Наша попса – реинкарнация советского военно-промышленного комплекса

Петр Налич, кажется, первый человек в нашей поп-музыке, который получает искреннее удовольствие от пения. В сущности, он и есть настоящая русская попса – какой она была бы на заре 1990-х, если бы ее не испортили продюсеры.

Есть одна вещь, которая поражает в Наличе: что он все делает как бы не всерьез, в шутку. Многие теперь переживают: как же он будет представлять нашу страну на этом великом конкурсе великих песен?! Между тем к «Евровидению» нельзя относиться иначе как к невинной, но довольно тупой игре. Как еще может нормальный человек реагировать на безумство в масштабах целого континента? Как к временному помешательству, как к возможности подурачиться, не более.

Упреки по поводу несоответствия «серьезности» мероприятия и «несерьезности» исполнителя возникают оттого, что «Евровидение» для многих по-прежнему – поле битвы: победить Запад, порвать, показать им кузькину мать. Улыбка Билана во время «Евровидения-2008» словно сошла с картины «Допрос коммуниста»: умрем, читалось на его лице, но куплет допоем; продюсер Рудковская потом рассказала в своей книге, как тяжело далась эта победа России… На это можно заметить, что Россия знавала и победы и покруче. У нас на «Евровидение» – как и на недавнюю Олимпиаду – по-прежнему едут на войну, и даже лексикон соответствующий: «провалим конкурс», «провалили Олимпиаду». В этом есть что-то глубоко детское: страна, которая места себе не находит, если три секунды мы – МЫ! - уступили этим гадам из соседнего подъезда. «В работе мы – как в проруби, в постели – как на войне», – пел Гребенщиков 20 лет назад.

Наша попса – реинкарнация советского военно-промышленного комплекса. Ее акции устрашения – все эти фестивали и песни года; ее гигантомания – кто больше дворцов спорта соберет; вся эта пластмассовая отлаженность танцев и трюков; косноязычие песен, напоминающее язык старшины-сверхсрочника; ее однообразие и тотальность, сравнимая с агитацией 1930-х годов. Наконец, зацикленность на одной-единственной теме – якобы любви – тоже своего рода монополизм и насилие над личностью: нам внушают, что никакие другие темы и не могут взволновать бывшую обезьяну.

И задача у попсы та же, что и у советской идеологии: никому не дать расслабиться.

Налич поразителен тем, что в нем нет этого милитаризма и напряжения. Это совершенно другой, противоположный подход к пению и к жизни. Налич не заставляет веселиться до упаду, а в его веселье всегда есть доля самоиронии. Налич, кажется, первый человек, которому действительно нравится развлекать людей – причем заметим, что его попса интеллигентнее раз во сто всего того, что придумано якобы умными продюсерами для якобы тупых людей.

В сущности, настоящая русская поп-культура и началась с чудесного появления Налича в Сети два года назад.

Мы часто восхищаемся органичностью западной попсы и тщательно срисовываем ее образцы – как троечник списывает из тетради отличника, старательно копируя все цифры, точки и тире, совершенно при этом не понимая их смысла. Поп-культура начинается не с продюсеров, денег, эфиров, лейблов. Попса начинается с того самого удовольствия, с кайфа, который получает тот, кто ее делает. Так было с джазом, рок-н-роллом и всем прочим.

У русской попсы роды были искусственные и преждевременные. Она началась с «Ласкового мая», в котором, как известно, часть участников были детдомовцами: это очень символично. Люди, выросшие в суровых условиях, не склонны мыслить абстрактными категориями, а имеют мечты сугубо физиологического плана: поесть, поспать, срубить бабла, чтобы больше не работать. У нашей попсы именно психология беспризорника, который не понимает, как работа может приносить удовольствие: для нее петь с самого начала было тяжелой, на износ работой.

Если кто бывал за кулисами массовых мероприятий, обращал внимание на лица эстрадных звезд: надутые, мрачные, как чиновники, хроническая угрюмость на лицах. Когда они выскакивают на сцену с криками: «Приве-е-ет Мо-о-осква, какое счастье, как вас многа-а-а!..

О-у-о, Рос-си-я!» – это лицемерие считается нормой. Мол, это тяжкий труд – веселить толпу до упаду, «нести людям радость»… Они всегда всхлипывают, когда говорят об этом в интервью, – как они, превозмогая себя… Но зачем, спрашивается, так себя ломать? Нет ли тут какого-то извращения самого понятия entertainment – развлечения? Зачем так «веселить» – если тебе это с таким трудом дается?

(Для сравнения: тяжело ли петь Гребенщикову или Шевчуку – в их полтинник с чем-то?.. Нет, не тяжело. Потому что – в кайф).

...Публика подобно попсе с тем же извращенным усилием приучила себя тащиться от однообразно-пустого. Оттого это веселье всегда натужно, агрессивно, всегда с подогревом и матом. Именно этим так раздражает русское шоу – своей ненатуральной, вымученной, преувеличенной радостью.

В России вообще странное представление об удовольствии. Недаром эти народные мудрости: за удовольствие денег не платят, удовольствие и работа – разные вещи, жизнь вообще не для веселья и т. д. Попса как бы подтверждает все время этот принцип – что веселье может быть только искусственным, дутым и лживым: в этом тотальном вранье друг другу и состоит принцип русской попсы и, увы, русской жизни.

Отсутствие настоящей попсы, в основе которой лежит именно развлечение, веселье, безудержная радость бытия, говорит о том, что общество до сих пор не может расслабиться. Мы изо всех сил притворялись расслабленными, но это все равно выглядит как приспущенный ремень. Хорошей попсы не бывает без настоящей внутренней свободы. Попса, это порождение индустриального века, – общечеловеческий гимн людей во славу машин, которые освободили человечество от грязной работы, от ручного труда – благодаря чему появилось столько свободного времени. Чувство освобождения – вот что лежит в основе настоящей попсы, а не лицемерие и обман.

…Есть что-то ретроспективное в голосе у Налича. Он как будто вобрал в себя все интонации, все заблуждения и победы нашей и зарубежной эстрады, все традиции от ВИА до КСП: по сути, именно так и должна была бы звучать наша попса в начале 1990-х, если бы развивалась естественным путем. Только что освободившаяся от советского мелоса, взыскующая нового совершенства, слегка тоскующая от своего обочинного положения и слегка подшучивающая над этой тоской. Именно так – неброско, ненавязчиво, с наивными заимствованиями – должна она была бы делать свои первые шаги – но зато во всем этом были бы искренность и неподдельный энтузиазм, которые отличают манеру Налича. «Что-то настоящее». При этом даже «неумение петь» тут выглядит привлекательнее, чем умение дрессированных истуканов сжимать и разжимать резиновую грушу голосовых связок. Настоящее – это и есть поначалу несделанность, незапрограммированность, нерассчитанность. Продюсеры появляются потом – но в начале, в основании должен быть личный кайф, живая энергия искреннего веселья и хотения.

Налич – порождение Сети, ее пользователей; их психология отлична от психологии земной России: Интернет не живет в постоянной готовности защитить свои границы от нападения агрессора – хотя бы потому, что там нет границ. В лице Налича сетевая Россия предлагает новую систему отношений с миром: это уже не бронепоезд «Алла Пугачева» и не ледоход «Дима Билан», а безоружная яхта «Петр Налич» входит в бухту Радости, чтобы наравне с другими путешественниками любоваться закатами и восходами.

Два года назад, как и ранее, на «Евровидении» страну представляла Россия внешняя – такая, какой ее знают в мире: с ее условной водкой-икрой, размахом крыльев и коньков, пусканием пыли в глаза и тщательно спродюсированной босоногостью. В этом году на «Евровидение» впервые едет представитель России внутренней, интернациональной по своей сути – в клетчатой рубашке, ироничный и расслабленный, менее всего желающий воевать. Так Россия победила на «Евровидении» во второй раз – теперь уже саму себя.