Американец приветствует борьбу Германии

Instauration, USA, Januar 1979

Американец приветствует
героическую борьбу Германии
(сокращённый перевод статьи из журнала „Инстаурэйшн“=
„Реставрация“, США, январь 1979 года)

Потрясшее всех признание дипломата высокого ранга: „Мы сами виноваты в своём поражении: Германия борется за более высокие ценности!“
Это было поздней осенью 1938 года. Мы только что выехали из Берхтесгадена, где видели Гитлера, и возвращались во Францию. Мой старый школьный товарищ, американский допломат и мастер шпионажа, которого я хочу назвать Дэвисом, управлял своей неудобной открытой машиной и размышлял про себя. Когда мы оставили позади пограничные посты , он вдруг хлопнул ладонью по раме автомобильной двери и внезапно произнёс: „Но кого это волнует?“.
- „Кого должно что волновать?“
- „Того, что проклятые немцы делают или не делают. Мы ведь находимся во Франции. И нам с самого рождения постоянно твердили, что Франция - это хорошо, а Германия - это плохо. Французы и датчане, голландцы и швейцарцы, и даже поляки, чехи и итальянцы являются более цивилизованными, и поэтому превосходят немцев.“

Заклеймлены как варвары

„Все другие европейцы знают более или менее, как нужно жить, любить, как оценивать тончайшие вещи и прежде всего, как нужно нести в будущее факел цивилизации. У немцев эти свойства в лучшем случае только фасад. Они остаются варварами, они не отличаются от тех волосатых бестий, которые сражались с римлянами.“ -„Разве это не общая картина?“

„Да, примерно.“

„Но ведь ты знаешь, и я знаю, что все разговоры о цивализации бессмыслены. Франция и Англия, да и остальная Европа и наша священная Америка в действительности представляют собой отвратительные образования, над имиджем которых потрудились определённые слои их населения. Так называемая американская цивилизация - это чистая выдумка. Немцы чувствуют это инстинктивно и ненавидят такое надувательство.

Они полны жизненных сил

Потом он говорил о немцах всех сословий, с которыми мы в последнее время встручались.
„Ты заметил, насколько они полны жизненных сил? Они просто брызжут энергией. Это первые европейцы за несколько веков, которые поднялись против еврейского духа наживы и псевдокультуры, которые не могут смириться с тиранией бессмысленного индустриальной эпохи. Они желают снова заняться мужскими делами. И, как мы знаем, их женщины это ценят!“ „Они полностью доверились Гитлеру. Это может оказаться и ошибкой, но это всё же лучше, чем наша неспособность посвятить себя вообще какой-либо великой цели.“

Мы встретились снова в 1940 году в Швейцарии, после того, как они уже прошли всю Францию. Он сказал мне:
„Я всё ещё испытываю те же чувства и вижу, что большая часть французов чувствует то же самое. Немцы проиграют, это ясно, и мы с тобой будем помогать их побеждать. Но у меня такое ощущение, будто я при этом убиваю последнюю искру мужества в самом себе.
Разбить Германию для того, чтобы расчистить дорогу для века толпы - с евреями и другими несимпаточными типами во главе - вряд ли это делает нам честь. Что мы за ужасный народ!“

Ко времени окончания войны он был достаточно известен и отмечен наградами. Журнал „Тайм“ назвал его „одним из архитекторов победы союзников.“ Мы встречались время от времени, но он больше ничего не говорил. После 1960 года мы виделись редко, а потом и вовсе перестали встречаться. В прошлом году он умер.

Шесть месяцев назад его жена прислала мне запечатанный конверт, на котором стояло моё имя, и сообщила, что нашла это в его бумагагах. В конверте находился длинный меморандум из неопубликованных концепций, и в том, насколько они удачны, можно убедиться, прочитав следующие выдержки:
„Я не был откровенным с тобой после войны, потому что впал в уныние. Это не значит, что я отказался от того, что говорил тебе прежде , но я отдаю себе отчёт в том, что это было намного хуже, чем я себе это представлял...“
“ Возвращаясь к воспоминаниям о произошедшем, я убеждаюсь в том, что картины случившегося перед войной и во время войны забыть невозможно. Эти фантастические немецкие парады и встречи, эти сотни и тысячи людей, которые безоглядно, всем сердцем приветствовали его... Волшебник, если мне позволено будет так сказать, егозавоевание Франции, Роммель в Африке, чудовищный эксперимент в России, отчаянное отступление в Европе... , и в итоге конец в Берлине со всеми его ужасами. Взгляни на эти фотографии - эти немецкие лица и униформы, эта вера, появившаяся в 1933 году и жившая до самого разрушения страны в 1945 году, вглядывайся в них снова и снова, пока не начнёшь понимать, почему это был конец, последнее мерцание белой жизни. Не идеологическое, разумеется,- нацизм был всего лишь некой системой, как я уже ранее признавал,- но он был выражением жизнеспособности. Сравни их с нами , даже с теми, какими мы были тогда. Посмотри внимательно на Айка (американский генерал Эйзенхауэр) и Монти (британский генерал Монтгомери) и вспомни! А потом вызови в памяти Кессерлинга и Роммеля, например, или даже пожилого Рундштедта. Да наши по сравнению с ними просто мёртвые мужчины, бюрократы, которые коминдуют живыми людьми.

Германия воевала во имя жизни, а мы - во имя смерти

„Ты понимаешь, о чём я говорю? Жизнь противостояла смерти, и смерть победила. Мы, как минимум многие из нас, поняли это, когда всё уже было позади.
Рузвельт и Черчилль, которые сделали мир безопасным для нежелательных меньшинств, внезапно превратились из блестательных вождей в скучных старых дураков. Даже не в злодеев, а просто в скучные пугала...“
„Если и был один настоящий злодей, то им должен был стать Гитлер.
Американцы и англичане хотели растоптать зло, не беря во внимание последствия, включая самокастрацию.“

„Нет, у нас нет никакого выбора в свете нашей истории. Мы были против жизни, и для превращения нас в евнухов разгром немцев был следующим и последним, логически-неизбежным шагом. Мы с тех самых пор носимся в слепоте, погрязли в заблуждениях. Но тем не менее мы имели, хотя бы теоретически, выбор, когда Америка и Англия вместе сГитлером могли бы создать мировое правительство, а затем дождаться его смерти илиубить его. Забудь про Конгресс, забудь всё,- мы могли это сделать. Чего нам не хватало, так это воли к жизни. Мы же не имели её, и именно поэтому у нас не было выбора. Во всяком случае, мы теперь несём наказание за то, что сделали выбор не в пользу жизни.
Это и есть вопрос о жизни, который меня всё больше волнует. Я не боюсь смерти, но я не могу смириться с тем, что умру, неправедно прожив свою жизнь.“

Гитлер смеялся - а мы планировали убийство

„Я действительно верю в то, что шоры с семей и классов, университетов и затхлых провинций, ОСС и ЦРУ в конце концов спадут, и вижу теперь то, что уже давно „мог бы разглядеть.“
„Бесконечно длящиеся картины, навсегда сохранившиеся в моём сознании - почему я должен их и далее отрицать? Гитлер, который улыбался нам в тот день в Берхтесгадене... Наэлектризованная жизнеспособность всей страны в то время. Эти немецкие офицеры в Берхтесгадене в своей невероятно жизнеутверждающей униформе, брызжущие невинной энергией, сплотившиеся вокруг Гитлера без малейшего подозрения о том, что мы планируем против них.“
И это чувство, которое я ощущал во всей Европе, когда мы вторглись в неё, особенно у женщин.

„Да Боже мой, они были мужчинами, - и это как раз то, что я пытаюсь сказать. Это дошло, наконец, даже до самых тупых американцев и англичан, преследующих отступающего врага, - это были мужчины, которые сражались за безнадёжную идею так яростно, как ни один из нас не мог бы этого делать. “Мы все знали, что они были лучшимимужчинами, чем мы, и что это было сумасшествие убивать их, что мы убиваем что-то в себе, и возможно лучшее, что в нас ещё осталось. Мы знали это, но не говорили никому, потому что, видишь ли, не могли этого сделать. Мы не могли этого,- это было против всего нашего воспитания. Нас учили, что всё общее и частное важнее, чем жизнь. Поэтому мы могли разрушать её без угрызений совести. И что с того, глубоко внутри нас почти атрофированный инстинкт нашёптывал нам нечто другое? Но мы душили этот инстинкт и продолжали стрелять.

Предательство было бы на деле любовью к родине

Мир после войны подтвердил это ощущение сумасшествия. Прекрасная Франция и остальная Европа, да и вся Америка были несомненно менее привлекательны, чем нечто, что можно было увидеть только в Германии до войны.
Если это не было нашим поражением, то что тогда означает поражение? Я вспоминаю о том, как в один из дней, когда, выйдя из отеля „Плаца“в Париже, я проходил мимо бесконечной процесии французских евреек, живших (и до сих пор, как мне кажется, проживающих там же), строгих маленьких женщин с пуделями, никого из которых не тронули нацисты, так же, как и миллионы остальных. Ни один из непредвзятых наблюдателей вряд ли смог бы обнаружить в них хоть искру жизни, не говоря уже о культуре. И я спросил себя, что за сумасшествие принесло нам идею именно их, как представителей жизнеутверждающей культуры, возвести на трон, а немцев уничтожить как “варваров“. Уму непостижимо!“
„А вот обратная сторона медали: во время лыжной поездки в Австрию несколько позже я встретил одного бывшего немецкого горного стрелка, после войны ставшего снова простым австрийским крестьянином. Мы вместе с ним катались на лыжах и избегали разговоров о войне. Но однажды после обеда эта тема всё же всплыла после того, как он сказал, что его „жизнь теперь течёт скучно, хотя и безопасно. В войну она была полна опасностей, но мы по-настоящему жили“, - продолжил он. “У нас было только 12 лет жизни.“ Я был в достаточной степени мужчиной, чтобы сказать ему однажды: „Ну а мы не имели и двенадцати лет, мы вообще не имели никаких лет. И теперь мы уже никогда их иметь не будем.“

Позор „перевоспитания“

Само собой разумеется, это было исключение. Мои современники из немцев стали такими большими противниками жизни, какими мы и хотели их сделать, когда утюжили их города. А после мы донесли до них, насколько жестокими были нацисты. Что в принципе означало, что мы убеждали их в том, что собственно жизнь не имеет смысла. И вот когда немцы приняли эту теорию в свои сердца, то они и сделали себя полностью слабыми. Наверное, ты не раз видел подобные церемонии, когда канцлер или какой-нибудь другой высший функционер подходит к одной из еврейских святынь и с шапочкой на черепе падает на колени, сопровождаемый строгими осуждающими взглядами евреев, которые одобрительно кивают, когда он говорит им, что немцы несут „непреходящую вину“?

Двенадцать хороших лет

„Но тогдашние немцы тоже имели свои слабости,- например, их непосредственность и наивная невинность. Они были настолько благодарны Гитлеру за то, что он дал им счастливую возможность жить, что не задумывались о том, какую цену они за это должны будут заплатить. Даже ребёнок мог бы сказать им в 1938 году, что весь остальной мир их уже ненавидит. Хотя, наверное, это их всё равно не озаботило бы, поскольку, если хорошо поразмыслить, то двенадцать счастливых лет стоят любой цены.“
„Ты понимаешь, что я пытаюсь этим сказать? Вот приходит Гитлер и обещает жизнь.
Ты - обыкновенный немец, ты выбираешь жизнь , но будешь затем уничтожен. И потом приходит завоеватель, который говорит тебе, что это было неправильно, соглашаться на такую жизнь.
Достоин презрения народ, который ответил бы отрицательно на предложение жить по-человечески. И достойны уважения те, кто выбирает жизнь - немцы в этом смысле должны расцениваться как герои, да и в любом другом смысле тоже. Со всеми их ошибками и недостатками они были тогда верными, и это выше всяких претензий к ним.
Если мы не можем откликнуться на этот призыв, тогда ответ на всё остальное: интеллект, порядочность и т.д., не имеет никакого значения. За наше поведение мы достойны только презрения!
В нашем случае ненависть слабаков против самой жизни была, конечно, более великим пороком, нежели любой из недостатков, которые были присущи немцам. И мы были так благодарны Гитлеру за то, что он предоставил нам возможность так раздробить жизнь, что мы никогда не задумывались о том, чтобы задать ему вопрос: какую цену придётся за неё заплатить. Каждый ребёнок мог бы сказать в 1938 году, что мы после нашей оргии против жизни будем до основания разрушены. Однако мы бы всё равно об этом не задумались на основании размышлений о том, что это по-настоящему великолепная оргия достойна любой цены. В принципе это как раз то, что произошло, и правда когда-нибудь выйдет на свет. Она уже начала становиться видимой - посмотри, например, книги Давида Ирвинга. Он очеловечил Гитлера и Вермахт , а главное, изобразил в правильном ракурсе мужество и ум немецких генералов. Поставь напротив вызывающую смех бесцельность и непригодность плэйбоев из ОСС (которых ты знаешь как никто другой) и термитов, таких, как Эйзенхауэр. Ты ведь помнишь...“
Осознание содеянного растёт, это я говорю заранее, и со временем все увидят, как это происходило в действительности“
(*ОСС -- Управление стратегических служб.)

Завещание Роммеля

„Отдельные лучи надежды уже видны. И разве послесловие книги Ирвинга о Роммеле не является зашифрованным посланием для нас? Только послушай, как оно звучит:
„Какие памятники напоминают сегодня о Роммеле? Простой деревянный крест над могилой, где покоится его прах. И в 31 километрах отТобрука, на Виа Бальбиа возвышается каменный памятник павшим солдатам и офицерам Африканского корпуса, его „африканцем“, которыми он заслуженно гордился: Притвитц, Понат, Зуммерманн, Нойманн-Зилков, Бисмарк и многие другие.
Один раз в год там собираются все его африканские бойцы и отдают долг чести павшим от имени их командира. Это его настоящий памятник: Он прочно живёт в их воспоминаниях.
И когда случается горячая буря и красный песок закрывает небо, когда воет „Гиби“, тогда они, возможно, услышат однажды команду, произнесённую его хриплым швабским голосом: „По машинам!“. А потом ещё приказ: „Наступать!“, а за ним рёв танковых моторов, когда колонны приходят в движение для атаки на врага.“

Перевод Виталия Киллера, 22.11.2015