

В европейской истории XX века также есть событие, без которого она могла бы пойти по совершенно другому пути, – это бегство физика Лизы Мейтнер (1878–1968) из нацистской Германии 12–13 июля 1938 года (основным источником биографических сведений для этого очерка являются научные биографии Лизы Мейтнер: Sime, Ruth Lewin. Lise Meitner: A Life in Physics. Berkeley: University of California Press, 1996 и Rife, Patricia. Lise Meitner and the Dawn of the Nuclear Age. Birkhäuser,Boston, Basel, Berlin, 2007).

Биография Лизы Мейтнер до преклонных лет не была богата на драматические события. Она преодолевала сложности на своем пути к карьере в физике, но это были рутинные сложности, связанные с общей дискриминацией женщин в науке и образовании. Женская городская гимназия, где училась Лиза Мейтнер, готовила девочек к семейной и светской жизни и давала только азы точных наук и не давала права на получение аттестата. Лиза Мейтнер мечтала о большем. Ее отец, юрист и гроссмейстер-шахматист Филипп Мейтнер (автор классической партии, известной как «бесконечная ничья Хампе-Мейтнера»), поддерживал ее стремление к образованию в меру возможностей, не столько материально, сколько морально.

Отношение к образованным женщинам как к неженственным и антисоциальным «синим чулкам» было более-менее типичным для всей Европы XIX века, и женское образование развивалось сложно и медленно. Средняя школа была общей только на своем массовом «народном» уровне, но даже там, где оно было разрешено или терпимо, девочек дискриминировали на практике. Картина Альберта Анкера «Средняя сельская школа, 1848 год», написанная по воспоминаниям автора, отражает характерную рассадку: девочки сидят отдельно от мальчиков по краям класса, и их намного меньше, а учитель обращается только к мальчикам, – причем это школа Швейцарии, где отношение к женскому образованию было намного либеральнее, чем в соседних Германии и Австрии (Anker, Albert. Die Dorfschule von 1848. Kunstmuseum Basel, 1896.). Чем более элитарной была школьная система, тем строже была сегрегация.

Доступ женщин к высшему образованию в отдельных странах Европы стал открываться только с 1860-х годов изначально как вольнослушательницам. Ситуация была несколько легче только в медицине – не только потому, что после Крымской войны женщины хорошо зарекомендовали себя, но и оттого, что в викторианскую эпоху мужчина не должен был трогать женщину даже в кабинете врача. Получать диплом университета женщинам разрешили только в 1880-х в Англии, затем во Франции; в Германии запрет для женщин быть студентками очной формы обучения был отменен лишь в 1901 году. В ряде стран, в том числе Российской и Австрийской империях, женщины долгое время могли посещать только высшие учебные заведения для женщин. В России с 1880-х годов действовали курсы Герье и Бестужева. А, например, в США университеты Лиги плюща были сегрегированы вплоть до начала 1970-х годов, и, возможно, если б не волна молодежных протестов 1960-х, оставались бы сегрегированными и еще дольше.

Большевики, вводя в 1918 году равный доступ к образованию, были на переднем крае социального прогресса, и весьма символично, что в 1943 году в ходе политики «сталинского неоампира» раздельное обучение в средних школах было восстановлено (до 1954 года; отменено по причине полной бесполезности). Высшее женское образование частично дискриминировалось в СССР вплоть до 1990-х годов, когда существовавшие на уровне «Правил поступления в вузы» запреты и квоты на обучение в МГИМО и других учебных заведениях внешнеполитического назначения отменили.

Что же до автора этих строк, то он продолжает видеть дискриминацию женщин в науке вокруг себя и сейчас, в конце 2015 года. Его студентка-дипломница в 14 лет получила в школе совет: «Ты девочка, тебе нужно идти не в математический класс, а в класс экономики или иностранного языка». Другая его студентка выпускного курса сообщила, что сталкивалась с пренебрежительным скепсисом к себе как к женщине уже во время обучения в МФТИ. Вредные предрассудки и привычки бывают весьма живучи.

В 1901 году Лиза Мейтнер получила аттестат зрелости (нем.-лат. Matura) в старейшей Академической гимназии Вены, которую она окончила экстерном, и стала посещать занятия в Венском университете. Венский университет этой эпохи известен как дом «Венского кружка», школы философии «логического эмпиризма» и «австрийской экономической школы». Но до Первой мировой войны в Вене сформировалась очень сильная локальная математическая школа, которая сыграла огромную роль в становлении и этих последующих научных школ, и физики XX века. Почему математическое образование именно там и тогда было так востребовано и достигло такого совершенства, пока недостаточно изученная тема. Одним из крупнейших венских физиков-математиков этой эпохи был создатель молекулярной кинетики и статистической механики Людвиг Больцман (1844–1906), у которого в последние годы его жизни училась Лиза Мейтнер и у которого она почерпнула интерес к атомной физике.

Немалая доля австрийских математиков и физиков была по происхождению евреями (Bergmann, Birgit. Transcending Tradition: Jewish Mathematicians in German Speaking Academic Culture. Springer Science & Business Media, Oct 22, 2012). В какой мере интерес евреев к математике был обусловлен культурной традицией, а в какой был символом разрыва с ней, тоже еще предстоит выяснить, поскольку к концу XIX века австрийские евреи были более эмансипированы и интегрированы в светское общество, чем где бы то ни было в Европе (за исключением, возможно, Германии). Традицию религиозной терпимости в Австрии заложил еще император Иосиф II Добрый («Указ о толерантности» 1782 года), и Вена была многонациональным городом со значительной общиной этнических евреев, многие из которых принимали христианство. Этническое происхождение и вероисповедание с каждым десятилетием значило все меньше и меньше, и его бы не стоило упоминать, если бы в будущем происхождение ученых-физиков не сыграло кардинальную роль в создании ядерного оружия.

Получив в 1905 году докторскую степень по физике, Лиза Мейтнер уехала в Берлин, где сперва посещала лекции Макса Планка, а затем стала его ассистенткой. В лаборатории Планка она познакомилась с химиком Отто Ханом (1879–1968), и это знакомство стало началом многолетнего научного сотрудничества. Мейтнер и Хан изучали сперва радиоактивность, затем начали работать над выделением изотопов и с 1912 года работали совместно в Берлине в только что основанном Институте кайзера Вильгельма (ИКВ). В 1917 году Хан и Мейтнер открыли первый изотоп протактиния, предсказанного еще в 1871 году Д.И. Менделеевым как «эка-тантал». Хан был одним из лучших специалистов по разделению изотопов, Мейтнер давала теоретическое объяснение обнаруженным им явлениям.

Физик, изучающий атомы, был еще нечастым явлением в начале XX века. Химики оперировали концепцией атома уже несколько десятилетий, но в физике атомы считались философской абстракцией «предела делимости» материи, счетной единицей, в лучшем случае просто удобной гипотезой. Поскольку атомы было невозможно наблюдать, многие физики – в том числе такие видные, как Эрнст Мах, – отказывалось признавать их материальную реальность. Генрих Герц считал атомы «картинками», образами; Эрнст Мах – волновыми явлениями, а Уильям Томсон-Кельвин рассматривал атомы как «вихри эфира». Хотя Джозеф Томсон еще в 1899 году показал, что катодные лучи (поток электронов) имеют корпускулярную природу и отрицательный заряд, и предложил модель атома «пудинг с изюмом», но новые представления приживались трудно и постоянно оспаривались. В 1904 году на конгрессе в Сент-Луисе Л. Больцмана, одного из самых последовательных физиков-атомистов, не пустили на секцию физики как «философа», направив его в секцию «прикладная математика». Эта травля, по распространенному мнению, стала причиной того, что Больцман через два года покончил самоубийством. Лиза Мейтнер впоследствии вспоминала, что на лекциях 1902–1905 годов Больцман упоминал и свою убежденность в существовании атомов, и «философские» претензии к своим взглядам.

Всего через три года после самоубийства Больцмана Эрнст Резерфорд и его ученики Ганс Гейгер и Эрнст Мадсен поставили классический опыт с рассеянием альфа-частиц на золотой фольге; Резерфорд показал, что статистика отражения и отклонения альфа-частиц может быть объяснена наличием ядра атома. В 1913 году Нильс Бор пришел к выводу о квантовых межуровневых переходах электронов и разработал на этой основе планетарную модель атома (известную как модель Резерфорда – Бора). Модель Резерфорда – Бора устарела очень быстро, когда ученик Бора Вернер фон Гейзенберг в 1925 году сформулировал принцип неопределенности Гейзенберга и Бор и Гейзенберг разработали основы т.н. копенгагенской интерпретации, дав начало «новой» квантовой механике. Окончательно понимание природы атома завершилось в 1932 году, когда Джеймс Чедвик провел серию экспериментов, которые он интерпретировал как показывающие существование нейтронов – как оказалось, корректно.

На этом фоне движения от отрицания реальности атомов до ее признания и протекала научная карьеры Лизы Мейтнер, которая была активным участником всех этих событий, включая Сольвейгскую конференцию 1933 года, посвященную структуре и свойствам ядра атома. С 1926 года она стала профессором физики Берлинского университета – пост ей предложили после того, как она собралась принять место доцента в Пражском университете, до этого идея женщины-профессора руководством университета отвергалась. После открытия Чедвиком нейтрона Лиза Мейтнер и Ирен Жолио-Кюри публично поспорили о возможности искусственного создания трансурановых элементов, и все европейские центры атомной физики занялись бомбардировкой различных мишеней в попытках уловить следы новых химических элементов. Мейтнер и Хан создали в ИКВ группу трансурановых исследований. Одним из результатов работы этой группы стал учебник Отто Хана «Прикладная радиохимия», по которому училось первое поколение физиков, занятых в атомных проектах всех стран.

Джеймс Чедвик, которого Лиза Мейтнер обеспечила необходимым для ключевого эксперимента полонием, говорил, что если бы Лиза Мейтнер работала в Кавендишской лаборатории, нейтрон бы открыла она, поставь она себе такую цель. Чедвик, скорее всего, был прав: Лиза Мейтнер была настолько же талантлива, насколько и целеустремленна. У нее не было ни личной жизни, ни семьи. Крупный физик Пауль Эренфест, попытавшийся ухаживать за ней, когда они оба были студентами Больцмана в Вене, остался ни с чем. Единственным близким человеком Лизы Мейтнер был ее племянник Отто Фриш (1904–1979), также талантливый физик. Кроме науки, Лизу Мейтнер не интересовало ничего. Но в середине 1930-х годов Лизой Мейтнер заинтересовалась политика – как и ее коллегами.

В январе 1933 года президент Германии назначил канцлером лидера Национал-социалистической рабочей партии Германии Адольфа Гитлера. То, что казалось очередным коалиционным правительством на фоне Великой депрессии, стремительно обернулось захватом власти и тоталитарной диктатурой. 28 февраля 1933 года коммунистическая партия была запрещена под предлогом поджога коммунистом здания Рейхстага, а 23 марта 1933 года рейхстаг, после новых выборов попавший под контроль нацистов, вручил Гитлеру чрезвычайные полномочия. После этого в Германии начался процесс, получивший нейтральное название «равное включение» (гляйхшальтунг), на деле означавший стремительное создание тоталитарного государства и перевод всех сфер жизни под прямой государственный контроль во главе с партийными «фюрерами».

Нацистская Германия была еще слишком слаба, чтобы перейти к реваншу и внешней экспансии, но немецкие евреи, объявленные низшей расой и заклятыми врагами народа и рейха, моментально ощутили первые репрессии. Антиеврейская пропаганда набрала обороты за считаные недели, 1 апреля 1933 года прошла волна первых бойкотов еврейских магазинов. 7 апреля 1933 года был издан запрет находиться на государственной службе всем, кто не мог представить ариенахвайс – удостоверение чистоты арийской крови, которое выдавалось только тем, кто мог представить доказательства отсутствия родственников-евреев в трех поколениях. В 1935 год Нюрнбергские расовые законы лишили гражданства, гражданских и политических прав всех, в ком было больше 1/8 «еврейской крови», а для «мишлингов» (лиц с одним еврейским дедом или бабкой) ввели унизительные «удостоверения немецкой крови», которые сразу метили их как второсортных граждан. В 1938 году число еврейских беженцев из Германии достигло уже сотен тысяч. 6–15 июля 1938 года во французском Эвиане собралась международная конференция по помощи еврейским беженцам, где вместо помощи были предложены в основном отговорки и отказы.

Лиза Мейтнер долгое время игнорировала происходящие вокруг нее события, считая, что ей ничто не угрожает: она жила в Германии как гражданка Австрии. Но ситуация для нее резко изменилась 12–15 марта 1938 года, когда Гитлер осуществил аншлюс – присоединение Австрии к германскому рейху, который австрийцы, тяжко переживавшие унижение от распада некогда великой империи, встретили истерическим восторгом. 10 апреля аншлюс был легализован плебисцитом с результатом 99,7%. Бюллетени этого голосования вошли в классику манипулятивных интерфейсов: избиратели выбирали из огромного кружка в середине «ДА» и крошечного сбоку «нет». Независимая Австрия прекратила существование. С ней исчезла и охранная грамота австрийского паспорта, который Германия больше не признавала, – Лиза Мейтнер стала германской гражданкой, а точнее, в силу юрнбергских законов, лицом без гражданства. Исчезла и ее малая родина – сторонники аншлюса на радостях, что «теперь можно», устроили такой массовый и жестокий погром венских евреев, который поразил даже их нацистских покровителей.

Лиза Мейтнер и раньше испытывала сложности. Квантовая механика и ядерная физика подвергались критике за «еврейский дух» уже с 1920-х годов, больше всего доставалось Альберту Эйнштейну за теорию относительности. Критики из движения «Германская физика» (среди которых, к сожалению, были уважаемые ученые и даже несколько нобелиатов) нападали на их «формализм и догматизм» – то есть высокий уровень теоретических абстракций и принятое отношение к теории не как к высшей истине, а как к интеллектуальному фреймворку, который в любой момент может быть отвергнут на основе математических выкладок. Теоретическая критика подкреплялась намного более убедительными для нацистского руководства ссылками на этническое и религиозное происхождение. «Арийский дух» в физике критики представляли как очистку университетов и исследовательских институтов от евреев, ориентацию науки вместо абстрактных теорий на службу народному хозяйству и промышленности Германии и отказ от новейших «еврейских» теорий в пользу традиционного проверенного позитивизма и теории «светоносного эфира».

Арийское происхождение тоже не было гарантией от преследований. Фриц Штрассман, ассистент Отто Хана, участник «трансурановой группы» и чистокровный ариец, отказался вступать в нацистское Общество германских химиков – и был тут же внесен в черные списки. Хан и Мейтнер тайком оформили его лаборантом на полставки. В 1937 году сторонники «Германской физики» объявили белым евреем даже Вернера Гейзенберга (как раз в момент, когда Гейзенберга рассматривали на пост руководителя Института теоретической физики Университета Мюнхена). Гейзенберг дружил семьями с главой СС Генрихом Гиммлером – их дедушки вместе ходили в турпоходы. Мать Гейзенберга пожаловалась матери Гиммлера, и «Германскую физику» одернули с самого верха. Поиск белых евреев после этого приостановился, но ученым-евреям по-прежнему становилось все труднее работать (Образцы пропаганды «арийской физики» см. в: Hentschel, Klaus. Physics and National Socialism: An Anthology of Primary Sources. Springer Science & Business Media, 1996).

Многие коллеги Лизы Мейтнер уехали, не дожидаясь худшего. Первым остался за границей в США Эйнштейн. В 1933 году бежал в Англию Лео Силлард, младший коллега Лизы Мейтнер. Силлард испытал на себе, каким может быть антисемитизм, еще студентом в Венгрии в 1920 году после свержения просоветской диктатуры Белы Куна, которую пропаганда объясняла еврейскими происками, и считал, что нацистская диктатура страшнее, чем кажется со стороны, – время показало правоту его догадок. В 1930-х годах Силлард руководил общественной организацией, помогавшей ученым-беженцам искать работу. В том же 1933 году уехал в Лондон и Отто Фриш, племянник Лизы Мейтнер, изгнанный из Гамбургского университета. В 1934 году уехали Эрвин Шредингер и Дьердь Хевеши.

Центр интеллектуальной жизни физики постепенно смещался за пределы Германии.

В 1934 году на следующий день после аншлюса Лиза услышала от коллеги по институту, активиста НСДАП Курта Хесса, первую угрозу: «Теперь мы сможем избавиться от вас, жидов», – а уже через несколько дней нацистской администрации поступили первые доносы. Отто Хан под административным давлением начал медленно отступать, и стало очевидно, что Лиза Мейтнер вот-вот потеряет ставку в ИКВ, а с ней и жилье и средства к существованию. Коллеги Лизы Мейтнер начали активно искать ей работу за рубежом. Лиза Мейтнер не знала английского языка и еще пыталась ограничить выбор германоязычными странами – Голландией и Данией. Ее больше всего привлекала Дания, где работал Нильс Бор и с ним ее племянник Отто Фриш.

Но в мае 1938 года Дания отказала Мейтнер в визе на том основании, что ее паспорт недействителен. А через несколько дней руководству института сообщили, что, по мнению Гиммлера, Лизе Мейтнер нежелательно работать в ИКВ и покидать Германию. В 1938 году это еще не означало отправки в концлагерь, но ничего хорошего это не предвещало.

В первых числах июля 1938 года Лиза Мейтнер переехала из институтской квартиры в отель «Адлон» в центре Берлина, где регулярно останавливались гости ИКВ. Это было роскошное и известное место, но для Лизы Мейтнер этот переезд был угнетающим – под старость она лишалась всего, что имела и к чему привыкла, а оставаться на старом месте ей было небезопасно. Лиза Мейтнер продолжала ходить каждый день на работу в ИКВ, уже полуофициально, зная, что в любой момент ей могут запретить вход туда – если не хуже.

Хотя участие в судьбе Лизы Мейтнер принимали очень многие европейские и американские ученые, их возможности были крайне ограничены – визовая и образовательная бюрократия была непоколебимой, а ставок в науке и промышленности уже давно не хватало на всех беженцев. Решающую роль в спасении Лизы Мейтнер сыграл голландский физик-антифашист Дирк Костнер из Гронигенского университета, открывший в 1920-х годах с Хевеши элемент гафний. Костнер был убежденным социалистом и антифашистом и, узнав о судьбе Лизы Мейтнер, бросил практически все дела, пробил ей приглашение и символическую ставку в своем университете, пустив шапку по кругу, собрал ей немного денег, атаковал голландские министерства – и в итоге добился приема у главы погранслужбы Нидерландов, который дал разрешение на въезд Лизы Мейтнер по просроченному австрийскому паспорту.

11 июля 1938 года Дирк Костер лично приехал в Германию за Лизой Мейтнер. Институтские стукачи не дремали – тот же Курт Хесс донес в полицию безопасности (СД), что Лиза Мейтнер пытается бежать. По счастью, на рассмотрение доноса был вызван сочувствовавший Лизе Мейтнер коллега Георг Грауэ, который доложил СД со ссылкой на Отто Хана, что Лиза Мейтнер уезжает в летний отпуск. Весь день 12 июля Лиза Мейтнер провела на работе под предлогом необходимости срочно отредактировать статью аспиранта, а в 8 вечера стремительно собрала два небольших саквояжа. Редактор Naturwissenshaften Пауль Росбауд, который также был посвящен в заговор, забрал ее из ИКВ и довел на квартиру Отто Хана, где она провела ночь.

Рано утром Россбауд повез Лизу Мейтнер на поезд до маленькой пограничной станции Нойешанц. Прощаясь с Лизой Мейтнер, Отто Хан протянул ей кольцо с бриллиантом, доставшееся ему в наследство от матери – «на крайний случай», чтобы дать взятку на границе. Кроме этого кольца, у Лизы Мейтнер оставалось только 10 марок – меньше, чем было, когда она бедной студенткой приехала в Берлин к Максу Планку. Дирк Костер приехал на вокзал и сел в купе отдельно, забрав остальные вещи Лизы Мейтнер из ее номера в отеле тайком от прислуги. Опустевший номер был обнаружен, когда Лиза Мейтнер была уже в безопасности.

Поезд шел до границы с Нидерландами семь часов. Все это время Лиза Мейтнер сидела в купе, сжимаясь при каждом звуке шагов. На железных дорогах уже всюду были патрули СС и полиции, снимавшие с поездов евреев-беглецов. По счастью, на маршруте на Нойешанц было мало пассажиров, и патрули на него в этот день не вышли.

Что произошло на границе, доподлинно неизвестно. По версии жены Дирка Костера, немецкие пограничники решили, что Лиза Мейтнер – его жена. По версии Пауля Росбауда, которая известна со слов историка физики Арнольда Крамиша, голландские пограничники убедили германских коллег проигнорировать документы Лизы Мейтнер (Kramish, Arnold. The Griffin: Paul Rosbaud and the Nazi Atomic Bomb That Never Was. Houghton Mifflin Company, 1986). Уже через несколько месяцев визово-пограничные порядки в Германии были ужесточены, но, по-видимому, на маленьком погранпереходе человеческие отношения тогда еще могли повлиять на служебные обязанности. Алмазное кольцо доставать не понадобилось. Вечером 13 июля Лиза Мейтнер перешла границу.

Из Гронигена в Берлин пришла телеграмма «Родилась девочка», и Отто Хан наконец-то смог перевести дух. Научная Европа ликовала, Вольфганг Паули прислал Дирку Костеру поздравительную телеграмму: «Ты прославил себя похищением Лизы Мейтнер не меньше, чем открытием гафния». Уже через несколько месяцев стало ясно, что Паули недооценил историческое значение бегства Лизы Мейтнер.

На следующий день после бегства Лизы Мейтнер закончилась Эвианская конференция. Стало ясно, что никакой международной помощи евреи Германии не получат. Руки у нацистского режима были развязаны. Венский «рекорд» был очень скоро побит; 9–10 ноября того же 1938 года была устроена печально известная «хрустальная ночь» – тотальный еврейский погром по всей Германии. Последовавшие за ней дискриминационные законы ввели пресловутые желтые звезды.

К этому времени Лиза Мейтнер перебралась из Голландии в Данию, где стала дожидаться места во вновь созданном исследовательском институте в Швеции. В Берлине ее заочно уволили из ИКВ, отобрав пенсию; только ее небольшие сбережения с трудом удалось забрать из банка. Идея перебраться подальше от Германии оказалась верной: 9 апреля 1940 года Германия оккупировала Данию, а 10–14 мая 1940 года – Нидерланды.

Исход ученых-евреев из Германии, а затем и из всей Европы продолжался. Эрвин Шредингер, бежавший из Германии еще в 1933 году, вернулся в 1936 году на работу в Университет Граца в еще безопасной Австрии, где его и застал аншлюс в 1938 году – Шредингеру пришлось бежать повторно. 17 ноября 1938 года Италия приняла свои расовые законы (leggi razziali), аналогичные немецким. Через несколько дней Энрико Ферми, получивший в этом году Нобелевскую премию, выехал с семьей на нобелевские торжества – и не вернулся назад. Ферми лично не угрожало ничего, его «расовое происхождение» было вне сомнения, но вот его жена была еврейкой.

Последним через Швецию в США уехал Нильс Бор – также еврей по матери. Германия долго пыталась сделать из Дании образцовый протекторат, который был бы образцом нового порядка и благополучия для всей Европы. Но с конца 1942 года пассивное сопротивление датчан (выразившееся в том числе в отказе преследовать датских евреев) привело сперва к охлаждению германо-датских отношений, а после парламентских выборов в марте 1943 года, где с колоссальным перевесом победили демократические партии, «мягкая оккупация» сменилась 29 августа 1943 года жесткой. Через месяц Нильса Бора и его семью датское сопротивление вывезло через пролив в Швецию.

Но еще до того, как это произошло, раздробленная научная группа Мейтнер и Хана открыла деление ядер урана. Что ядро атома теоретически может «расколоться», предположила первооткрывательница рения Ида Ноддак в 1934 году, когда научное сообщество обсуждало, точно ли Энрико Ферми создал трансурановые элементы 93 и 94, облучая уран нейтронами, но тогда эта идея выглядела «безумной» – как может распасться ядро атома, никто не представлял.

В конце 1938 года оставшиеся в Германии Хан и Штрассман в ходе очередного эксперимента по облучению урана медленными нейтронами обнаружили появление бария. Ранее этот опыт проводила Ирен Жолио-Кюри, но обнаружить барий в образце не смогла, уловив только лантан – продукт распада бария, как выяснилось позже. Уловить следовые количества бария смогли только Хан и Штрассман благодаря своему богатому опыту в радиохимии и разделении изотопов. Они же смогли убедиться, что найденный элемент – не мезоторий (радий-226), а именно барий, намного более легкий металл.

Статья Хана и Штрассмана была передана Росбауду в Naturwissenshaften (Hahn, O.; Strassmann, F. Über den Nachweis und das Verhalten der bei der Bestrahlung des Urans mittels Neutronen entstehenden Erdalkalimetalle. Die Naturwissenschaften, Vol. 27, January 1939). Но еще до ее выхода Отто Хан и Фриц Штрассман написали Лизе Мейтнер о своем непонимании обнаруженного феномена. Ошибки не было, но никакого объяснения тоже: куда делась вся лишняя масса, было неясно. В их понимании бария в образце не должно было быть вообще; «Не может же уран разорваться на барий», – писали Хан и Штрассман.

Лиза Мейтнер в это время находилась в Швеции, куда ее приехал навестить на Рождество Отто Фриш. Рождественским утром 1938 года Лиза Мейтнер увела племянника на прогулку. Вспоминая этот день, Отто Фриш писал, что он не мог думать о физике, все его мысли были об отце, которого увезли в концлагерь Дахау. Лиза настаивала на обсуждении письма Хана. Фриш высказал предположение, что пузырьковая модель ядра, ранее предложенная его другом и коллегой, советским эмигрантом Георгием Гамовым, позволяет предположить распад ядра. Фриш заметил, что если ядро урана, как капля воды, вытянется, посреди него возникнет и лопнет перемычка, то таким способом деление ядер возможно (в ходе дискуссии Фриш употребил термин «деление», знакомый ему по клеточной биологии). Но последнюю точку в вопросе поставила Лиза Мейтнер, посчитав на ходу, что в результате деления ядра урана образуется два новых элемента, а избыток массы высвобождается как излучение.

«Светило солнце, и Лиза и я сели на бревно и заспорили. Было ясно, что ядро атома нельзя просто разрезать попаданием нейтрона. Постепенно мы поняли, что нужно думать о ядре как о своеобразной капле жидкости, как это делал Нильс Бор. Мы собрали вместе мои и ее различные знания. Я знал, что поверхностное напряжение капли сокращает электрический заряд, и, конечно, урановое ядро имеет сильно заряжено; простой расчет показал, что небольшое возмущение от входящего нейтрона может вызвать распад уже нестабильного ядра на два. Лиза Мейтнер точно помнила формулу для приблизительного вычисления потери массы ∆m и отсюда энергию ∆mс2, которая будет высвобождена в этом процессе. Я перепроверил, что почти то же значение может быть рассчитано для кинетической энергии двух вновь возникших ядер, с поправкой на их взаимное электрическое отталкивание. Так родилась концепция деления ядра. Вернувшись в Копенгаген, я собрал простенькую электронную установку и, проработав всю ночь, подтвердил, что, вне всякого сомнения, эта концепция подтверждается – что создаются именно такие быстродвижущиеся ядра. Более того, в семь утра я получил телеграмму, что моего отца выпустили из Дахау и мои родители готовы ехать в Швецию» (Frisch, Otto. A Walk in the Snow. New Scientist 20 Dec 1973. Пер. с англ. Ю. Аммосова).

Так Лиза Мейтнер увидела возможность превращать массу в энергию, через 30 лет после того, как Альберт Эйнштейн в 1905 году впервые сформулировал эквивалентность массы-энергии.

10 февраля 1939 года Хан и Штрассман, уже знавшие про выкладки Мейтнер, опубликовали в Naturwissenshaften свою статью, где предсказали появление вторичного нейтронного потока (Hahn, O.; Strassmann, F. Strassmann. Nachweis der Entstehung activer Bariumisotope aus Uran und Thorium durch Neutronenbestrahlung; Nachweis weiterer aktiver Bruchtucke bei der Uranspaltung. Die Naturwissenschaften, Volume 27, February 1939). Одновременно, 11 февраля 1939 года, в Nature вышло «письмо в редакцию», где были описаны выводы Мейтнер и подтвердивший их последующий январский эксперимент Фриша (Lise Meitner & O. R. Frisch. Disintegration of Uranium by Neutrons: a New Type of Nuclear Reaction Nature 143, 239–240, 11 February 1939). В результате последующих исследований наиболее часто встречающийся вид реакции стал известен точно – барий-141, криптон-92 и два-три нейтрона, создающих цепную реакцию.

Физики старшего поколения, в том числе Эрнест Резерфорд и Альберт Эйнштейн, считали получение энергии из атома невозможным. Зато фантаст Герберт Уэллс, поэт Андрей Белый и политик Уинстон Черчилль фантазировали об «атомном оружии» в 1914, 1921 и 1924 годах соответственно. Немногие понимавшие в ядерных проблемах физики, узнав об открытии Мейтнер и Хана, сразу поняли, что путь к использованию атомной энергии открыт. Новость разнеслась еще до публикации, в кулуарах V Вашингтонской конференции по теоретической физике, где ее сообщил на открытии Нильс Бор. «Бомба» пришла всем на ум почти мгновенно – и в эмиграции, и в Германии.

Летом 1939 года физик-активист Лео Силлард, который к этому времени уже разобрался в сотрудничестве с Энрико Ферми, что его идеи начала 1930-х годов о «цепной реакции» реализуемы, явился к Альберту Эйнштейну в его загородный домик на Лонг-Айленде близ Нью-Йорка и убедил его написать письмо президенту США Ф.Д. Рузвельту о возможности создания ядерной бомбы Германией и необходимости ускорить работы в области исследований урана. Перепечатывавшая письмо машинистка вспоминала потом, что сочла диктовавшего ей Силларда «лунатиком» (Lanouette, William; Silard, Bela. Genius in the Shadows: A Biography of Leo Szilárd: The Man Behind The Bomb. New York: Charles Scribner's Sons.1992).

Опасения Силларда были, как стало ясно в дальнейшем, абсолютно обоснованными – уже в мае 1939 года нацистские власти наложили эмбарго на вывоз урана из Чехословакии и начали урановый проект с участием Вернера Гейзенберга и оставшихся в ИКВ физиках. Осенью 1941 года Вернер Гейзенберг посетил Нильса Бора в Копенгагене с целью получить помощь в работе над ураном, но толку не добился – то ли оттого, что Бор не понял его цели сделать ядерное оружие, то ли, наоборот, оттого, что понял.

По другую сторону фронта в октябре 1939 года Рузвельт, прочитавший письмо Эйнштейна, создал Комитет по урану со словами: «Проследите, чтобы немцы нас не взорвали» (Hewlett, Richard G.;Anderson, Oscar E., Jr.The New World, 1939/1946, A History of The United States Atomic Energy Commission, Volume I. The Pennsylvania State University Press, 1962). Ядерный проект США начался, сперва неспешно и в малом масштабе, с участием Силларда, Теллера и Ферми. Темпы резко ускорились летом 1941 года, когда главой оборонных исследований был назначен Ванневар Буш (см. следующие очерки). С осени 1942 года ядерный проект США перешел под командование генерала Лесли Гровса и стал называться Манхэттенский округ корпуса военных инженеров, хотя штаб-квартира округа находилась на Манхэттене недолго и временно. Собственный ядерный проект был начат и в Британии, где над ним работали Чедвик и Фриш, но по мере его осуществления стало ясно, что воюющая Британия не сможет найти ресурсы для его осуществления, и британский проект влился в американский. В СССР работы по урану начались постепенно в 1942–1943 годах.

В течение всей войны шла заочная конкуренция за создание «абсолютного оружия». Германский проект зашел в тупик из-за того, что в качестве замедлителя нейтронов вместо графита было решено использовать тяжелую воду – то ли из-за ошибки при анализе графита, то ли из-за того, что графита нужной чистоты в Германии не производилось. Германия потратила много усилий на получение тяжелой воды из Норвегии, где она производилась на гидроэлектростанции в Веморке, союзники несколько раз высаживали в Норвегию диверсантов и в итоге разрушили завод. Отказ от тяжелой воды в пользу графита стал ясен, только когда Гейзенберг смог раздобыть поздней осенью 1944 года подшивки англоязычных научных журналов за 1942–1944 годы – что говорит о многом, включая возможности оставшихся в Германии «арийских» физиков. В итоге ядерный реактор у Гейзенберга так и не заработал до конца марта 1945 года – когда от него уже не было никакого толка (Йорыш А.И., Морохов И.Д., Иванов С.К. А-бомба. – М.: Наука, 1980. Гл. 3).

Что же касается американского проекта, история которого хорошо известна, описана и заслуживает собственного очерка, – он завершился в июле 1945 года созданием трех первых ядерных бомб и испытанием «Тринити». Остальные две ядерные бомбы были сброшены на Хиросиму и Нагасаки. Сделаем только одно дополнение: британский агент в Германии информировал союзников о неудачах уранового проекта. Лишь через много лет после войны стало известно, что агент Грифон был не кто иной, как спаситель Лизы Мейтнер, редактор Пауль Россбауд.

Но ни Лиза Мейтнер, ни Отто Хан не принимали участия в создании ядерного оружия ни для одной из сторон. Отто Хан продолжал всю войну заниматься теоретической ядерной физикой и радиохимией и, как сообщается, узнав о ядерных бомбардировках, так мучился угрызениями совести, что даже думал о самоубийстве (Юнг, Роберт. Ярче тысячи солнц. М., 1961). Лиза Мейтнер после войны посетила США, где ее чествовали как «мать атомной бомбы» и принял президент Гарри Трумэн. Это была странная почесть для женщины, которая во время войны наотрез отказалась поехать в США для работы в манхэттенском проекте со словами: «Не хочу иметь ничего общего с бомбой». Нобелевскую премию за открытие деления ядер урана получил в 1945 году из всей группы только один Хан; Лизу Мейтнер ею обошли, как это часто случается с нобелевскими премиями. Но в послевоенные годы Лиза Мейтнер получила почти все остальные научные награды. А после смерти Лизу Мейтнер стали постепенно забывать.

Эти события заставляют задуматься, как много зависит иногда от одного человека. Был ли возможен другой мир? Предположим себе мир, в котором Лиза Мейтнер была бы арестована на границе и сгинула в застенках гестапо или печах Аушвица. В этом случае Отто Хан так бы и остался один на один с загадочным барием и, скорее всего, решил бы, что ошибся. Статьи бы не было, и прошло бы еще несколько лет, прежде чем другой ученый – Ферми, Фредерик и Ирен Жолио-Кюри или еще кто-то – наконец постепенно разобрались бы, что происходит. Но к этому времени уже наступил бы 1945 год, в котором бы не было ядерной бомбы, удержавшей бывших союзников от атаки друг на друга – по крайней мере в Британии еще весной 1945 года был разработан план операции «Немыслимое» (Operation Unthinkable) на этот случай. В конце 1945 года бывшие союзники сражались бы друг с другом, разорив дотла и Европу, и свои экономики. За этим бы последовали десятилетия скудости и нищеты, не было бы ни зажиточных 1950-х, ни бунтарских 1960-х… не было бы того мира, который мы знаем.

А что, если бы Гитлер решил отказаться от оголтелого антисемитизма – были же союзники-японцы объявлены «арийцами Востока». Пропаганда Геббельса справлялась и не с такими задачами! Предположим, что Гитлер объявил бы в 1933 году, что немецкие евреи не семиты, а такие же арийцы, лишь волею судьбы некогда силой обращенные в иудаизм, и обратился к физикам Германии с призывом объединить усилия в общем «гляйхшальтунг», поставив лучшие умы Германии на борьбу с «англосаксонским либерализмом» и «славяноазиатскими коммунистами». В этом случае атомная бомба могла бы появиться в 1943 году и первыми целями ядерной бомбардировки стали бы не Хиросима и Нагасаки, а Лондон и Москва – куда бомбу доставили бы ракеты ФАУ-2 Вернера фон Брауна. Ведь ни у США, ни у СССР не было других средств доставки бомбы, кроме самолетов: еще одна странная прихоть судьбы оказалась в том, что все конструкторы ракет как на подбор оказались «арийцами». И нацистская Германия, владеющая секретом атомной бомбы, стала бы единственной сверхдержавой, держащей весь мир в своем железном кулаке.

Но мы живем в мире, где секрет бомбы и секрет ее доставки были созданы по разные стороны фронта мировой войны. А произошло это 13 июля 1938 года, в момент, когда Лиза Мейтнер, как кошка Шредингера, выпрыгнула живой и невредимой из открывшейся на секунду щелки в ящике нацистской Германии. В этот миг вероятностные миры, в одном из которых наша планета была разорена дотла обычной войной, и другой, в котором планета находится во власти Тысячелетнего Атомного Рейха, перестали существовать.

Реальность стала единственной и двинулась по тому пути, который мы знаем, – к «ядерному сдерживанию», «холодной войне» и «биполярному миру» – периоду самого длинного глобального мира в истории.