Кто стрелял в Лермонтова?

Одного я никак и никогда не мог понять: зачем нужно было убивать Грушницкого? Вроде бы все правильно, и он получил по заслугам. По заслугам? На этом месте всегда возникало несогласие.
С годами это чувство возрастало. И с годами все возрастающее восхищение перед математической завершенностью и логичностью пути, по которому Печорин провел бывшего друга к уступу шестиметровой площадки в виду Кисловодска, лишь подкрепляло подозрение, что за фатальным выстрелом в романе стоит нечто большее, чем сказано вслух.

Смутные догадки отлились в убеждение, когда, повзрослев и перегнав летами героев описываемых событий, я, хоть и не без борьбы, переступил через самолюбие и честно признался себе: а ведь Грушницкий - это я. Это каждый из нас. Более того, сам автор романа. Михаил Юрьевич Лермонтов, гусарский поручик, знаменитый поэт, “демонический характер”, самое загадочное лицо в русской литературе.
А чем плох Грушницкий? Тем, что его кругом выставил в дураки Печорин? Но это не резон. Самолюбив, наивен, хочет казаться мужественным и взрослым, неопытен, смешон, порывист, вспыльчив, не всегда умен, склонен к самообольщению... Да разве ж может быть иным искренне влюбленный юноша? Вспомните себя, посмотрите вокруг - где мудрость, где опытность, где холодная расчетливость, когда вы влюблены? А все туда же, в печорины...

Самое любопытное, что именно таким же в юности был и сам Лермонтов. В восемнадцать он по-ребячески горько и самолюбиво писал: “Начну обманывать безбожно, чтоб не любить, как я любил, иль женщин уважать возможно, когда мне ангел изменил?...” Годы умудрили, но не убавили в нем этой немного наивной ребячливости. Незадолго до гибели он писал в одном из самых знаменитых своих стихотворений: “Ты расскажи всю правду ей, пустого сердца не жалей. Пускай она поплачет, ей ничего не значит”. Мстительность, оскорбленное мужское самолюбие, пронесенное через почти десяток лет - что это, как не фантастическая искренность, граничащая с фантастической наивностью? Да полноте, не Грушницкий ли перед нами?
А почему бы и нет?

Попробуем оттолкнуться от обратного: а с чего мы взяли, что Лермонтов - это Печорин? Конечно, не один к одному, но в чем-то жизненно важном, в основном, скажем, в неких стратегических установках?
Но это же общепринято. Доходило до абсурда: некоторые исследователи полагали, что на позднего Лермонтова дурно влиял... созданный им же литературный персонаж.
А факты таковы, что эта версия родилась не на пустом месте. В последние годы жизни поручик Лермонтов являл собой отнюдь не добродетельную личность.

Здесь я изменяю последовательности мысли, потому что логика никогда не была единовластной хозяйкой человеческой души, и обращаюсь к лирике. На память приходят стихи, к которым все мы, каждый по-своему, приходим. “Ночь темна, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит”, “Смотреть до полночи готов на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужиков”, “Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть, на свете мало, говорят, мне остается жить”... И таких строк десятки, сотни. Их мог написать только честный, верный себе и своему слову, мужественный человек. Личность надменная, глумящаяся над другими, не поднялась бы до столь сильных переживаний.
Но факты - вещь упрямая. В жизни был и действовал двойник Печорина, задиристый поручик, насмешливый, довольно безжалостный и жестокий.

Почитайте воспоминания, исследования - был, как ни печально.
Зачем он таким был?

А зачем он убил Грушницкого?
Так мы опять вернулись к Печорину, убившему друга.
Печорин и Лермонтов. Двойники. Но ведь Лермонтов на дуэли не поднял пистолет. Не поднял, и это не пустяк. Поэты стреляли из пистолета. Очень часто в себя. Фраза банальная, но вдумайтесь в ее подтекст.
На месте Грушницкого в романе стоял он сам. Он приговорил себя. Расстреляв Грушницкого, он символически расправлялся с юношеским, светлым в себе. С тем, что обмануло надежды, что невозможно было сохранить в жестокой жизни. Он не перенес измены. Разочарование в любви стало его судьбой, тяжким крестом, который он в какой-то миг уже не мог нести.
В жизни не так все просто: люди сложнее и лукавее своих мыслей и слов о себе. Очень многие поэтические и прозаические вещи написаны “на случай”, вовсе не для публикования. Их записывали в альбом, в письме для самого близкого, может быть, единственного читателя. Это было очень важное для пишущего занятие, может быть, в отдельных случаях, неизмеримо более важное, чем создание на бумаге вечных образов и портретов.

Не будем обольщаться мы, потомки, и преувеличивать заботу поэта о нашем просвещенном мнении. В зашифрованных образах, символах таились признания, объяснения, мольбы, угрозы. Вполне возможно, что и роман “Герой нашего времени” несет в себе некий элемент личного послания конкретному читателю № 1, в котором еще не сломленный, еще продолжающий строить свою линию надежды поэт рассказал о том эксперименте, который он сам над собой поставил. Это в духе времени и в духе самого Михаила Лермонтова.
В самом деле, сочинить новый образ мученика любви, попугать кровью - таких романов было пруд пруди - заставить кое-кого содрогнуться от ужаса, для этого Лермонтов был слишком сложным человеком. Он избрал более парадоксальную гипотезу самоубийства: он убил в себе то, что когда-то в нем было лучшее, что вызывало улыбку, а то и насмешку, то, что в нем отвергли.
Поэтому так неотвратимо сжимается кольцо вокруг Грушницкого. Он убит не случайно, ему предоставлены все шансы выжить, но он должен исчезнуть. “Стреляйте же! - кричит он перед дулом. - Двоим нам нет места на земле!...”

Остается Печорин. В поэте осталось то, что осталось. Настоящего самоубийства он не принимал. Он был любопытен и хотел жить, несмотря на “скучно и грустно”. Вспомните слова: “Я б хотел забыться и заснуть, но не тем холодным сном могилы...”
И он жил, неукоснительно соблюдая правила начатой им игры. “Мертвый” Грушницкий ни во что не вмешивался. Но когда он в этой игре зашел очень далеко и пришлось отвечать за себя, он честно принял на себя всю ответственность. Так же, впрочем, как и Грушницкий. Не будем обманываться, подрывая аналогию поиском внешней несхожести. В данном случае более существенно внутреннее - мера ответственности. Она же была высшей - жизнь.

Прошли времена вызовов, секундантов, дуэлей. Но суд наших поступков по-прежнему строг и нелицеприятен, и отвечать за них нам же. И так же нелегко найти себя, а, найдя, - быть себе верным. Сомнения и терзания двадцатишестилетнего поручика близки и понятны мне. Поэтому словам “классик Лермонтов” я предпочитаю “мой современник Михаил Лермонтов”.