Тотальная география Каспийского моря

I

С Волгой влившись в Каспийское море, сразу попадаешь в гигантскую чашу новых смыслов, которых лишь отблески играли на воде, пока шли рекою, хотя с берегов еще смотрелись в зеркала течений отражения вполне привычные: колокольни, вдоль набережных дома с колоннами, разные городки, каждый по-своему умудряющийся устроить жизнь здесь, на границе бескрайних ногайских степей, в соответствии с принципами европейского, так сказать, благоустройства; Вольск, Сызрань, Саратов с импрессионистами в местной художественной галерее, филармонией и театрами; потом Астрахань, умело прячущая свой татарский испод за двумя-тремя рядами планомерно выстроенных улиц и кремлевской звонницей; а потом сразу — раз! — пестрыми рукавами расходится река, и ничего уже знакомого нет, лишь глушь камыша да настороженные птицы, свирепый треск огня в тростниковых крепях, и столь же свирепый, неостановимый бег невидимого зверя прочь от пала, через протоки и ерики; удары хвостом исполинских рыб, широко падающий с неба белохвостый орлан или рыбный филин, игра зеленых огней-зимородков, забавляющихся с мелкой рыбешкой, розовый лотос — цветок Будды — как символ чего-то бесконечно далекого — и лебяжья страна на мелководье у самого края моря, дальше которой лишь марево отблесков, играющих на мутных волнах. Тут море еще мелко, и в старину эта его опресненная Волгой часть отличалась от моря матерого, глубокого и называлась Хвалынским или Хвалисским, но не Каспийским. Тут, однако, пора бы приступать к теме. Ибо, несомненно, мы оказались на берегах средиземного моря Востока, причем Востока внутреннего, прячущегося, оттесненного как бы в самую глубь исторической впадины между Китаем и цивилизациями Малой Азии. Названия десятка городов — Махачкала, Дербент, Баку, расположенных по кавказскому берегу, еще, положим, способны о чем-то сказать нам; персидские города несравненно более многочисленны, хотя заштатны и для русского уха совершенно ничего не значат; с востока же дышит на нас великая пустыня, и тут едва ли три населенных пункта заслуживают внимания, зато вплотную подступают каракумские пески, плоскогорья Устюрта и непроходимые солонцы Мертвого Култука. Место это на первый взгляд кажется незанимательным не только для истории, но и для географии даже, однако задача, оглашенная в названии этого очерка, — создание некой всеобъемлющей, тотальной географии Каспийского моря — была в свое время поставлена и даже, в некоторой степени, исполнена. Сама постановка этой задачи, равно как и исполнение ее, есть явление историческое, обусловленное очень многими причинами. Стороннего путешественника (если такового вообще возможно здесь себе представить) прежде всего поразит пустота прикаспийских пространств, особенно если сравнивать каспийские берега с берегами давно и уютно обжитых человеком морей — прежде всего моря Средиземного, ставшего колыбелью цивилизации Запада. Противостояние и сопоставление средиземного моря Востока и западного Средиземноморья будет преследовать нас на протяжении всего текста, но с этим, вероятно, ничего не поделаешь.

Каспийское море действительно на первый взгляд представляется не­обыкновенно удаленным от всякой цивилизации, пустынным и труднодостижимым местом. Больше того, это — край, граница обитаемого человеком пространства. Такое отношение мы найдем во все века человеческой истории. Древние ассирийцы, в пору величайшего могущества Ассирии (IX — VIII вв. до н. э.) знали о существовании моря на севере от империи, но никогда не видели его. Очевидно, персы, и уже Кир, присоединивший к своим владениям Среднюю Азию, получили и более точные сведения о нем. Во всяком случае, Геродот (V в. до н. э.), никогда не бывавший на востоке далее Малой Азии, знал, что море, называвшееся тогда Гирканским, не соединяется ни с каким другим. Он же впервые назвал море Каспийским, по имени племени каспиев, обитавших на его юго-западном берегу. Однако уже ко времени походов Александра эти сведения забылись или, в угоду умозрительной древней географии, были подвергнуты сомнению. Согласно этим представлениям, Каспийское море не могло быть ничем иным, как последним заливом океана, опоясывающего обитаемую землю; при этом географам вряд ли верилось, что на берегах этого залива может жить человек. Александр Македон­ский, выйдя с юга к каспийским берегам, посчитал открывшуюся ему водную гладь Меотийским озером1, словно опасаясь сознаться себе в том, что он зашел уже так далеко в немыслимую для эллина запредельность Азии2. Позднее, впрочем, он пересмотрел свои представления и узрел в Каспийском море ключ к прямой дороге с востока на запад. Примечательно, что и для персидской империи, которую сокрушил Александр, и для подвластных ей царств — Парфии, Бактрии, Согдианы — Каспийское море тоже было краем, населяющие его южный берег племена не были, собственно, подчинены персам и не говорили по-персидски, хотя восточные владения Ахеменидов простирались дальше на восток до Туркестана. То же самое повторилось в Персии Сасанидов и в арабском мире. И хотя свет ислама воссиял-таки на бере­гах Каспия — крепость Дербент была, собственно, крайней северной твердыней исламского мира на Кавказе, — это не избавило Каспий от дурной славы. «Море холода», «море мрака»... В знаменитом средневековом арабском географическом сочинении «Золотые степи» Масуди пишет об обитающем в море диком чудовище, которое подобно урагану встает из пучины и поднимает свою вихрящуюся голову на высоту огромного дерева…

Каспий обладает странной двойственностью: с одной стороны, он причастен к событиям человечества, как причастно всякое место на Земле вообще, он не чужд и мировой истории, но к ней прилеплен всегда каким-то странным, дальним боком. Вокруг него происходят грандиозные битвы и походы: идут войска Александра; парфяне рубятся с римлянами; арабы вторгаются в Согдиану и отбирают жемчужину этого края — Бухару, до наших дней оставив неподалеку несколько своих кишлаков; проносятся тумены Чингисхана и воинство Тимура; последним шквалом из монгольского мира идут и овладевают Средней Азией калмыки; кочуя, появляются и исчезают целые народы… Но все это — на дальней периферии зрения, вокруг. На каспийских берегах невозможно представить себе ничего подобного битве греков с персами при Фермопилах, слонам Ганнибала, символическому поединку Цезаря и Антония за величайшую обольстительницу мира, крестоносцам, взятию Бонапартом захваченного монархистами и британцами Тулона и всем колоссальным последствиям этой победы3 — ничего, что составляет события истории, помимо непременного грабежа. Только жестокие набеги викингов в конце Х века да столь же жестокие, угрожающие всему персидскому берегу набеги разбойника Стеньки Разина, который сжег персидский флот и, по легенде, бросил в Волгу захваченную в наложницы персидскую княжну, — вот и вся, собственно, каспийская история. А с другой стороны, сам Каспий, будучи цент­ральной пустотой, оптической линзой, стягивает вокруг себя пространства, весьма далеко разнесенные: от Китая до Аравийского полуострова… Почему, говоря о Каспии, уместно говорить и о Хорезме, и о Бухаре, и о бескрайнем пространстве/времени степи и пустыни, в котором мы обнаруживаем шествие теней множества сменяющих друг друга кочевых цивилизаций... Нет-нет, мы не ошиблись в предположении, что история здесь творится вокруг. Сгустки ее лучей собираются то на Арале, то на Кавказе, то где-то в Персии…

Прежде чем вернуться к теме тотальной географии Каспийского моря, в которую мы, сами того не замечая, понемножечку втягиваемся, отметим еще одно важное обстоятельство: Каспий наделен свойствами границы. Это не та вечно натянутая, вечно накаленная граница между Европой и Азией, которая, смещаясь то на Дон, то на Волгу, призвана обозначить границы миров, столь же качественно разных, как Старый и Новый Свет, и даже в большей, может быть, степени, потому что если Новый Свет есть порождение Старого, то Азия, конечно, никогда порождением Европы не была. Само понятие Европы формировалось в противостоянии Азии, в войне против Азии, в заявлении своего отличия и превосходства над Азией. Попытка Александра Македонского снять эти противоречия ровным счетом ни к чему не привела. Азия — не Европа, и это понятно каждому, о чем бы ни шла речь — истории, культуре, религии, трансовых практиках или сексуальных отношениях людей. Это противостояние продолжается до сих пор, что подтвердила война Америки и Европы с Ираком.

Но если, как мы осмелились утверждать, Каспий обладает свойствами границы, то тогда это граница между чем и чем? Пожалуй, так: между Азией, известной европейцам Древнего мира, и Азией еще более дальней, глубинной; внутренней, отделенной от известной Азии пространствами непреодолимых пустынь, горных хребтов, ордами кочевников и беспощадными стражниками империи Хань. Интересно, что великий Александр, внутренне выбрав «азийство», был допущен туда, в эту никому неведомую, глубинную Азию. И дошел до Индии. Чуть позже, в римский уже период античной истории, символическая встреча Запада и этого неведомого Востока состоялась еще раз. «…В 36 г. до н. э. отряд ханьцев, преследуя хуннского князя, натолкнулся около города Талас в современном Казахстане на странных воинов, которые сдвинули большие четырехугольные щиты, выставили короткие копья и пошли в атаку на китайцев. Те удивились, посмеялись и расстреляли сомкнутый строй из тугих арбалетов. По выяснении оказалось, что побежденные были римскими легионерами, из легиона, сдавшегося парфянам при Харране (Карре), где погиб триумвир Красс. Парфяне перевели пленных на свою восточную границу и при первой же надобности отправили их выручать своего хуннского друга и союзника…»4. Случай этот настолько красив и символичен, что кажется невероятным. Однако подлинная история не чурается крайностей: в подобную встречу можно было бы поверить, если бы в свидетельство повествователя не вкралась одна неточность: арбалеты. Преследовать «хунн­ского князька» за пределами империи мог только конный отряд. Но арбалеты никогда не были оружием конницы. Эта неточность заставляет нас перепроверять все сопутствующие обстоятельства. В общем, все правдоподобно: триумвир Марк Лициний Красс, победитель Спартака, действительно потерпел при Карре сокрушительное поражение от парфян, был убит и обезглавлен. Как сообщает Плутарх, из затеянного Крассом парфянского похода почти никто из римлян не вернулся домой: тех, кто пытался прорваться обратно на запад, в горах и пустынях подстерегли и вырезали арабы, тогда едва-едва появившиеся на исторической арене. Около десяти тысяч солдат сдались на милость победителя — следовательно, большой римский отряд должен был быть в парфянском войске. И хотя от Месопотамии, где были разбиты легионеры Красса, очень далеко до степей, где они, затерявшись в безбрежности Азии, могли встретиться с китайцами, такая возможность не исключена. Жаль, что Гумилев умалчивает, откуда у него сведения о встрече римлян с китайцами и об арбалетах. Однако ситуация будет выглядеть вполне правдоподобно, если представить, что римляне, как и в сражении при Карре (Харране), были перебиты китайскими всадниками не из арбалетов, а из тугих азиатских луков, которые, действительно, пользовались славой страшного оружия, с одинаковой легкостью пронзающего все защитные покровы. В это­й безвозвратной гибели римлян в степях Казахстана таится какое-то смутное пророчество о том, что человеку западного мира сюда нельзя, что здесь не Танаис, где в античное время велись переговоры мира Средиземноморья с представителями бесчисленных скифов5, а какая-то гораздо более дальняя даль, где ничего другого и не суждено, кроме смерти на неприглядной чужой земле, в битве за интересы неведомых племен, под хохот и улюлюканье неведомого противника. Может быть, это на несколько десятилетий позже почувствовали легионеры Двенадцатого Молниеносного легиона, оставившие надпись на камне близ Баку (когда самого города еще не было). То были храбрые солдаты римского императора Домициана (81 — 96 гг. н. э.), пытавшиеся утвердить владычество Рима в Мидии. Оказавшись на территории Апшеронского полуострова, они, возможно, и подивились на одно из чудес древней природы — нефтяные источники, в одном из которых нефть, по преданию, была белая или желтая, а в другом — черная или зеленая, но отсюда, как бы то ни было, повернули обратно, почувствовав, вероятно, что неведомое море таит за собою даль, неподвластную человеку западного мира. Прошло больше тысячи лет, прежде чем путешественники, подобные Марко Поло или Плано Карпини, осмелились проникнуть вглубь Азии, в ставку великого кагана монголов.

Несомненно, Каспий обладает еще редким оптическим свойством быть линзой, подзорной трубой. Стоит глянуть в нее, и с русского берега неожиданно близкими видятся царства Востока. Кто-то, проследив взглядом караванные дороги Великого шелкового пути, узрит Китай. Кто-то — Персию. Царь Петр, во время позднего своего, 1722 — 1723 годов, «персидского похода», еще из Астрахани мгновенно угадал Индию. И хотя мирным договором Персия «уступила» России Дербент и Баку, ясно было, что Петра не менее, чем кавказский, манит противоположный, пустынный среднеазиатский берег, на котором ничего и не было тогда, кроме двух-трех рыбацких селений. А за ними — бессмысленный, жуткий простор пустынь, с сокрытыми где-то там, внутри этого простора, Аралом, Аму- и Сырдарьей, невиданными в России горами Памира и Тянь-Шаня, древними Хивой, Кокандом и Бухарой. Казалось бы, просторы эти должны были не манить, а пугать: оттуда, с развалом монгольской вселенной, стали на Россию набегать орды несметные, миллионные, которые остановить не могли никакие крепостцы, выстроенные по линии Оренбург — Омск — Семипалатинск, чтобы как-то оконтурить и удержать то чудовищное среднеазиатское брюхо, оставшееся после распада Золотой Орды без головы, в котором что-то бесформенное урчало, кипело, булькало, а то и изливалось в набег. Волны нашествий дохлестывали до Казани. Однако ж Петр, желая развитию империи дать твердое направление по всем сторонам света, сие пространство тоже берет во внимание, еще в 1714 году отправляя по маршрутам казацких набегов первую военную каспийскую экспедицию в Хиву и Бухару — на Индию. Индия была его давнишняя мечта. Едва закончив войну со шведами, он обласкал Ашур-бека, хивинского посла в России, послал с ним в подарок хану шесть пушек с порохом и снарядами и поручил ему «проехать в Индию, откуда привезти барсов и попугаев»6. Первые походы в Азию закончились еще при жизни Петра полной неудачей: отряды, достигшие Хивы, были поголовно перерезаны, крепости, выстроенные на гнилых местах (одна — на мысе Тюп-Караган, другая — под Красными Водами), — оставлены и заброшены. Нет сомнения, что проникновение в Индию, которой все полнее завладевали англичане, для российской государственной мысли было idбee fixe, причем фиксацией еще менее плодоносной, чем взятие Константинополя или создание панславян­ского государства. Однако, получив выход в Каспийское море, Россия невольно, вместе с морскою водой, сглотнула еще и немало смыслов, прежде ей неведомых. Одним из таких глобальных смыслов и была Индия: в конце концов, караван-сараи индийских купцов издавна существовали в Астрахани, при долгом жительстве купцы обзаводились здесь семьями, совершали омовения в Волге, как в Ганге, и прижитые ими ребятишки бежали плескаться вместе с отцами. Индия казалась близко, хотя до нее было невообразимо далеко при имперском менталитете — считать своим только то, что завоевано.

Если б Россия ограничилась отправкой в Индию караванов, то, наверное, русские купцы достигли бы Индии и навезли в столицы неведомых товаров. Но государство российское, сокрушив Золотую Орду, унаследовало особый тип отношения к пространству, характерный как раз для монгольского мира7, монгольской ойкумены: достигнуть Индии — значило овладеть ею. А овладеть — значило захватить все лежащее между Россией и Индией пространство целиком. Пусть даже такое скудное и суровое (за исключением нескольких волшебных оазисов), чуждое и неподатливое пространство, как закаспийская Азия. Поглотить — значит принять заключенные в этом пространстве смыслы и образы, как бы, повторюсь, чужды или экзотичны для российского сознания они ни были: несомненно, образ Тимура был одним из первых, прорвавшихся в имперскую российскую ментальность. Полководец, молниеносно овладевший всей Азией, и в том числе — Индией от Инда до Ганга, показался, возможно, привлекательным Павлу I — во всяком случае, приказ, который получило от него Донское казачье войско в лице войсковых атаманов Платова и Орлова-Денисова — целиком двинуться в Индию для завоевания ее — может быть, был навеян именно образом Тамерлана. Мы ничего не знаем о других, возможно сумасбродных, подоплеках этого приказа, несомненно лишь, что приказ был отдан и что казаки выступили и были остановлены только известием о смерти императора. В тот момент история, казалось, раздумывала над тем, не даровать ли Каспию историческую судьбу, а заодно и разыграть одну из самых невероятных своих партий, в исходе которой все мировое развитие могло получить совершенно иное направление. Дело в том, что после уничтожения адмиралом Нельсоном француз­ского флота при Абукире все попытки Наполеона I достигнуть все той же Индии через Египет и Сирию были, несомненно, обречены на провал: в Средиземном море целиком господствовали англичане и никакие десанты не были возможны.

Тогда явился другой план: Франция, в союзе с Россией, посылает экспедиционный корпус до Астрахани, отсюда, по Каспийскому морю, недостижимому для англичан, союзники переправляются в Персию, а там через Герат, Кандагар и Кабул обрушиваются на Индию с севера, сокрушая могущество Англии на суше. Объединенные Россия и Франция! Да уж, истории всех наполеоновских походов, всего XIX столетия, да и мировой истории вообще была, возможно, уготована другая судьба, ибо при всей фантастичности этого замысла в нем не было ничего более невероятного, чем переход Суворова через Альпы или походы того же Тамерлана. Увы! — или во всяком случае — предприятию сему не суждено было сбыться: адъютант Наполеона, Дюрок, привез тщательно разработанный план совместной индий­ской кампании в Петербург спустя два месяца после убийства Павла I. Его сын, Александр I, мысль об Индии выбросил из головы как одну из безумных затей нелюбимого батюшки, а в европейской политике предпочел придерживаться традиционной союзнической ориентации на Англию и Австрию, что привело к многочисленным и хорошо известным последствиям. Покончив с героями 1812 года, вздумавшими объединяться в тайные общества заговорщиков, брат Александра, Николай I, однако, вновь прочерчивает воображаемые линии, соединяющие Москву и Петербург с Дели и Калькуттой.

Правда, молниеносное завоевание Индии не удалось. Теперь предстояло брать ее измором. Задача эта решалась без малого сто лет, но так и не была решена, ибо в ту пору англичане продвинулись уже гораздо севернее Индии и преграждали русским дорогу на юг в любом месте Азиатского континента, за исключением Китая. Однако завоевание Россией Средней Азии, которое совершенно необъяснимо без темы Индии на заднем плане, проводилось столь же тщательно, кропотливо и планомерно, как и «завоевание» Константинополя. Были отправлены в глубины Азии геодезические экспедиции, составлены карты, выстроены форты, опробована сила оружия российского в столкновениях с кочевниками, которые обычно бывали просто наемниками более могущественных фигур — эмиров Бухары или Хивы. После того как сила выяснилась за нами, в Среднюю Азию, как и везде, стали помаленьку проникать казаки, все более многочисленные экспедиции и «путешественники». Подобно российским исследователям, которые исподволь готовили колониальное завоевание края, в Средней Азии появилась английская агентура (английская миссия в Бухаре была основана уже в 1834 году), что в конце концов потребовало от империи более решительных действий и привело сначала (1866 — 1868) к взятию Бухары и Самарканда войсками генералов Кауфмана и Черняева, а в 1873 году — к военной экспедиции на Хиву генерала Кауфмана, которая после резни близ Хазавата конных туркменов и отряда полковника Ломакина положила конец бесчисленным розням, раздиравшим внутреннюю Азию, и навсегда прекратила попытки кого бы то ни было из ее властителей заявить права на исключительное правление в этом регионе. Вся эта огромная территория оказалась под протекторатом России, пока на рубеже ХХ века не была целиком включена в нее. Трагическая история завоевания Средней Азии написана, но неизвестна8. Одним из потрясающих культурных феноменов, появившихся сразу после войны, стали живописные полотна В. В. Верещагина, выполненные с оперативностью и достоверностью фронтовых фоторепортажей; его туркестанская выставка потрясла общество. Туркестан долго продолжал оставаться глубоко чуждой для России территорией, но все же вслед за военными сюда пришли чиновники, инженеры, затем — крестьяне-переселенцы. После революции, когда под разными предлогами сюда было высажено несколько «десантов» деятелей культуры, Туркестан неожиданно мощно сдетонировал в творчестве крупнейших писателей и художников9: с тех пор он существует в российском менталитете как совершенно особое духовное измерение. В «загадочной русской душе», и без того, быть может, не в меру многослойной, появился еще и такой потайной карман, как «внутренняя Азия»; причем это не Азия калмыцких степей, Салавата Юлаева и Пугачева и не Азия географическая, не Сибирь10 и не Дальний Восток, а именно «Туркестан»: как пространство творчества, подвига или совершенно особенного духовного опыта. Лучший боевик советской поры — «Белое солнце пустыни» — не случайно был снят именно в ландшафте фантастического Туркестана, смонтированного как великолепная мозаика: часть сцен снята на каспийском берегу, часть — в глубине пустыни, ибо древних городов, показанных в фильме, на берегу Каспия никогда не было. Древние города Азии, однако, не менее потрясающи, чем горы Памира или барханы Каракумов.

«Мучение Азией», которое началось еще у Хлебникова, продолжилось затем и у Платонова. Его глубоко поражает пустыня. «…Всю ночь светила луна над пустыней — какое здесь одиночество, подчеркнутое ночными людьми в вагоне… Если бы ты видела эту великую скудость пустыни!» — восхищенно восклицает он в одном из писем к жене11. Из донских степей Платонова не­одолимо влекло в Азию, как бы наоборот того пути, который прошли из Азии на запад многие кочевые народы. Один из лучших его рассказов — «Такыр» — разворачивается в ландшафте аскетически-скудном, едва пригодном для жилья12. Один из западных исследователей сразу замечает эту платонов­скую завороженность Азией: для Платонова «Туркмения — не только Туркмения, Средняя Азия не только Средняя Азия, Восток же оказывается сверх-Востоком, сверх-Россией и даже сверх-Европой»13. Для европейца, привыкшего к противопоставлению Запад — Восток, такая зачарованность писателя Азией по крайней мере примечательна. Нет смысла сейчас говорить о всех писателях и художниках, которые были околдованы Азией, о тех образах и красках, которые — в скудости или в преизбытке — заполнили собою «внутренний Туркестан», однако бессмысленно отрицать, что богатства этой духовной провинции прекрасны и обильны, а «тоска по Азии» может принимать в душе русского человека столь же злостные формы, как «тоска по Европе» или другой какой-нибудь обжитой и безопасной точке света.

II

Убежден, что вместить поэзию и мистику всех тех пространств, которыми до недавнего времени обладала Россия, ни одна человеческая душа не может. Возможно, «загадочная русская душа» (этот термин имеет право на существование только в кавычках) и имела отдельное измерение для хранения всех сокровищ бывшей Российской империи; но в действительности оказалось, что богатство это избыточно — поэтому империя и развалилась. Смысловое поле сузилось, распалось на отдельные локусы, но стало и более обжитым. Однако в пору созидания и роста империи задача виделась в прямо противоположном ключе: создать исполинскую кунсткамеру, в которой все, чем богата и знаменательна теперь Россия, было бы выставлено и отображено. Что, собственно, и было сделано в новой столице. Так же не случайно и создание Музея Востока в С.-Петербурге в 1818 году. Не случайно и стояние императора Петра с подзорной трубой на крепостной стене Дербента, он озирал неведомый горизонт и желал знать, что там, за горизонтом. В этот момент помощник его и секретарь, князь Кантемир, срисовывал в походный блокнот странные знаки, с давних пор выцарапанные на камне: тут были значки зоро­астрийцев, христианские кресты, суры из Корана… Все это надо было как-то совместить, уместить в одной, пусть даже не его, Кантемира, голове, но все же во главе, так сказать, империи. Вот тут-то, именно на этом историческом рубеже и именно для России, и возникает эта титаническая задача: тотальная география Каспийского моря — как описание всего, что его окружает. Для этого требовалась титаническая работа. Для этого требовались передовые и смелые люди, готовые пядь за пядью описывать новые земли государства Российского.

Случилось так, что описание поволжского течения, а затем и вмещающих его каспийских берегов выпало на долю Самуила Готлиба Гмелина. Это был один из тех самоотверженных немецких географов, который, будучи выписан из Тюбингена в Россию Екатериной II, беззаветно отдал несколько лет исследованию совершенно чуждой для него страны; наследие его огромно и прекрасно. Судьба его сложилась трагически: с огромным интересом спустившись по Волге и перезимовав в Астрахани, на следующий (1774) год он отправился на исследование каспийских берегов, описал северную Персию и Закавказье, но на возвратном пути близ Дербента был пойман (так же, как за триста лет до этого Афанасий Никитин) и ограблен разбойными людьми какого-то кайтацкого князька, у которого в плену он заболел и умер в возрасте всего тридцати лет. Тридцать лет! Каждый, кто возьмет в руки книги Гмелина14, несомненно, скажет, что к тридцати годам невозможно исполнить столь грандиозную и подробную работу! Но главная трагедия, может быть, даже не в этом: главное, что сама работа, поставленная ему в задачу, а именно — составление некоего полного свода сведений по Каспий­скому морю, была в одиночку неосуществима. Даже простое описание всех каспийских берегов — не говоря уже о той прорве закаспийского пространства, как мы его понимаем сейчас. Разумеется, наивный XVIII век довольствовался гораздо более простодушными описаниями. Но, воистину, развязать узел реалий, которыми опутан Каспий, решительно невозможно: одно перетекает в другое, потом в третье, потом рвется и исчезает без остатка. И что избрать границею сего повествования? Природу только? Природы не хватило: Гмелин подробно описывает все достопримечательности, нравы астраханских татар, калмыцкие легенды… Ну а если к природе присоединить историю, то как вообще быть? Откуда полагать начало всего исторического движения? От появления здесь купцов Афанасия Никитина? Но ведь до Никитина были бухарские и персидские купцы, спешившие в Астрахань или в Сарай, а до татар были хазары, а до хазар — гунны, да еще — Александр Великий, а до Александра — какие-то никому неведомые люди, которые оставили каменные стелы и другие, гораздо более сложные «солнечные» памятники на Устюрте. И до каких пределов полагать повествование? Великие хребты естественной границей отделяли Среднюю Азию от стран еще более дальнего Востока, и тем не менее торговля бухарцев с Индией и Китаем не знала перерывов даже в темные века истории…

Несомненно, такой текст, который связал бы все со всем, та самая «Тотальная география Каспийского моря», не мог быть создан ни Гмелиным, ни одним человеком вообще. Он выявлялся постепенно в течение двух столетий в виде отдельных трудов, путешественных «записок», исследований по отдельным памятникам, монетам, развалинам. В своем зрелом виде это обрело формы, близкие к идеальным: такова, например, девятитомная энциклопедия В. В. Бартольда15, но и она не способна обрисовать всей поэтической и географической реальности, которая называется «внутренний Туркестан».

Возможно — и даже наверняка — текст такого рода мог бы быть только виртуальным. «Тотальная география Каспийского моря» может быть только огромной грибницей в Сети, которая постоянно набухает, меняя свои очертания. В один прекрасный день я сел и попытался создать одну клеточку такой грибницы — разложить на составляющие полторы странички из «Хождения за три моря» А. Никитина, в которых речь идет о низовьях Волги и собственно каспийских берегах. Получилось вот что:

АФАНАСИЙ НИКИТИН (год рождения неизвестен, умер в 1472) — тверской купец, предпринявший со товарищи попытку в 1466 году, до разгрома Золотой Орды, совершить торговую экспедицию в Персию и Ширван. Никитин отправился в путь от «государя своего великого князя тверского Михаила Борисовича» — последнего князя независимого великого княжества Тверского (правил в 1461 — 1485), брата первой жены великого князя московского Ивана III. В 1462 году Иван III и Михаил Борисович заключили договор, который устанавливал полное равенство великих князей. По воспоминаниям, Никитин приурочил свое плаванье к отправке на юг, в Ширван, посольства во главе с Василием Папиным, в ответ на посольство ширваншаха в Москву. Василий Папин отправился в Ширванвместе с послом и дарами для государя, коими были кречеты — птицы для царской охоты. Присутствие на судах экспедиции Хасан-бека, посла Ширвана, обезопасило экспедицию во время долгого пути по Волге. Однако в низовьях Волги корабли попали в ловушку. «…И вошли в Бузан-реку. И тут встретили нас три татарина неверных да ложную весть нам передали: „Касим-султан подстерегает купцов на Бузане, а с ним три тысячи татар”. Посол ширваншаха Хасан-бек дал им по кафтану-однорядке и по штуке полотна, чтобы провели нас мимо Астрахани. А они, неверные татары, по однорядке-то взяли, да в Астраханьцарю весть подали. А я с товарищами свое судно покинул, перешел на посольское судно.

Поплыли мы мимо Астрахани,а луна светит, и царь нас увидел, и татары нам кричали: „Качьма — не бегите!” А мы этого ничего не слыхали и бежим себе под парусом. За грехи наши послал за нами царь всех своих людей. Настигли они нас на Богуне и начали в нас стрелять. У нас застрелили человека, а мы у них двух татар застрелили. А меньшее наше судно у еза [закола для ловли рыбы] застряло, и они его тут же взяли и разграбили, а моя вся поклажа была на этом судне».

Товар Афанасия Никитина был «мелкая рухлядь» (меха). Но и большое судно не ускользнуло от погони: «Дошли мы до моря на большом судне, да стало оно на мели в устье Волги, и тут они нас настигли и велели судно тянуть вверх по реке до еза. И судно наше большое тут пограбили и четыре человека русских в плен взяли, а нас отпустили голыми головами (без товаров) за море. А назад, вверх по реке, не пропустили, чтобы вести не подали...» На море судно побольше с послом Хасан-беком и купцами пошло в Дербент, а судно поменьше, которое, разграбив, вернули, — разбило о берег. «Тут стоит городок Тарки. И вышли люди на берег, да пришли кайтаки и всех взяли в плен». Неудача экспедиции привела к тому, что участники ее, оказавшись ни с чем (а частью — с крупными долгами, взятыми в счет будущей прибыли от торговли), вынуждены были разбрестись в разные стороны: «У кого что оста­лось на Руси, тот пошел на Русь; а кто был должен, тот пошел куда глаза глядят. А иные остались в Шемахе, иные же пошли в Баку работать». Афанасий Никитин, видимо, принадлежал к категории должников или же к числу тех, кто вложил в дело весь свой капитал и остался ни с чем: «занже ми на Русь пойти не с чем, не осталось у меня товару ничего» — и потому отправился в Персию, в Чапакур. Пространствовав шесть лет, побывав в Индии, Аравии и даже в Африке, он через Трапезунд и Кафу (Феодосию) до­брался до Литовской Руси, где и умер, «до Смоленска не дойдя». Однако о странствиях своих он успел поведать летописцу и передать тому в руки тетради, собственноручно им писанные, которые были из Литвы привезены купцами в Москву и доставлены Василию Мамыреву, дьяку великого князя. Так появилось письменное свидетельство об этом путешествии, известное в русской книжности как «Хождение за три моря» Афанасия Никитина. Книга, изобилующая сведениями о далекой Индии и вовсе неведомых для Руси того времени странах Востока, содержит сравнительно скупые сведения о прикаспийских областях, где только завязывается сюжет, достойный, по мнению автора, описания. Однако обзор этих сведений и в особенности комментариев к ним, сделанный в великолепном издании «Хождения…» в серии «Литературные памятники», представляет для нас большой интерес…

Естественно, все выделенные слова должны быть, в свою очередь, расшифрованы, в расшифровках появились бы новые выделенные слова и т. д.; еще более удачные условия к образованию целого нароста «каспийской грибницы» дают статьи В. В. Бартольда, написанные им для «Энциклопедии ислама». Достаточно перечислить их, чтобы понять, какая бездна разверзается перед нами; но даже это задача не из легких, поскольку статей этих больше ста; книги Абу-л-Гази «Родословная Туркмен», средневековый «Атлас Ислама» или записки Н. Н. Муравьева «Путешествия в Туркмению и Хиву в 1819 — 1820 гг.» должны были бы породить новые тысячи или сотни тысяч ссылок, так что «Тотальная география Каспийского моря» в конце концов должна была бы развернуться в Книгу Бесконечности, включающую в себя все книги, которые были, есть и будут написаны. Разумеется, нам никогда не объять необъятного: мы можем только смутно чувствовать тяжкое величие этого смыслового столба, вырастающего из горькой почвы такыра, или, как Хлебников, легко ощущать присутствие этой книги книг у себя над головой, как россыпь Млечного Пути:

Ночь, полная созвездий,
Какой судьбы, каких известий
Ты для меня сияешь, книга
Свободы или ига?