«Их Господь истребил за измену несчастной отчизне…»

Заметки с бунинского вечера, посвящённого 145-летию классика.

Удивительно оборачивается колесо истории! Прошло сто лет (даже немного больше) со времени произнесения знаменитой речи Ивана Алексеевича Бунина на юбилее газеты «Русские ведомости» 8 октября 1913 года, а и сейчас, в эпоху нового культа Серебряного века, во время крушения всех литературных иерархий, всех прежних систем ценностей, увлечения эстетикой уродства, демонстративного антиэстетизма, его слова звучат крайне современно.

 О многом в современной ему литературе так называемого Серебряного века в той речи он отзывался едко, зло и беспощадно:

«Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьёзность, простота, непосредственность, благородство, прямота, – и морем разлилась вульгарность и дурной тон, – напыщенный и неизменно фальшивый... Опошлен стих. Чего только не проделывали мы за последние годы с нашей литературой, чему только не подражали мы... каких только стилей и эпох мы не брали, каким богам не поклонялись? Буквально каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и декаданс, и символизм, и натурализм, и порнографию, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и "пролёт в вечность", и садизм, и приятие мира, и неприятие мира, и адамизм, и акмеизм... Это ли не Вальпургиева ночь!».

 Но и его собственная проза удивительно соответствовала кануну времён, слому эпох, разверзающейся бездне.

 Перечитайте «Казимира Станиславовича», «Сны Чанга», «Лёгкое дыхание», «Солнечный удар», другие его рассказы последнего предреволюционного десятилетия. В них нет финала. В них есть удивительное ощущение оборванности и одновременной зафиксированности действия. «Лёгкое дыхание» разлито по ним и кажется, что это дыхание ещё продолжается за пределами повествования и там же готово оборваться раз и навсегда. «Остановленное мгновение» – и не остановленное, ещё длящееся, но – готовое оборваться…

Этого внутреннего трагизма запечатлённого мгновения жизни, к сожалению, не ощутил режиссёр фильма «Солнечный удар». Он моралистически довёл незавершённое Буниным до з а в е р ш е н и я. Бунин «Солнечного удара» ощущал близость конца, но не выговорил этого своего ощущения. Михалков, как з н а ю щ и й, дополнил «Солнечный удар» «Окаянными днями» с чётким выводом: в о т  к  ч е м у  в ы  п р и в е л и. В то время как и по стилю и по сути «Солнечный удар» и «Окаянные дни» - произведения р а з н о й  п р и р о д ы. В первую очередь потому, что «Окаянные дни» – это дневник. Дневник разрушения и распада, Дневник горечи и злобы.

«Всему есть предел», – написал Александр Твардовский в статье о Бунине при упоминании об «Окаянных днях», на дух не принимая бунинских слов о народе в этой книге.

 Предел в своё время наступил для самого Бунина. И тут нельзя не вспомнить его раннего стихотворения «За измену», завершённого в 1905 году с эпиграфом из Корана: «Вспомни тех, кто покинули страну свою ради страха смерти».

 Их Господь истребил за измену несчастной отчизне,

Он костями их тел, черепами усеял поля.

Воскресил их пророк: он просил им у Господа жизни.

Но позора Земли никогда не прощает Земля…

 Пророческое стихотворение. Напророчившее самого будущего Бунина, у которого «свинцовый, холодный, безжизненный цвет» лица ощутим на всех фотографиях эмигрантского периода.

На вечере в Большом зале Центрального дома литераторов, который по традиции открывала руководитель Бюро пропаганды художественной литературы Алла Васильевна Панкова, прочтение этого стихотворения органично совпало с отрывком из бунинской речи на вручении Нобелевской премии по литературе в исполнении народного артиста России Валентина Клементьева: «Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили её изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я тоже навсегда сохраню признательность...».

На сцене – ансамбль «Русичи», поющий «Канарейку» на слова Бунина, и русские народные песни «Уж ты степь широкая...», «Уж ты ноченька...». Актриса Лариса Савченко читает рассказ «Косцы». «Дивную прелесть их песни» – песни косцов – пишет Бунин. «Прелесть была в том неосознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами – и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, её простором и заповедной далью.

Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И ещё в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была – Россия, и только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох берёзовом лесу».

 Положите рядом рассказ «Косцы» и многократно расхваленную и разруганную дореволюционную повесть Бунина «Деревня». Один и тот же мир – а кажется, что совершенно разные миры.

 «Косцы» писались уже в Париже, в 1921 году, и тогда Бунину казалось: «...отказались от нас наши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи – и настал конец, предел Божьему прощению»...

В «Деревне» изначально – ни древних заступников, ни рыскучих зверей, ни вещих птиц, ни молитв, ни заклятий, ни животворных ключей. Темнота и мрак. И не зря Николай Клюев, прочтя эту повесть, писал Александру Блоку: «У меня на столе старая синяя глиняная кружка с веткой можжевельника в ней. В кружку налита горячая вода, чтобы ветка, распарясь, сильнее пахла. Скажите это кому-либо из Собачьей публики (имеется в виду публика кабаре «Бродячая собака» – С.К.). Вам скажут, что по Бунину деревне этого не полагается (мне часто говорили подобное). И не знает эта публика, что у деревни личин больше, чем у любого Бунина, что «свинья на крыльце» и «свиное рыло», и Сергий Радонежский... око охранки и кокотка Норма (на деревне Стешка) – только личины, только «Бесовское действо» в ночь на «Воскресенье». Я вспомнил «Бесовское действо» Ремизова, прибавлю, что это всеславянское писание, вещественное доказательство Буниным, что «Золотой вертеп» и «Святой вечер» нетленны на Руси...».

Клюев и Есенин, с одной стороны, и Бунин, с другой – непримиримые антиподы. На бунинскую инвективу «смири скота, низвергни демагога» Есенин ответил в черновиках «Анны Снегиной»: «Скотом тогда некий писака озвал всю мужицкую голь. И в зад геморрой наплакал на барскую участь и боль». Бунин, не зная этих строк, посылал свои отточенные стрелы в Есенина: «И какая символическая фигура этот советский хулиган, и сколь многим теперешним «болванам», возвещающим России «новую эру» он именно чета, и... тут действительно стоит роковой вопрос: под знаком старой или так называемой новой «эры» быть России и обязательно ли подлинный русский человек есть... азиат, дикарь или нет? Теперь всё больше входит в моду отвечать на этот вопрос, что да, обязательно...»

 Прошли десятилетия, и произошло то, на что никак не мог рассчитывать Бунин: что новая эра приняла его, как изысканного русского художника слова, что его книги встанут на полки читателей рядом с книгами Есенина, а все жёсткие формулировки начнут актуализироваться лишь в эпоху нового разгрома обретших твёрдость и покой устоев.

На вечере вспоминали о Бунине, как о художнике. И вместе с музыкой Рахманинова, Мусоргского в исполнении Полины Федотовой, с романсами, звучали его стихи, в которых оживала русская природа в её сокровенной сущности.

Как дым пожара, туча шла.

Молчала старая дорога.

Такая тишина была,

Что в ней был слышен голос Бога,

Великий, жуткий для земли

И внятный не земному слуху,

А только внемлющему духу.

Жгло солнце. Блеклые, в пыли,

Серели травы. Степь роняла

Беззвучно зёрна — рожь текла

Как бы крупинками стекла

В суглинок жаркий. Тонко, вяло,

Седые крылья распустив,

Птенцы грачей во ржи кричали.

Но в духоте песчаных нив

Терялся крик. И вырастали

На юге тучи. И листва

Ветлы, склонённой к их подножью,

Вся серебристой млела дрожью –

В грядущем страхе Божества.