«Самое главное — не предать»

Проза Юрия Бондарева давно стала классикой русской литературы.

Наше поколение узнало Юрия Бондарева в ранней юности, в середине 1970-х. Сначала — как автора сценария не уступающего Голливуду по размаху и зрелищности фильма-эпопеи «Освобождение». Сразу за ним последовала добротная лента «Горячий снег». Эти фильмы, книги о войне, которые были тогда популярны, входили в школьные программы, давали тот духовный заряд, который помог нам сохранить что-то живое в душе вопреки почти сюрреалистической фальши последних 10-15 лет советской истории. Пришел срок — и память о Великой Отечественной войне помогла понять и старую Россию, и Белую гвардию, и Православие…

«Густо заполненное дымом пространство слева от горящей станицы было затемнено таранно вытянутым острием вперед огромным треугольником танков… Над этой катящейся с гулом массой машин неожиданно вырвалась в небо, сигналя, красная ракета, и треугольник начал распадаться на танковые зигзаги. Пронизывая пелену мглы, по-волчьи стали вспыхивать и гаснуть фары.

— Зачем фары зажгли? — крикнул, обернув ошеломленное лицо, Чубариков. — Огонь вызывают? Зачем, а?

— Волки, — с придыханием выговорил наводчик Евстигнеев, стоя на коленях перед прицелом. — Чисто звери окружают!»

Описание в романе «Горячий снег» Юрием Бондаревым танковой атаки немцев, их последней отчаянной попытки прорвать кольцо окружения вокруг армии Паулюса в Сталинграде — одна из вершин русской прозы. Оказавшийся в эпицентре всемирной истории 18-летний солдат запоминает потрясающие детали и краски и пишет уже в 60-е годы страницы сталинградского эпоса.

Для кульминации боя писатель находит такие сравнения:

«Трасса, сверкнув фиолетовой искрой, погасла в серой шевелящейся, как сцепленные скорпионы, масса танков… Перед глазами дрожала огненная сплетенность боя: выстрелы, трассы, разрывы, крутые дыми среди скопищ танков…»

И, наконец, финал:

«На огневой позиции, загроможденной обугленной громадой танка, и возле ниши Уханова не было. Здесь играючи посвистывал в пробоинах металла ветер, и жутким знаком одиночества наискось торчало лопата из рыхлого бугра земли в нише — из могилы подносчика снарядов губариковского орудия…

Немец лежал на спине, неестественно выгнув грудь… а в глубине раскрытого в последнем ужасе глаза точкой горел стеклянный огонек — отблеск зарева».

В 1975 году выходит в свет роман «Берег», ставший бестселлером на Западе, а у нас книгой, которую стремились прочитать все. Рядовой человек тех лет, возможности которого воспринимать мир были весьма сужены цензурой и спецхранами, мог обозреть недоступные ему горизонты. Пророчески был показан современный Запад, манящий рекламными витринами и жутко завораживающий космическим духовным холодом. Дискуссии на страницах «Берега» велись для тех лет крайне откровенные, а сюжет закручен просто невероятно.

Чувствовалось, что писатель знает много. Его хотелось слушать…

То вообще было время своего рода «писателецентризма», явления, которое едва ли было когда-то и едва ли повторится. Писатель воспринимался как историк, психолог, социолог, провидец и духовник в одном лице…

Перечитывая сейчас тома, написанные Юрием Васильевичем Бондаревым, видишь, как и у всех больших писателей, то, что не мог увидеть раньше. В цикле романов, в «Мгновениях», статьях и беседах — заключена история России последнего полувека, огромный материал для раздумий.

В одном из своих выступлений писатель сказал: «Я вспоминаю сейчас прекрасные, на грани гениальности, а может быть, просто гениальные стихи Исаковского «Враги сожгли родную хату». Солдат вернулся с войны, и не застал дома в живых никого, ничего, только пепелище. И пьет из медной кружки вино с печалью пополам… Почему я говорю печали? Я весь остался там, на войне, несмотря на то, что написал потом ряд романов, как писали критики, с осмыслением современного жития-бытия… Я весь там, в той юности своей, несмотря на то, что она наградила меня не только медалями, но и тяжелыми ранениями. Нам суждено было рассказать правду, принесенную оттуда… Правду тех, кто уцелел, кто был на передовой и знал, что такое один сухарь на троих, что такое холод железа в руках, что такое мороз в степи, который пронизывает тебя насквозь. Самые высокие мучения — это мороз под Сталинградом, когда мы накануне атаки танков Манштейна спали на снегу в тридцатиградусный мороз. Невозможно было выкопать ничего, а утром был бой… К сожалению, о войне написано достаточно лживой беллетристики и, может быть, лишь несколько книг настоящей, горькой и в то же время обнадеживающей правды…

За время так называемой «перестройки» и «демократии» появилась масса «знатоков войны», фальсификаторов, которые хотят всячески принизить, уничтожить нашу Победу. Уже говорят даже, что надо было сдать Москву и мы с вами пили бы тогда хорошее немецкое пиво!.. Причина всех подобных высказываний — в очень жирном и сладком пироге, который всегда ставят на стол перевертышей и предателей…

Мы работали над фильмом «Освобождение» шесть лет, изучали немецкие и наши архивы, документы ЮНЕСКО. Потери нашей и немецкой армии почти одинаковы! У них примерно шесть миллионов погибших, у нас — около 8,6 миллиона.

Я говорил и с Жуковым, и с Рокоссовским, и с Коневым. Жуков — это величайший полководец мира! Рядом с ним можно поставить только Суворова.

Вспоминаю о войне как о достойнейшем периоде своей жизни…»

Почему же та Победа особенно ненавистна нынешней партии русофобии?

Полистаем страницы военной прозы Юрия Бондарева… Будущему романисту предоставилась в юности смертельно опасная, но совершенно уникальная возможность — заглянуть в распахнутую душу своего народа. «Знаете, что пронзительнее и ярче всего я помню? — говорит писатель в одной из бесед. — Лица, бесконечная череда лиц и голоса людей. На фронте солдат и офицер переднего края раскрывались как человеческая личность чрезвычайно быстро и чрезвычайно полно.

Чтобы узнать, скажем, нового командира орудия, необязательно было съесть с ним пуд соли, а достаточно было раз провести с ним орудие через минное поле к какой-нибудь высоте — и он вам становился ясен без громких слов…

Война явилась для меня самым умным и самым безжалостным учителем жизни. И это абсолют».

Лучшая и очень значительная численно, учитывая масштаб всемирной битвы, часть народа проявила себя в решающий момент истории. В обычной жизни эта часть в большинстве своем не стремится к власти, почти незаметна в своих окраинных «медвежьих углах». Вспомним небольшой эпизод из повести «Последние залпы»: «Россия, — задумчиво проговорил Новиков. — Я только в войну увидел и понял, что такое Россия… Новиков встал, привычным жестом передвинул пистолет на ремне, подошел к телефону. Связист Колокольчиков, по-прежнему нежно обнимая аппарат, неспокойно терся щекой о трубку, дрожа во сне синими от усталости веками, бормотал:

— Ты к колодцу иди, к колодцу… Вода хо-олодная…

— Вот она, Россия, — тихо и серьезно сказал Новиков».

Юрий Васильевич Бондарев первым (как говорил в свое время Василь Быков: «Все мы вышли из бондаревских «Батальонов») и, как показали прошедшие десятилетия, с наибольшей яркостью и обилием образов живописал этот золотой ряд воинов Руси. Литературоведением и критикой справедливо отмечены герои первого плана — капитаны Борис Ермаков из «Батальонов» и Дмитрий Новиков из «Последних залпов», лейтенанты Вадим Никитин и Андрей Княжко из «Берега»… В них — тонкая возвышенность чувств и вместе с тем огромная духовная и физическая сила. Эти герои войны стали новым явлением в русской литературе. Классики XIX века, дворяне, при всем их непревзойденном мастерстве, такого родства с народом уже иметь не могли. С хлестким преувеличением, но и с некоторой долей истины публицист русского изгнания Иван Солоневич утверждал, что до 1917 года русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из ее сильных сторон… «И когда страшные годы военных и революционных испытаний смыли с поверхности народной жизни накипь литературного словоблудия, то из-под художественной бутафории Маниловых и Обломовых, Каратаевых и Безуховых, Гамлетов Щигровского уезда и москвичей в гарольдовом плаще, лишних людей и босяков — откуда-то возникли совершенно непредусмотренные литературой люди железной воли. Откуда они взялись? Неужели их раньше и вовсе не было?.. И никакого железа в русском народном характере не смог раньше обнаружить самый тщательный литературный анализ?»

В каждой книге Бондарева — целая галерея разбивающих все привычные схемы обаятельнейших образов.

Вот старший лейтенант Орлов из «Батальонов», разжалованный после побега из плена и вновь произведенный в офицеры после Сталинграда, с «нестерпимо зелеными глазами», «надежный, злой, горячий, налитый жизнью до краев». Вот Жорка Витьковский, «непробиваемо беспечный», оттуда же: «Его мальчишеское наглое лицо было спокойно, немецкий автомат небрежно перекинут через плечо, из широких голенищ в разные стороны торчали запасные пенальные магазины».

Конечно, столь непривычные типажи не могли не насторожить критику 50-х годов, критику догматиков и будущих «демократов». Мутной волной пошли тогда рецензии, обвиняющие автора в мрачной смутности, «идейной и художественной нечеткости» и т.п. Трагизм и сила повести ошеломили.

Одно удовольствие — вспоминать даже и не самых положительных могучих русских парней из бондаревских повестей и романов. Даже и с обуреваемым страстями, удалым и жестоким сержантом Межениным «свободно с надежно было… в любых обстоятельствах на передовой… и точно вместе с ним заговорен был его орудийный расчет, не понесший от границ Белоруссии ни одной потери».

…Творчество Юрия Васильевича Бондарева ненавистно силам тьмы еще и потому, что высвечивает (хотя и подспудно) духовный смысл войны. Кто и кем был побежден?.. Появившаяся в последние годы в переводе на русский литература о «третьем рейхе», его идеологах и вождях, позволяет взглянуть по-новому на то, что казалось известным и понятным. Глава Русской православной церкви митрополит Сергий в пасхальном послании 1942 года раскрывает демонизм нацизма, утверждает, что «… не победить фашистам, возымевшим дерзость вместо креста Христова признать своим знаменем языческую свастику… В фашистской Германии утверждают, что христианство не удалось и для будущего мирового прогресса не годится…»

В книге Ж.

Бержье и Л. Повеля «Утро магов» и других исследованиях приводятся поразительные свидетельства увлечения Гитлера и его ближайших сподвижников ритуалами черной магии, астрологией, таинственными культами. Для масс культивировались националистические лозунги, а в кругу посвященных Гитлер говорил о том, что «я пользуюсь идеей нации по соображениям текущего момента. Но я знаю временную ценность этой идеи. Придет день, когда даже у нас в Германии мало останется от того, что мы называем национализмом. Над всем миром встанет всеобщее содружество хозяев и господ». Три альпиниста СС водрузили на Эльбрусе, «священной горе арийцев», освященное по ритуалу «Черного ордена» знамя. Это был магический обряд. Как и затопление берлинского метро — «жертвоприношение Воде»… Л. Повель и Ж. Бержье пишут:

«Магический дух фашизма вооружился всеми рычагами материального мира… Нацизм в своем роде — это магия плюс танковые дивизии».

Все это было скрыто на Нюрнбергском процессе. Для карьеры в СС требовалось отречение от христианства, — об этом написано в мемуарах В. Шелленберга, в книге о шефе гестапо Г. Мюллере.

Неоднократно репрессированный в 20—30-е годы архиепископ Лука (В.Ф. Войно-Ясенецкий), он же один из ведущих хирургов нашей армии, лауреат Сталинской премии I степени, писал: «Богу нужны сердца людей, а не показное благочестие. Сердца нацистов и их приспешников смердят перед Ним дьявольской злобой и человеконенавистничеством, а из горящих сердец воинов Красной Армии возносится фимиам беззаветной любви к Родине и сострадания к замученным немцами братьям, сестрам и детям. Можно ли, говоря об извергах-немцах, вспоминать о святой заповеди Христовой, «любите врагов ваших»? Нет, нет, ни в коем случае нельзя! Нельзя, потому что любить их совершенно и абсолютно невозможно не только для людей, но и для ангелов, и для самого Бога Любви. Ибо и Бог ненавидит зло и истребляет злодеев».

«Наше дело правое» — эта вера вела к Победе советские батальоны.

Совесть, обостренное понимание праведности и неправедности отличает героев фронтовой прозы Юрия Бондарева. Да и православная церковная основа, думается, не вытравлена была из глубины их крещеных сердец…

«Помню, — пишет писатель в статье «Мое поколение», — в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков под нашими окопами — и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам».

«Честность, честность — без нее нельзя жить», — читает в дневнике погибшего лейтенанта капитан Ермаков и вспоминает: «Эх, Прошин… милый Прошин…» Та же душевная чистота и в Александре из «Нетерпения»: Он мог простить своим разведчикам многое, кроме самого ненавистного ему — обмана и предательства».

Характерна сцена в финале «Горячего снега». Пленный немецкий майор, увешанный орденами, рафинированный западноевропейский интеллигент раздавлен ужасом боя и сталинградским морозом. Его монолог завершается фразой: «В любой войне нет правых, есть лишь кровавый инстинкт садизма…» У убитых немцев находят карты с гомосексуальными сюжетами и прочее… А у наших солдат огонь выжигает скверное из душ, и тому в повестях и романах Бондарева много пронзительных подтверждений…

Вот рядовой Сергуненков, которого посылают на смерть, «вытянувшись на бруствере, словно забыв у орудия что-то, оглянулся из-за плеча, отыскал своими нездешними глазами поднятое к нему замершее в угрюмой неподвижности лицо Рубина, с усмешкой сказал очень просто и даже спокойно:

— А если ты, Рубин, коней мучить будешь, на том свете найду. Прощайте пока…»

«Все будет хорошо», — успокаивает медсестра смертельно раненого солдата. «А он попросил печально и просто:

— Ну заплачь хоть, а? По мне заплачь…»

…В последующих за «Берегом» романах об интеллигенции точно отражен настрой тех лет. При внешнем благополучии — сгустившаяся духота, томление духа, ложь… Особенно тоскливы последние фразы «Выбора» (1980 г.): «Стояло глухое безмолвие в потемках мастерской… было три часа самого пустынного и безнадежного времени мартовской ночи». Главный герой романа, жизнь которого, казалось бы, вполне успешна, мучим болезненной тоской, причины которой неясны ему самому. Объяснить ее смог бы, наверно, лишь опытный старец-духовник. В письмах Амвросия Оптинского есть ответ одному из таких страдальцев, что происходит такая тоска от нераскаянных в церкви грехов, избавления от которых просит живая еще душа. Грехов таких к тому времени у русских вообще и у каждого накопилось немало. От многого мы отреклись и многое забыли уже, казалось, навсегда. Русский интеллигент 70—80-х годов от церкви был уже далеко… Хотя в каждом романе Бондарева герои пытаются хотя бы зайти в храм… Видимо, русский писатель, если он верен классической традиции, остается писателем духовным, даже если заявляет о своем атеизме.

Как немногие, предчувствует писатель и грядущие потрясения в стране, всегда намного опережая подавляющее большинство своих читателей. Кто в 1980 году в полной мере представлял будущее, как один из героев «Выбора»: «Семидесятые годы — критические, восьмидесятые будут роковыми…»

Кто в 1980-х мог предположить фантастический масштаб того, о чем говорит Тарутин в «Искушении»: «Предупреждаю тебя, потому что мания предательства стала сейчас как эпидемия гриппа. Предают друг друга и оптом, и в розницу, и ради красного словца. Последнее — самое распространенное».

Мания предательства — точнее не скажешь о той поре!

Вспоминается беседа с Юрием Васильевичем в конце 1990-х. Конечно, главной темой разговоров оставалась война. Познание ее продолжает углубляться с появлением новых источников, новых книг. Тема эта неисчерпаема, глобальна, именно в ней видится ключ к прошлому и будущему. А сколько еще деталей, интересных не только историку. Юрий Васильевич усмехается, на вопрос — почему на фотографии 1943 года он одет в немецкий китель, объясняет: «… это трофей, взятый в Житомире. Вся наша дивизия оделась там. Немецкое шелковое белье, носки. И продуктов трофейных нам много перепадало. Ели захваченные у немцев голландский сыр, греческие маслины, пили французский коньяк… Вся Европа была у немцев…»

«Прощай, Родина!» называли пушки-«сорокапятки», — рассказывает писатель. — Один выстрел и немец ее увидел, а цейссовская оптика позволяла стрелять очень точно… Я начинал минометчиком, потом был командиром 76-мм орудия. Мы, когда били по танкам, снимали щиты, возили их в обозе. Этому научились на Украине. Делается артиллерийский окоп, ствол почти лежит на бруствере, немецкому танку ничего не видно. Предлагал я кинорежиссерам — давайте снимем, как было на самом деле, но не удалось их убедить… Без артиллерии не отступали и не наступали. Артиллерия — Бог войны! Были среди наших офицеров и стервецы, карьеристы, но почему-то они долго не задерживались. Больше было ребят с душой…»

Юрий Васильевич награжден почетнейшей солдатской наградой — двумя медалями «За отвагу». Представления на ордена не прошли, хотя всем, кто первым переправился через Днепр и закрепился там, были обещаны золотые звезды Героев.

Официально за Бондаревым числится четыре подбитых танка и самоходное орудие «фердинанд». «Это была страда. В бою всегда находишься в неистовом состоянии ярости. Все точно подсчитать может только снайпер…»

Среди книг в кабинете писателя много монографий об искусстве, художниках. Сразу бросилась в глаза книга о Брейгеле. Что ж, сейчас вполне современны его написанные в XVI веке картины «Падение ангелов», «Безумная Грета», «Триумф смерти»…

Назвать любимых художников Бондареву непросто, он знает, кажется, всю историю искусства. Из отечественных живописцев называет «гиганта» Сурикова, «несравненного пейзажиста» Федора Васильева. Из западных упоминает импрессионистов, Делакруа… Из современных прежде всего выделяет Гелия Коржева.

Классическое положение о том, что литература — это живопись словом, наверное, особенно применимо к творчеству Бондарева, сильнейшая сторона которого — зримая яркость описаний и образов. О Босхе и Брейгеле напоминает апокалиптический финал романа «Нетерпение»:

«…Ему почему-то представлялся буйный беспрерывный дождь. Он был странного таинственного цвета, он шел сплошной стеной над домами, он отвесно бил в крышу больничной палаты, в звеневшие антенны, в желоба, в шумевшую листву деревьев на улицах поселка; всюду выплескивались на тротуары фонтаны из водосточных труб, растекались во все стороны красными лужами, скапливались в кюветах жирно лоснящимися озерами, волновались, пузырились под прямыми ударами бешеного ливня.

Люди в ужасе бежали по городку, прикрывая головы руками, газетами, ставшими сразу черно-алыми, с ног до головы облитые чем-то красным, женщины тянули за руки кричащих детей, струи хлестали в их открытые рты, заливали брошенные на тротуарах коляски, текли кровавыми ручьями по лицам плачущих младенцев. Густо алая стена падала с неба нескончаемо, размывая весь поселок в разъятую бурлящую котловину».

Эти строки написаны в 1995 году, году 50-летия Победы и апогея бойни в Чечне…

Можно спорить с писателем о социализме и о Сталине, о Жукове и других героях и страницах нашей истории.

Но есть в понимании русской идеи Юрием Бондаревым то, что безусловно и вечно. Это семья, без которой нам не выжить. «И самое главное — человек не должен предавать землю, на которой родился».