В ТОЧКЕ НА ПОТОЛКЕ НЕ ЗАСТРЯНЕШЬ

 В ТОЧКЕ НА ПОТОЛКЕ НЕ ЗАСТРЯНЕШЬ

                                                             «Апатия часто возникает тогда, когда человек переполнен

                                                              эмоциями, как позитивными, так и негативными».

   Он чувствует, как всё глубже  проваливается в состояние апатии. Ему кажется, что окружающее  превращается в чёрный, грязевой поток, который,  увеличиваясь с каждым днём, наползает на него и всасывает в себя  все мысли и чувства, поселяя в голове пустоту и безразличие в душе.

   Он встаёт в четыре часа утра и, хлюпнув пару раз холодной воды в лицо, натянув спортивный костюм, выходит с квартиры. На улице свежо. Пронизывающий ветер. Это бодрит. Редкий жёлтый фонарный свет разламывает  темноту. Она, словно крошится и хрустит под ногами, как стекло. Через полчаса он открывает тяжеловесные металлические двери, они болезненно скрипят, наполняя его душу железными звуками и заходит во двор, огороженный бетонными блоками, которые отсекают жизнь во дворе от жизни  рядом находящихся частных домиков.

   Двор раскинулся, как колхозное поле. Из подвала он достаёт метёлку, пластмассовый совок,  грабли, подгребает осеннюю листву  в кучки, собирает совком, забрасывает её  в целлофановый чёрный мешок, а потом тащит в мусорный, железный ящик. Двор легче вымыть, чем вымести, потому что, когда хлыщет ветер, начинается листьевой «дождь». Листья срываются с асфальта, закручиваются в вихри и пошла пляска, в которой он всего лишь наблюдатель. Зрелище красивое, но после него снова нужно чистить. Он работает, пока не светлеет. Тяжёлые физические нагрузки убавляют депрессию. Двор чист. Он доволен. Результаты налицо. Это не  рассказы, которые он пишет, и они зависают в памяти компьютера. Он не строит надежду, что когда-нибудь рассказы выползут на свет. Выползут – хорошо. Не выползут – тоже неплохо. По крайней мере, он имеет право сказать: не в пустоте жил, а в мире слова. Не важно какого: грустного, весёлого... Какое душа просила и, может быть, когда- то скажет: спасибо.

   Закрыв подвал,  он  возвращается домой. Быстро заныривает в подъезд, чтобы не встречаться со знакомыми. Ему не хочется разговаривать. В квартире нет ни одного живого звука. Жена ушла на работу, внучка в школу. Какой впереди длительный день, и чем его разбавить? Он садится за компьютер. У него возникает физическое отвращение к нему, как и к телевизору, интернету. Он роется в библиотеке, наугад достаёт книги, начинает читать, но никакого отклика в душе, словно он смотрит на чистые листы.  В пять часов вечера он снова уходит на работу. Можно и не идти, но хождение из угла в угол по комнате припекает его и тянет на диван, чтобы, улёгшись,  часами смотреть на одну и ту же точку на потолке. Так смотрел его друг Серёга Хрусталёв и досмотрелся до клиники Корсакова, из которой он через год, но  выдрался.

   Вечереет. Солнце закатывается, забирая с собой остатки шлейфа солнечных лучей. Гулко бьют колокола в ста метрах расположенной церкви, нагоняя сильный надрывистый звук, который  обрушивается  на галок, засеявших деревья частных домов. Взметнувшись с деревьев, они чёрным облаком проносятся над двухэтажным блочным зданием военкомата. Колокольный звук утихает, пробивается тишина, но в это время открывается  массивная железная дверь, похожая на бронированную дверь огромного сейфа, с таким грохотом, будто на неё наскочил таран. Из открытого проёма выкатывается Иван Степанович. Плотно сбитый мужчина с короткой стрижкой. Военком.

- Иван Степанович, - говорит он. – Ты с такой скоростью вылетаешь, как будто за тобой Виктория Ивановна с тряпкой и шваброй гонится.

   Военком сверкает на него глазами, а потом орёт.

- Охренел я от этой работы.

   Подполковник, а голосом на строевого  генерала тянет, который проводит инспекцию на плацу,  поправляя отеческим словом запутавшихся от страха молодняков – пехотинцев, которые вместо того, чтобы чеканить шаг по вычерченной прямой линии, задрав на отвал  головы и закосив взгляды, прут на трибуну и бывает такое, что инспектору приходиться быстро сматываться с неё. Он помнит, как в сержантской школе, где ему пришлось отмотать три года, командир полка во время парада повёл свою ещё мало выматеренную ораву на наспех сколоченную трибуну, которая рухнула и московского элегантного генерала  пришлось вытаскивать из обломков с его неутешительными  словами, которые вымели полковника в азиатские верблюжьи степи..

 – Надоело, - разрывая голосовые связки, орёт Иван Степанович. -  Поскорее бы на пенсию Лучше дворником работать, как ты. Понимаешь, - он  стучит в грудь, - сегодня снова отправил призывников.- Он замолкает. – А куда я их отправил? Куда они попадут? Там Луганск, там Донецк, Сирия ещё подкатила. Не могу я смотреть в глаза их родителей. – Иван Степанович срывается  со ступенек и, продолжая голосить, вваливается в чёрный джип. Колёса  джипа яростно прокручиваются, выбивая асфальт, и он выметается со двора.

- Мужик в порыве, - говорит он. – Предложи ему бросить  кресло и дай метёлку, мигом откажется. Временный надрыв. Сирией и родителями прикрывается, а на деле, наверное, Виктория что-то выкинула.

   Джип военкома дорогой. У некоторых сотрудников легковушки тоже не хилые. А как насчёт мускулов призывников? Он осматривает двор. Разбитые брусья, стойку на руках не сделаешь, перекладина  турника сломана, солнышко не закрутишь. За ними бурьян в полтора метра высотой. Что в нём? Военком не знает и просит его покосить, чтобы заглянуть в него, что же в нём прячется, а косу он привезёт с дачи. Вдоль блочного забора тополя, берёзы, пихты с жёлтыми и зелёными листьями. Ветра нет. Кружась, падают отжившие, стелются по земле, словно прижимаются к ней, но почему вместе с ними падают и крепкие, зелёные.

   Небо начинает заливаться чернотой. Срывается ветер. Накрапывает дождь. Листвы за ночь  навалится по щиколотки. Это не расстраивает его. Больше работы – меньше думок.

   Он идёт к подвалу и спускается по крутым ступенькам. Обшарпанные, с обвалившейся штукатуркой  стены, внизу лежат  метёлки, грабли, лопаты. Это реальные предметы, но у него возникает ощущение, что он падает в пропасть. Это ощущение пропадает, когда он включает свет. Подвал просторен с деревянным топчаном и огромным столом. Стопка книг. Зачем он притащил их. Всё равно ведь не читает. Он  достаёт с нагрудного кармана листок бумаги, ручку. Ему нужно что-то написать, вывести на бумаге  какой-то мир, чтобы мысленно переселившись в него, хоть на какое-то время избавиться от апатии.  Он начинает чиркать. Ухватиться бы за такое слово, чтобы взбудоражило. Слова, словно бегут по листу, вычёркиваются, комки бумаги летят на цементный пол. Наконец схватилось. Нашлось слово. Оно затягивает его, погружает в другие слова.

   От писанины его отрывает лёгкий шум шагов на лестнице. В подвал заходит Виктория Ивановна. Он зовёт её Виктория. Она на двадцать лет младше его. Под пятьдесят. Ещё не отцвела и не обмякла. Её внешность не портят даже вёдро, тряпка в левой руке и швабра через плечо. Отменная профессия. Уборщица. Бабы и мужики военкомовские её побаиваются. Она особа, приближённая к военкому. Насколько? Он не знает, так как  это и не входит в его компетенцию.

- Что ты пишешь? – спрашивает она, тыкая шваброй в листы.

   Что ей ответить? Да первое, что приходит на ум.

- Пишу, как нужно жить.

   Это интересный ответ для Виктории, потому что у военкома глохнет голос и  туманятся глаза, когда она  появляется в его кабинете и, подоткнув платье, начинает мазюкать тряпкой по паркетному полу. Он не говорит, а молча смотрит. А куда смотрит? Никакой загадки здесь нет.

- И как нужно жить? – прерывает его мысли Виктория.

   Он и сам толком не знает. Прошагал семь десятков лет, а формулу жизни в отличие от физиков, которые выводят формулы  Вселенной, так и не вывел, но ответ выскакивает сам.

- Просто, как всегда, опираясь на прошлое, - начинает он. – Сначала мы налаживаем жизнь, рвём жилы и кровь пускаем, поднимаем её, доходим до  какой – то точки, эту точку пока ещё никто не определил, но она существует, и когда мы доходим до этой точки, нам кажется, что мы плохо живём. Мы  давай ломать налаженное, назад его гнать, чтоб нам худо стало. Как только достаём дно, тогда начинаем снова рваться вперёд. И нам опять кажется, что мы стали жить лучше, а потом снова точка. Понимаешь? Мы никогда не стоим на месте. Всё время в движении. Рывками. Стремимся выдумать такое, чего нет не только  у других, но и в природе. Зато оно имеется у нас в голове.

- А на хрена выдумывать, - Виктория  сначала пропускает мягкие слова, а потом прицепляет такие, которые могут любого строптивого мужика выгладить.

- Мы всегда хотим в передовиках быть. Необычными, чтобы за нами потянулись. Соблазнить других.

- Это не политически грамотный подход, а бабский, - режет она. – Слушая я тебе один совет дам, как нам с тобой лучше жить. Подвал у тебя не денежный. Бабок не приносит. Работает не на бизнес, а вхолостую. Я найду пару  или тройку эмигрантов, их тут много безкроватных бедолаг шатается, а ты сдавай им на ночь. Койка – место сейчас пять тысяч в месяц. Для привлечения можно на сотни две, три урезать. Воровать у тебя тут нечего. Я прикрытие обеспечу. У меня же связи. Сам понимаешь. Можно будет малость и с военкомом поделиться. Он  не сильно денежный. Плохо живёт, как и мы.

- Сейчас мы лучше заживём, - говорит он и достаёт с ящика стола бутылку «Зелёная марка».

   Себе он наливает полный стакан, а Виктории половинку.

- Ну, -  Виктория высаживается на дно ведра, забрасывает ногу за ногу, - за лучшую жизнь.

   Она  одним глотком поглощает водку  и минут пять сидит молча, потом говорит.

- Нет, - бросает она. – Хорошо мы живём. В душе и голове так хмуро было, а сейчас посветлело, брызнуло на все клеточки.

- Так это в голове и душе, - отвечает он, - а как сидели в подвале, так и сидим.

- Небольшая поправочка, - Виктория нагоняет улыбку и щёлкает длинными, тонкими холеными пальцами с серебристым маникюром на ногтях. – Мы сидим в военкомовском подвале.

- А что? Есть различие между подвалами?

- Конечно. Внутренность и внешность  подвалов зависят от того, - она, словно читает лекцию, - под каким зданием они выкопаны, и кто в этом здании работает или живёт. Понял. – Оспаривать бессмысленно. Виктория права. Её брат с женой и детьми живёт в каком-то городе в Донецкой области в подвале, который раньше был под пятиэтажном домом. Потом дом поковыряли артиллерийскими снарядами, чтобы он вписался в общую городскую архитектуру и не портил её лицо.-  Ну, ты пиши дальше, а я  пойду кабинет  верховного  драить.

- Почему он не переведёт тебя на другую работу?

- Она мне не нужна, - отмахивается Виктория.- Отсиживать дни с бумагами. Я работаю ещё воспитательницей в частном садике. Для одной мне вполне хватает. Дочка обеспечена. Муж её строительный фирмач. А мой мужик  давненько умер.

- От чего?

   Виктория не отвечает.

- Ну, почему ты тогда работаешь уборщицей, - допытывается он.

- Ты же вкалываешь дворником. Почему я не могу уборщицей.

   Виктория уходит. На улице нарастает дождь. Бьёт потоками. Потом затихает. На смену приходит ветер. Он усиливается, молотит по верхушкам деревьев, поднимая жёлтую завесу, которая расползается над  близлежащими частными домами. Окружающие словно превращается в жёлтый мир

   От водки у него слегка туманится голова.  Атака апатии на время отбита, но ведь это только на время. Нужно искать что-то другое. А Виктория, видимо, любит военкома. Он достаёт чистый лист и начинает писать. А что будет завтра? А завтра будет видно. Как говорят: Бог даст день, Бог ласт и пищу. Апатия всего лишь духовный тупик, который нужно разбить, а чтобы его разбить нужно идти, а если не можешь идти, то найди такое слово, протолкни его вперёд себя и лезь, ползи, как говорил Сергей Хрусталёв, карабкайся  за ним,   и тогда в точке на потолке  точно не застрянешь.